Промозглый ветер треплет капюшон Шастуна, когда тот, нелепо усевшись на скамейке, пытается сосредоточиться на своём образе для нового ролика. В принципе, ничего нового нет. Для съёмки рэпа они всегда стараются сделать всё максимально дорого, броско и пафосно, для съёмки стихов — ванильно, романтично и якобы с надрывом. Последние, само собой, снимают гораздо быстрее.
Сейчас они со съёмочной группой собрались на набережной, обдуваемой всеми ветрами мира. Целью было отснять чтение стиха до того момента, как с неба ливанёт.
Шастуну это нужно, чтобы новый сборник продавался лучше. В группе вывешивался опрос, в котором выявлялось лучшее стихотворение во всей книжке, с обещанием, что победитель будет удостоен исполнения на камеру. Пожалуйста — победитель выявлен, ролик снимают. Фанаты счастливы, а деньги с продажи сборников продолжат капать на карточку.
Но Антона что-то грызёт. Он запарывает уже третий дубль, сам не понимая из-за чего. Серый ошивается рядом, что-то втолковывая двум операторам и периодически недобро косясь на Шастуна. Антон старательно делает вид, что этих взглядов не замечает.
Холодно. Листья всё ещё сохраняют природную зелень, но уже без свежего лоска. Всё эталонно-серое. Они специально ждали такой меланхоличный день, когда всё будет серым, чтоб Антон, по-юношески одетый, с грустными-грустными глазами попадал прямо в сердца юных поклонниц.
Сейчас же Антон с грустными-грустными глазами попадает на смертный грех. Если, конечно, верить, что уныние — смертный грех.
— Шаст, ты вообще работать собираешься или нет? Витаешь в облаках.
Антон бы сказал — в грозовых тучах. Серёга переминается с ноги на ногу, ёжась от неприятного ветра. Видно, что ему бы хотелось поскорее попасть домой, а не торчать здесь чёрт знает сколько времени в ожидании, когда же Шастун разродится прочитать стих должным образом.
Даже смешная кичка на голове менеджера — и та подрагивает под порывами ветра. Всё блёклое. Матвиенко прячет руки в карманы свободных, немного мятых штанов и внимательно разглядывает Шастуна. Антону даже становится стыдно за то, что он заставляет друга (да и всю съёмочную группу) мёрзнуть.
— У тебя что-то случилось?
Серёга волнуется искренне, Антон знает. Он плюхается на скамейку рядом с Шастуном и пытается разглядеть выражение его лица. Антон и сам не знает, что там можно увидеть такого примечательного.
— Ничего.
Я не понимаю, что со мной случилось.
— Вижу же, что не признаёшься. Может, перенесём тогда съёмки? Пока ребята просто отснимут пейзажи.
Антон бы рад согласиться. Но он знает: ничего не изменится. Это происходит не просто здесь и сейчас. Это теперь будет происходить всегда.
Дело не в настроении.
— Нет, я думаю, это не будет иметь значения. Нужно пытаться отснять сейчас.
Антон умалчивает, что сам боится: вдруг дальше станет хуже. Переборов себя, он поднимается со скамейки и идёт к мощёной гранитом набережной, позволяя холодным порывам безбожно трепать чёрную толстовку. Матвиенко, взъерошенный и обеспокоенный, подскакивает следом и, кутаясь в куртку, семенит за ним. Включаются камеры, Серёжа командует начинать.
Стих дурацкий. Он про несчастную любовь к милой девочке, напоминающей лирическому герою осень. Антон сам не помнит, чем он вообще, блядь, вдохновлялся, когда это писал.
Я же не умею вдохновляться, неужели забыл?
Антон прочищает горло, чтобы избавиться от кома в нём. Не помогает. Розовощёкая девочка, милая, румяная, как яблоко. Золотые волосы, грустные медовые глаза. Запахи, звуки, шелест её шагов и листьев. Неплохая задумка. Неплохая.
Реализация мёртвая.
Сделав глубокий вдох, Антон начинает читать. Его голос ниже, чем он ожидал, он то совсем хриплый, то неожиданно рокочущий. Но, вроде бы, сойдёт.
Опять наотъебись, а, Шастун?
Запинается. Милая девочка, печальная, плачущая вместе с дождём. Антон её видел смутно, когда писал. Сейчас Антон не видит её вообще. Кто это? Зачем она была нужна? Шастун совсем в неё не верит.
Замирает посередине второй строфы. Широко раскрытыми глазами смотрит перед собой. Серый тяжко вздыхает и даёт команду чуть позже продолжить с того же места. Понимает сам, что ещё раз с самого начала они нормально уже не запишут.
А Антон понимает другое:
ему в своих стихах тесно. Он из них вырос. Он уже не может их нормально воспринимать. Теперь уже — совсем. В груди заскребло сильнее.
Одна точка, та самая, в которую пришёлся нос бумажного самолёта, сложенного Арсением на скорую руку, горела огнём. Антон нащупывает её окоченевшей ладонью и рассеянно мнёт на ней толстовку. У Шастуна такого не было ещё никогда. Словно он всю жизнь был поломанной игрушкой, которой на короткий миг вернули завод. Она проехала по полу на прежней скорости, а потом, когда завод кончился, беспомощно завалилась набок. И теперь никак не может подняться.
Но помнит, каково это —
правильно функционировать.
И теперь это осознание больше не позволяет ему спокойно существовать. Если рабу однажды дать свободы, он ни за что не захочет возвращаться в оковы. Если хорошему поэту дать глоток чистого вдохновения, он уже не сможет довольствоваться одной халтурой.
Шастун часто дышит, наворачивая круги по набережной. От нового понимания перед глазами всё мутится. Он это искал, когда договаривался с Поповым о репетиторстве? К этому стремился?
Бля, я совсем не понимаю.
Нужно искать ответ, но Шастун не имеет ни малейшего понятия, где его искать. Совершенно не отдавая себе отчёт в своих действиях, Антон заходит в профиль Арсения в Инстаграм — само собой, никто из них так и не подписался на другого — и в недоумении смотрит на фотографии.
Как будто это могло ему что-то объяснить. У Попова появился новый пост.
На фото он возлегает на стоге сена. Стоге сена, твою-то мать. Стабильно только одно — Попов своей ебанутости не изменяет. Антон разглядывает фотографию, пожалуй, даже слишком внимательно. На Арсении белоснежная футболка, неприлично оголяющая ключицы, а губы трогает лёгкая усмешка. Взгляд — … по мнению Шастуна, самый ебучий взгляд на свете: с чертями в глазах, чуть высокомерный, насмешливый. Умный. Как будто Попов видит тебя насквозь даже через чёртов экран телефона. А сам — сияет светом холодной и далёкой звезды. В ладони критик сжимает несколько ярко-рыжих листьев.
arseniyspopov О! Сень…
#несенянасене #нонекаксобака
#соломавголове #выходитястрашила
#гдемозгиитотошка
Ну тут всё в классическом ебанутом репертуаре, хорошо. О! Сень. Осень. И этот туда же. Антон чуть улыбается, ещё раз разглядывая красивый снимок и дурацкую подпись.
Что же вообще происходит у тебя в голове?
— Шаст, мы будем снимать ролик или мы не будем его снимать? — издали кричит Серёжа, недовольно скрестивший на груди руки.
Шастун вздыхает. Будем. И нехотя плетётся к команде.
Оператор объясняет, где ему лучше встать и куда смотреть. Антон выполняет требования автоматически, всё время думая о том, что ему сейчас придётся читать то, во что он не верит.
И с каких пор это стало тебя волновать?
Камера снимает его серый профиль. Антон набирает воздуха в лёгкие. Представляет. Абстрактная девочка, похожая на осень. Грустная, одинокая, но к нему она не вернётся. Их пути теперь уже разошлись. Какая, сука, жалость. Её представляешь — становится только хуже.
Лучше уж не представлять, а думать о чём-то другом. Например, о том, какая интонация у него при чтении. Или просто про осень, без образов. Раньше Антона атмосфера съёмок цепляла, особенно в первое время. Он сам перед собой хорохорился, строил из себя невесть что, павлинился, хоть и безумно каждый раз волновался.
Сейчас он больше не волнуется. Но ему тошно. Он может читать стихи вот так, по-гнилому, вообще о них не думая. Уже приноровился. Только теперь причина другая: не потому что ему похуй, а потому что ему, как бы это смешно ни звучало, _не похуй_.
Внезапно перед глазами всплывает снимок Попова с ворохом кленовых листьев в руке. Антон мысленно пробегается глазами по каждой его детали, восстанавливая в памяти, а параллельно — исполняет насточертевшие строки. Даже лучше уж так. Только бы не думать о стихе.
Если представлять Попова в этом образе, то даже выходит забавно. Ни разу не органично, конечно, но что-то в этом есть. Интересно, ему посвящали стихи когда-нибудь?
Антон думает — наверняка. Он нисколько не сомневается, что стихи эти были ужасные, что сам Арсений, если бы увидел их, захотел бы избить поэта чем-нибудь тяжёлым, но, уж скорее всего, кто-то из его фанаток так или иначе пытался его воспеть.
Да как тут не пытаться? Он, конечно, говнюк, но на его внешность точно кто-то клюнул. Не маститые поэты, естественно. Эти его прочно ненавидят.
Легко симпатизировать тому, кто тебя хвалит. А ты попробуй симпатизировать тому, кто тебя критикует.
Но какие-нибудь начинающие поэты могли бы. Просто потому, что Попов до них ещё не добрался. И потому что он красивый.
Что ты, сука, несёшь?
Антон удивлённо замирает. Оказывается, он уже дочитал злополучный стих до конца. Шастун оттягивает ворот толстовки вниз, давая себе отдышаться. И это, если учесть погодные условия, достаточно безумный поступок.
— Очень ужасно?
Матвиенко задумчиво смотрит на него, ковыряя носом кроссовка асфальт.
— Пойдёт. К концу ты немного ожил.
— Продадим?
— Красиво смонтируем и продадим.
Шастун кивает. Как будто теперь ему этого достаточно.
— Вали-ка ты домой, Шаст. Ты совсем дохлый, мы остальное сами отснимем.
Антон смотрит на друга с благодарностью. Тот выглядит в этой серости, как нахохлившийся воробей, переминающийся с одной лапки на другую. Шастун чувствует повторный укол совести — теперь уже за то, что оставляет его здесь, а сам уезжает домой.
Он прощается с ребятами, пожимая каждому руку, и залезает в машину. В мыслях какое-то обволакивающее марево из недовольства собой, растерянности и непонятной мучающей тяжести. Антон натурально не знает, куда себя деть. Не так. Всё совсем не так.
Если бы он только мог кому-то об этом рассказать, вывалить часть этого груза на чужие плечи, чтобы тот перестал так давить на неподготовленное сознание. Чтобы кто-то сказал, что это не стыдно, что это нормально — вырасти из собственного мировоззрения. Но он не может. Ему некому пожаловаться. Ему страшно, что его не поймут.
Вот дерьмо.
Он чувствует себя как собака, которая всё понимает, но ничего не может объяснить. Шастун больше не способен воспринимать то творчество, которое воспроизводил раньше, но он не знает, что и как создавать теперь.
А Арсений? Знает ли Арсений? Вдруг он действительно знает? Но делиться этими мыслями с критиком страшно. Антон не хочет раскрывать перед ним то, что может сделать ему больно. Да и, наверное, это уже будет выходить за рамки их занятий и в целом за рамки отношений поэта и критика. Это личное, то, что переживает Шастун здесь и сейчас. Это его страхи и его тараканы. Зачем они нужны Попову?
Эти мысли съедают Антона по кусочкам весь оставшийся день. Иногда он даже открывает диалог с Арсением, чтобы договориться о встрече или хотя бы предложить созвониться, но в последний момент отговаривает себя. Попову это не нужно, а Шастун даже не понимает, как это объяснить.
Арсений заложил в сознание Шастуна бомбу, а сам даже и не знает, что она вот-вот взорвётся. Разве же это справедливо? В один момент твои глаза резко начинают видеть больше, и ты уже не в состоянии вернуться к тому суженному видению, которое у тебя было раньше. Даже если бы очень хотел.
Но что, блядь, мне теперь с этим делать?
Антону хочется выть. По-волчьи, громко, навзрыд. Кто бы раньше сказал ему, что те тонкие первичные узы, которые связывали его одновременно и с творчеством, и с коммерцией, будут порваны — он бы не поверил. И ещё сильнее он бы не поверил, если бы узнал, какую колоссальную пустоту вызовет в нём этот разрыв.
А точка на груди всё продолжает гореть.
Уже вечером телефон оповещает Антона о новом сообщении от Матвиенко. Вот уж только этого добра не хватало — Серёга шлёт очередной скрин из Твиттера.
долька_дольника* Я ебусь в глаза или это одно помещение?..
Шастун натурально забывает, как дышать. К твиту прикреплены фотка Попова в своей студии и фотка Антона на фоне прошедшей через несколько фильтров синей стены. И ещё две — соответственно, приближенные скрины стен. Они всё поняли.
Сергей Матвиенко (18:53)
Я не знаю, как можно не любить Твиттер.
Ты только посмотри, какой хуйнёй они занимаются.
Антону хочется истерически заржать в голос. Серёга не знает, что это, блядь, действительно одно и то же помещение. Он не говорил ему, что снимал ролик вместе с Поповым. А фанаты уже знают. От этой мысли и впрямь становится дурно. Ещё придумают себе чёрт знает что.
Антон не успевает даже сформулировать членораздельный едкий ответ, как от Матвиенко приходит ещё один скрин. Шастун недовольно его разглядывает. Пользователь с ником
широкие_штаны_шастуна (
господи, кто это придумывает вообще?) выложил известный мем с котом Томом, читающим книгу и ржущим во весь голос каждый раз, когда переворачивает страницу. На книге надпись — «стихи Шастуна», на коте — Арсений Попов.
Антон Шастун (18:59)
Ещё один скрин из Твиттера, и ты уволен.
Сергей Матвиенко (19:00)
(((
Шастун внимательнее всматривается в скрин и замечает в его углу пресловутое красное сердечко.
Нормальный человек?!
Антон Шастун (19:01)
Ты вообще какого хуя лайкнул это?
Сергей Матвиенко (19:02)
Я смеялся.
Антон Шастун (19:03)
Я сейчас же выкладываю объявление о поиске менеджера.
Матвиенко в ответ высылает только смайлик с высунутым языком. Совсем придурок. Антон прячет лицо в ладонях, протягивая матерные ругательства и просто поражаясь Серому. О какой репутации может идти речь, если собственный менеджер лайкает мемасы, стебущие его? Сумасшедший дом.
Широкие штаны Шастуна, блядь.
Аллитерация, хули. Вон, одни и те же звуки в словосочетании повторяются. Шастун помнит что-то такое — Арсений объяснял. Порадовался бы, поди, что знания пригодились.
Антон мысленно вносит этот ник на вершину своего хейт-листа. Ну вот где они свернули не туда? Где милые тринадцатилетние девочки-подростки свернули не в ту степь и превратились вот в это?
Это всё пагубное влияние желчной поповской аудитории.
Антону неприятно. Нет, от самих мемов ему, конечно, ни жарко ни холодно, а вот тот факт, что конспирологические теории поклонников иной раз помогают им постичь вполне реальные вещи, серьёзно вымораживает. Не для него это — выставлять свою личную жизнь напоказ.
Что выставлять?
Шастун немного запутался в понятиях. Личную жизнь в широком смысле, как взаимоотношения с людьми, о которых, по его мнению, фанатам знать уж точно необязательно. Да и не готовы они к знанию, что их кумир водит дружбу с критиком, который разнёс его на всю страну. От такого и повредиться можно.
Я, вон, уже.
Антон сидит в тишине, прислушиваясь к внутренним ощущениям. Пока он не думает о том, как ему теперь работать дальше, всё хорошо. Но как только задумается — грудь наполняется кипящей магмой. Теперь уже делать всё, как раньше, не выйдет. Не сделаешь вид, не забьёшь, не схалтуришь. Антон надломился и утратил к таким строкам элементарное уважение. Только вот других у него нет.
А чтобы их получить, надо перешагнуть через себя. Арсений снял внутреннюю блокировку с восприятия Антона одним простым движением, как самый продвинутый хакер. Как будто бы знал пароль. И теперь многочисленные баги прыгают по сознанию Антона, чистят аккуратно отсортированные по папкам файлы, грозятся опрокинуть всю систему полностью. Но они распространяются слишком быстро, чтобы Шастун успел с этим что-то сделать.
Всё, что остаётся — начинать всё заново. Но это будет слишком сложно, особенно если учесть, что контент нужен постоянно.
Тебе нужен контент, Шаст? Или стихи?
Теперь уже — сам не знает.
Антон откидывается на спинку дивана, устало трёт глаза и несколько минут тупо залипает в потолок, держа зрение в расфокусе и не думая о чём-то конкретном. Просто выключает мозг.
Прострацию прерывает звук уведомления на телефоне.
Если Серый, я за себя не ручаюсь.
Не Серый. Арсений присылает в их скромную переписку в Ватсапе фотку без подписи. Вот так интерактивы. Шастун заинтересованно открывает диалог. Это снимок бумаги, которую Арсений держит в руке.
Шастун приближает изображение, чтобы прочесть название документа и то, что на нём написано. И тут же жалеет о том, что он это сделал. Антона это никак не касается, даже и близко. Оттого ему ещё непонятнее, почему при одном взгляде на заголовок у него в горле пересыхает и отнимается язык.
Исковое заявление. Истец — Александр Петров. Ответчик — Арсений Попов.
