Критика чистого разума

Обзор теряет монетизацию практически сразу. Само собой, по жалобе правообладателя. Арсений не удивлён, нет, ни разу. Он крепит ссылку в описании, по которой ему можно кинуть донаты. Не абы что, конечно, но хотя бы как-то компенсирует расходы. Осадочек, как и следовало ожидать, остался. По просмотрам и лайкам ролик про Петрова обогнал даже обзоры на Шастуна, хотя те два занимали самые высокие позиции. Оно и понятно — имя Петрова известно всем, оно из каждого утюга. На душе у Арса было неспокойно. В комментариях творилось чёрт-те что, и Попов силой воли запрещал их себе читать либо же читал по диагонали. Ни на что не отвечал. Не тот случай. Вот интересно. То, что это дерьмовые стихи, мне кажется, понимают все. Но всё равно лезут, пишут гадости, поливают меня грязью, просто потому что я что? Позарился на святое? Оскорбил Сашеньку в лучших чувствах? Обвинил его в том, что это не его книжка? Какой я страшный человек. Проблема некоторых фанатов, по мнению Арсения, заключалась в том, что они не способны были отделить ореол святости своего кумира от его поступков и превозносили совершенно во всём. В старшей школе у Попова был одноклассник, который выигрывал городские олимпиады по физике и алгебре. Этот парень ни капли не разбирался в гуманитарных предметах и даже элементарно не делал домашнюю работу, списывая её или отвечая какой-то бред на ходу. Но учителя не просто терпели — они им восторгались, звали на конкурсы, хвалили и по накатанной ставили пятёрки. Арсения это злило. Потому что с какой радости? Чем он заслужил пятёрки по литературе и русскому? Тем, что знает математику? Вопиющая несправедливость. А одноклассник, естественно, и рад был. Более того, он и сам думал, будто гуманитарные предметы — раз плюнуть, они слишком простые, чтобы он к ним как следует готовился, он уже всё знает. И Арсений ждал, когда же этот аттракцион учительской щедрости сломается. Но он так и не сломался, дав тому парню красный аттестат. В том и состоит проблема российского образования — некоторым ученикам дают красный аттестат, хотя надо бы дать в бубен. Примерно с того времени Арсений усвоил для себя одну простую истину: если человек хорош в одном, совсем не обязательно он будет хорош в другом. А если он и в одном толком-то не хорош, то почему вообще вы лишили ролик монетизации? Фанатам этого не объяснишь. Они не хотят понимать, что у кумира в чём-то банально может не быть таланта и это нормально. Почему? Попов, мня себя тонким психологом, видел причину так: кумир для фаната подобен лошади на скачках, и, чтобы гордиться этой лошадью сполна, она, в представлении фанатов, должна всегда приходить к финишу первой. А когда лошадь объективно не тащит, но ты уже поставил на неё деньги, можно валить вину на что угодно — что скачки были куплены, что дорога была с рытвинами, что лошади постоянно нагло блокировали путь, что её напугали на старте, что Арсений Попов — подлый, низкий, позорный критиканишка (непременно сам бездарный актёр и, конечно, с коротким членом), которому нужно сперва добиться, и далее по очереди. А понимать, что кумир не умеет, неприятно, потому что это бы означало, что ты и сам несовершенен, раз ставил на него. Арсений любит открывать глаза на несовершенства кумиров. И злость фанатов только лишний раз доказывает ему, что он попал в цель. Но как бы ему не хотелось, его ресурсы не были безграничны. Иногда же всё, чего хотелось Арсу, — это просто чтобы его похвалили за постоянную борьбу с ветряными мельницами и сказали, что это полезно кому-то, что это кому-то правильно. Не для хлеба и зрелищ, а с идейной точки зрения. Но ему такого не говорят. Сейчас Арсений едет к Шастуну домой на занятие, потому что у себя принять поэта не может — заказал, прости Господи, санобработку, обнаружив накануне несимпатичного рыжего таракана, спокойно ползущего по стене. Попов, конечно, (в своём репертуаре) сначала снял с нежданным визитёром видео и выложил в историю, а только потом пришиб несчастного тапком. Так или иначе, звать Шастуна в гости в квартиру, пропитанную дихлофосом (или чем там сейчас её пропитывают), не вариант. Он же не хочет его отравить. Ну, временами хочет, конечно, но не настолько. Арсений переводит взгляд с дороги на синюю папку, одиноко лежащую на пассажирском сидении. Там покоилась шастуновская контрольная работа. Попов при мысли о том, что сейчас с упоением будет отчитывать своего ученика (ну ладно, пусть не отчитывать, а так — журить), победоносно улыбается. Смотреть на то, как Шастун начинает показушно возмущаться и злиться, матерясь как сапожник, всегда очень забавно. Арс вспоминает, как бубнил Антон, когда был разбужен телефонным звонком, и усмехается. Вообще, Попов для себя усвоил одну вещь: сколько бы ни бесился поэт, он, Арсений, ещё не сделал за время их реального общения ничего такого, что могло бы действительно оттолкнуть Шастуна. Ну и крепкие же у него оказались нервы. Кто бы мог подумать. Арсению не стыдно. Ни капли и ни за что не стыдно: ни за обзоры, ни за битьё газетой, ни за аплодисменты на ярмарке, ни даже за пьяный телефонный звонок. Если ты, как гласил главный жизненный принцип Попова, творишь какую-то хуйню, которую даже сам себе не можешь объяснить, то делай это с таким апломбом и уверенностью, будто для тебя это совсем не кажется чем-то ненормальным или обречённым на провал. Тогда выше вероятность, что другой человек тебя не опрокинет. Сложное лицо, Арс, при твоих простых порывах должно быть не у тебя, а у других людей. Это, кстати, гораздо легче, чем кажется на первый взгляд. Он увидел сообщение, действительно захотел и действительно позвонил. Никаких сомнений и мук выбора. Зачем захотел — это уже совсем другой вопрос, на который найти ответ на порядок сложнее. Но в выпившую голову взбрело, а значит, почему бы и да. Правда, тот факт, что Арсений вовсе не столько выпил, чтобы в беспамятстве творить совсем уж странную ерунду с отключенным мозгом, несколько противоречил этой позиции. Если я буду анализировать ещё и себя пьяного, то уж точно свихнусь. А потому Попов играючи и до лучших времён скинул этот вопрос вместе с прекрасной возможностью свихнуться с себя на неподготовленную голову Шастуна. И может, конечно, Арсений и ошибался, но ему показалось, что на самом деле Антону разговор понравился. Об этом красноречиво говорили строчки, написанные на последнем листе контрольной работы. Приятно, чёрт подери, что тебя всё-таки слушали серьёзно, а не думали, что ты мелешь чепуху. Да и в принципе разговор получился хорошим, таким, какого у них ещё никогда не получалось. Арсений, наконец, паркуется возле нужного дома, забирает папку с сидения и закрывает машину. Одёргивает на себе кожанку, приглаживает растрепавшиеся волосы и направляется к подъездной двери. На улице прохладно, хоть и неприлично-солнечно. Небо высокое, хрустально-прозрачное, ветер забирается за шиворот. Осень уже начала вступать в свои права. В домофоне — женский голос. Ира. Арсений хмыкает, мысленно поражаясь тому, как это он постоянно умудряется забывать о её существовании. Видимо, он настолько отделил внутренний мир Шастуна, который препарирует уже больше месяца и который, очевидно, не был никем поглощён, что позабыл о том, что бытовая жизнь поэта всё-таки включает в себя пассию. Зачем она её в себя включает и что с собой несёт, Попов так и не понял. Но хотя бы изредка держать факт её наличия у себя в голове будет нелишним. На пороге квартиры его тоже встречает Ира и, приветливо улыбаясь, приглашает пройти внутрь. Она такая расслабленная, по-хозяйски спокойная и домашняя — в нелепых шортах и обычной футболке, с волосами, заколотыми на голове, — что Попов вдруг ощущает себя не в своей тарелке. Будто он зашёл на её территорию, хотя и ищет здесь, в общем-то, совсем другого человека. Ведь это же не её дом, а Арсений — не её гость. Интересно, понимает ли она это? Пока Попов разувается и вешает куртку на вешалку, он пытается разобраться с этим странным ощущением, а потом Кузнецова манит его за собой в гостиную. Первое, что бросается Арсению в глаза — высота потолков. Они действительно значительно выше стандартных — под стать своему владельцу. Вся комната светлая и просторная, отделанная в минималистичном стиле. Одну стену практически полностью занимают панорамные окна, и здесь же Попов замечает застеклённую дверь на балкон. Арсений чуть улыбается, вспоминая, как зашипел в трубку Шастун, когда отбил себе ногу о дверной косяк. Видимо, это было здесь. Попов обращает внимание на яркие постеры на стенах, парочку пуфов, хаотично раскиданных по комнате, и длинный стеллаж со всякой всячиной — от статуэток и журналов вплоть до старых компакт-дисков. Напротив вместительного тёмно-зелёного дивана красуются огромная плазма и закреплённая рядом игровая приставка. Шастун, сидящий на диване спиной к Попову, слышит его шаги и быстро оборачивается. Машет Арсению рукой и смотрит совсем не так, как, в представлении Арса, смотрят люди, принимающие гостей. Нет, так смотрит футбольный болельщик, который послал приятеля за пивом в ближайший магазин во время рекламы, а когда тот наконец вернулся, манит его к себе, мол, быстрей давай, уже начинается. — Здравствуйте, ваше графство. Чувствуйте себя как дома. Балов, к сожалению, не даём, но кофием напоим. Арсений усмехается. Ира на какой-то момент зависает у входа в комнату, а потом, видимо, посчитав себя лишней, уходит, прикрыв за собой дверь. Как только она исчезает, Арсу сразу становится гораздо спокойнее. Шастун нетерпеливо перебирает кольца на руках, глядя на критика. — Что ты встал-то? Садись! Попов плюхается на диван подле Шастуна и первым делом машет папкой перед его глазами. — Что тут у нас? Антон кривит губы в ехидной усмешке, пытаясь сделать вид, будто он действительно не понимает: — Памятка о вреде алкоголизма? Вы решили, что теперь всегда будете носить её с собой, Арсений Сергеевич? А ведь если образно мыслить, Шастун, твоя контрольная и есть памятка о вреде моего алкоголизма. Или всё-таки о пользе? — Принимается, но ответ неверный. — Значит, всё-таки сопьётесь, — грустно вздыхает Шастун. Арсений несильно трескает его папкой по худощавому плечу, чтоб не повадно было, и молча раскладывает перед поэтом листы с решёнными заданиями. — Тест ты, естественно, провалил. — Попов достаёт из нагрудного кармана рубашки красную ручку и тычет ей на вереницу алых минусов, красовавшихся напротив половины ответов. — Что ты скажешь в своё оправдание? Антон морщится, недовольно их разглядывая. Ещё бы он не провалил, никак к этому не готовясь и не имея на руках телефона. — Неудачную считалку выбрал для поиска правильного ответа. Попов закатывает глаза. Ему определённо следовало прочесть парочку педагогических пособий о том, как работать с трудными детьми. Руки всё никак не доходили. — Ты что, не знаешь, что такое женские и мужские рифмы, Шастун? Попов указывает ручкой на один из вопросов, который представлялся ему элементарным. Антон проникновенно смотрит на него своими круглыми зелёными глазами, как будто говоря: «Как вы могли меня в таком заподозрить? Я ничего не знаю, меня там вообще не было». — Так что? Ты скажешь что-нибудь по вопросу? Чем отличаются между собой мужские и женские рифмы? Антон тихо прыскает со смеху: — Арсений Сергеевич, если это начало того самого взрослого разговора, то оно какое-то уж очень отдалённое. — Паршивец. Попов не злится, но результата от таких перебранок будет мало. Шастун, очевидно, сегодня работать не в настроении, зато — что вообще бывало очень редко за всё время, что они виделись — он просто в настроении. — В мужских рифмах, Шастун, ударение всегда падает на последний слог. То есть стоит в самом конце. А в женских — на предпоследний. В этом задании тебе надо было определить, женская или мужская рифма в строках. И ты, естественно, ответил неправильно. — Ещё бы. Арсений тяжко вздыхает. Он тратит минут тридцать только на то, чтобы разобрать с Шастуном ошибки теста и всё, что ему не понравилось в буриме. Антон не сидит истуканом, он правда пытается понять и постепенно начинает кивать осмысленно, а не просто чтоб от него отмахались. Иногда из него даже удаётся вытащить пару правильных ответов. — Зато в заданиях на размер стиха у тебя нет ни одной ошибки, Шастун. Неужели для того, чтобы ты хоть что-то запомнил, нужно обязательно прибегнуть к насилию? — И ты считаешь, это похвала? — Антон хмурится, скрещивая руки на груди. Видимо, он сразу знал, что этот блок заданий будет прорешан лучше всего, и заранее рассчитывал на какое-то поощрение. Арсений всматривается в лицо подопечного внимательнее и видит на нём отчётливую детскую обиду, которую Антону при всём желании скрыть не удаётся. Милый, ей-богу. — Я считаю, что приятно удивлён, — смягчившись, честно говорит Попов. — Ну это хорошо, Шаст. Правда хорошо. Антон чуть оттаивает и — старается как можно более незаметно, хотя, конечно, от внимательного критика этого не скроешь — приосанивается. — И наконец, последнее, чертила. — Вы хотели сказать «чернила»? — Нет, я всё правильно сказал. Шастун ухмыляется. Ну, допустим. — Перейдём к твоему поэтическому опусу. Арсений берёт в руки последний лист и ещё раз пробегает глазами по строчкам, написанным размашистым почерком. Кивает сам себе и вновь обращает внимание на Антона, готовясь вынести вердикт. Шастун непривычно напряжён, он весь вперёд подался, застыл в ожидании, переплетя пальцы в замок. Будто хочет услышать что-то важное, чего Арсений не понимает. Но что? — Мне понравилось, что ты решил обыграть наш ночной разговор, — вбрасывает Попов наугад первую мысль, которая пришла в голову. Нужно же с чего-то начать обсуждение. Арс сам не понимает, что он сказал такого, чтобы выражение лица Шастуна так разительно переменилось: за считанные секунды стало расслабленным, чуть довольным, изучающим. Как будто замечания, которые Арсений собирался высказать дальше, вообще уже не имели для него никакого значения. Что-то новенькое. — Я имею в виду, что здорово, что ты не нашёл эти слова пустыми и преобразовал в творчество, — совсем не понимая, продолжает Арсений, глядя на поэта. Шастун откидывается на спинку дивана, полностью угомонившись. Улыбается. — Но у меня есть ряд правок, которые было бы хорошо внести. Вот, например, к чему ты упомянул тут карты и масти? Они как-то связаны с предыдущими событиями и мыслями? Зачем были нужны эти образы? — Завали, — усмехнувшись, коротко отвечает Шастун. Он рассматривает Попова, закинув голову на спинку дивана. Хоть и снизу вверх, но так снисходительно, что Арсений и впрямь затыкается. А в зелёных глазах напротив читает: «Ну надо же тебе опять всё портить». — Что в твоём понимании стиль, Шастун? Антон зависает на несколько секунд, формулируя ответ. На лице — ленивая мозговая деятельность и немного рассеянного солнечного света. Арсений ждёт. — Это когда твоё творчество узнаваемо. Ты пишешь так, что люди, читая, могут сказать: «Это точно его работа, а не кого-то ещё». Даже если ты берёшь псевдоним. Арс кивает. — И каким ты хочешь видеть свой стиль? — Чётким. Не ответ. — Конкретнее. У тебя сейчас есть свой стиль? Я не про «наотъебись». — О господи, — страдальчески тянет Антон, воздев руки к потолку. — Откуда мне знать? Я думал, что есть. Не слишком сопливо. Не слишком жёстко. Не длинно. Иногда можно грязно или кислотно. Иногда надо в красоту. Как придётся, Попов. По твоему лицу уже вижу, что ты собираешься меня разнести. А на самом деле Арсений не слышит ничего такого, чему бы удивился. Антон не определил свой стиль письма, он не сформировался и продолжает бросаться из крайности в крайность. Возможно, не только в поэзии. В этот момент в комнату заходит Ира с небольшим подносом, на котором разместились две чашки кофе и блюдца с мороженым. Антон бросает на неё мимолётный взгляд, скомканно благодаря, и возвращает своё внимание критику. — Спасибо, — мягко улыбается Попов. Кузнецова, кажется, с удовольствием осталась бы послушать, о чём они говорят, предложи ей Антон такое. Она даже несколько минут выжидающе смотрит на него, выманивая приглашение. Но Шастун не предлагает. Судя по всему, это даже не приходит ему в голову. Так и не дождавшись, девушка уходит обратно. Насколько же странная они пара. Ещё несколько минут поэт и критик молча едят мороженое, каждый думая о своём. Потом Арсений, который уже продумал структуру своего выступления, решается взять слово заново: — К твоему стиху. Образы ради образов писать не нужно. Выкидывай всё, что не можешь никак объяснить. Сокращай. Не надо думать, что ты вставил какую-то, как тебе кажется, изящную ерунду, а читатель сам придумает, к чему она. Это халтура, которая не несёт в себе никакой художественной ценности. Лучше пусть образов будет мало, но они будут яркими, проработанными. Пусть вызывают точную картинку перед глазами прежде всего у тебя самого. — Курт Кобейн, например, накидывал в свою лирику образы, которые вообще ничем нельзя объяснить, и ничего, был поумнее нас, знаешь ли. Так что не надо мне втирать свой субъективизм, — недовольно бурчит Антон. — Ты — Курт Кобейн? — Нет. — Вот и не выёбывайся. Антон срывается на высокий и странный смех, от которого привычно сгибается, упираясь локтями в колени и пряча лицо в ладонях. — Вам кто-нибудь говорил, Арсений Сергеевич, что вы мастер аргументации? Кроме вас самих, конечно. В зеркале. Арсению кажется, что он на этих занятиях постигает дзен. Притом, самым иезуитским, самым беспощадным и бесполезным образом. Арсений осознал природу реальности. Арсений достиг просветления. Арсений не хочет, совсем не хочет придушить Шастуна.  — Когда ты, — продолжает Попов, проигнорировав колкость поэта, — пишешь что-то для красного словца, нормальный читатель это чувствует. Твои строчки могут быть цветастыми или даже напыщенно эмоциональными, но при этом в них не будет ничего настоящего. Ты не должен раздувать драму там, где её нет. Неинтересно смотреть на то, как ты красуешься в никому не нужных броских метафорах, если ты врёшь и за твоими словами не стоит ничего, кроме яркой обёртки. Какой смысл писать стихи, если они лживы и никак тебя не затрагивают? Улыбка слетает с губ Шастуна. Возможно, однажды он уже думал об этом, но с тех пор утекло уже столько времени, что он вряд ли вспомнит, чем, кроме денег, себя мотивировал. А про деньги говорить уже стыдно. Вот и остаётся отстранённо молчать. Арсений понимает это слишком хорошо. Он видит это гораздо лучше, чем название группы на постере, наклеенном на стене. Но за меркантильность он Шастуна не винит. Не ему, чёрт подери, винить людей за стремление заработать на массах. — Ты хочешь держать аудиторию, Антон. Это правильно. Единственное, что я хочу до тебя донести — какую. — Хоть слово про подростков-долбоёбов, и я разбиваю тебе лицо. Не то чтобы по голосу Антона можно было определить, с какой вероятностью он осуществит своё намерение, но отчего-то Попову кажется, что вероятность эта не самая низкая. — Да я не к тому, — машет рукой Арсений, стараясь, чтобы его голос звучал как можно мягче. — Просто вот в чём хитрость. Лучшее произведение получается тогда, когда ты понимаешь, о чём говоришь. Оно основано на собственном опыте. Я не говорю о том, что ты должен был пройти войну, чтобы писать о войне. Или полежать в психушке, чтобы написать о сумасшествии. Этот опыт необязательно реальный. Но всегда нужен эмоциональный опыт — опыт, который ты можешь получить, когда сам веришь в строки, которые пишешь. Он обязателен, чтобы читатель проникся твоим творчеством. Ты можешь проецировать свои желания, волнения, ассоциации на матчасть, перерабатывая её и получая на выходе что-то новое, что-то живое. Это и зовётся искусством. Но если ты держишь свои страхи, переживания, какие-то нежные чувства в самом себе, а вместо них на бумагу выплёскиваешь модный суррогат, то разве ты творишь? Если в то, о чём ты пишешь, не веришь даже ты сам, то почему тебе должны верить другие? — Мои личные переживания, не сомневайся, вовсе не то, во что другим хотелось бы верить. Антон закрывает глаза. Он слушает внимательно. Тень волнения и какой-то неизведанной внутренней борьбы бежит по его лицу, но он не выпускает её наружу. Как всегда. — Ты не знаешь. Получается так, что ты меняешь свои выводы и ощущения на штампы и стереотипы. Плодишь штампы в строчках. Вываливаешь их на читателей. Таким образом твои стихи лишены даже минимального эмоционального опыта, который бы касался тебя самого. Это всё чьё-то чужое, услышанное и прочитанное тобой где-то ещё. Что-то, о чём писали или пели миллион раз в тех же выражениях. Ты же украшаешь это модной молодёжной мишурой, упрощаешь донельзя, на расслабоне зарифмовав, и отправляешь целевой аудитории. А какая она должна быть на такой контент? Правильно, та самая, у которой тоже ещё нет своего опыта или опыт которой минимальный, романтизированный. Которая ещё только начинает задумываться о сильной любви, о расставаниях или о том, как едет крыша. Она ещё не слышала об этом миллион раз от классиков. Она ещё не прожила этот момент, чтобы, как более старшее поколение, сплюнуть в сторону и сказать, что на самом деле всё совсем не так. Это незрелые люди, и я совсем не про возраст. А в сети таких много, именно поэтому продвинуться и разжиться за их счёт проще всего. Но тебе ведь не нужно проще всего, правда? Ты не такой. Арсений переводит дух. Он уже и не помнит, когда в последний раз посвящал такой длинный спич одному-единственному человеку. Внутри только что-то предательски подрагивает, ставя под сомнение правильность того, следовало ли всё это говорить Антону. Поймёт ли он? Надеюсь, дров я не наломал. — С чего вообще ты взял, что я не такой? Голос Шастуна тихий и усталый. Он весь съёжился, по-прежнему не открывая глаз и становясь совсем маленьким. Неуверенным. Трогательным. Как слепой котёнок. Арсению вдруг совершенно неожиданно хочется его покормить, погладить, оставить себе. Только не бросать его одного в том неизвестном мире, в котором он очутился.  — Иначе зачем я здесь? — вопросом на вопрос отвечает Арс, улыбаясь уголками губ. Попов берёт в руки лист бумаги, на котором написан последний стих Шастуна, и аккуратно сворачивает его пополам. Дальше — дело техники. Техника, правда, несколько подкачала. Арсений оригами, пусть даже самым элементарным, последний раз занимался разве что в школе, а потому сейчас сильно сомневается в нормальности результата, но всё-таки пробует. Самолётик получается, в общем-то, более-менее ровным, даже аккуратным (ну так, а кто делал?). Правда, Арсений всё равно не уверен в том, что он нормально полетит, а потому собирается прочертить траекторию полёта руками. — Антон! — окликает он поэта, чтобы тот, наконец, раскрыл глаза. Желательно — во всех смыслах. Шастун нехотя вырывается из рефлексирующего состояния и непонимающе смотрит на критика с детской поделкой в руках. — Смотри! Это — твой стих. И он должен делать вот так. Арс неловко подсаживается ближе, медленно вытягивает руку, имитируя плавный полёт самолётика, и, чуть покрутив его в воздухе, тычет бумажным носом Антону в грудь. Туда, где, по его прикидкам, находится сердце: — Он должен рождаться тут. — Потом, — Арсений стучит ладонью по шастуновскому виску, — обрастать здесь подробностями, образами, интересными приёмами и деталями, чтобы в конце… Арсений разворачивает самолёт и так же плавно, как отправлял к Антону, ведёт его обратно, к собственной груди: —… попадать вот сюда. У Антона в глазах что-то взрывается так, что они сразу становятся ярче. Он продолжает гипнотизировать взглядом бумажный самолётик, приоткрыв рот, но так ничего и не говорит. Только часто-часто дышит. — Как только ты позволишь стихам проходить через себя, ты изменишь всё. Так думает Арсений Попов, самый известный литературный критик на просторах интернета.