Критика чистого разума

Немая сцена, по ощущениям, слишком сильно затянулась. Шастун ёжится, чувствуя, как капли дождя стекают по шее и оставляют на ней неприятные холодные дорожки. Он же ещё и на метро приехал, а не абы как: знал же, что будет пить. Правда, на то, чтобы взять с собой зонт, продуманности уже не хватило, а потому его куртка, сейчас больше напоминавшая мусорный мешок, промокла, и теперь единственное, что его хоть сколько-нибудь согревало — пусть и метафорически — это бутылка дорогого вискаря в руке. Если бы только Арсений спросил у него, что он здесь делает, Антону бы этого хватило, чтобы малодушно сбежать. Желательно, на другой конец света и навсегда. Потому что на самом деле Шастун и сам не знает ответа на этот вопрос. Ему стало так до непростительного неловко и… грустно (?), когда он увидел сообщение о проигранном разбирательстве, что захотелось… да хуй пойми чего захотелось. Наверное, сказать что-нибудь воодушевляющее. Мол, не дрейфь, Арсений, у тебя ещё всё впереди, Арсений, ну они и мрази, Арсений. Но это вообще как? Как писать утешительные сообщения, чтобы они не казались натянутыми и глупыми? Чтобы они реально могли утешить? Да и разве нужны Попову утешительные сообщения от Шастуна? Антон задал себе эти вопросы раз пятьдесят, гипнотизируя телефон, а потом и вовсе сдурел, понимая, что он не сможет ничего нормального написать — больно язык из жопы. Но сделать что-то нестерпимо хотелось. Ну не мог же я, блядь, просто оставить сообщение про проигрыш в суде вообще без ответа. Это был бы какой-то верх мудачества. Антон подумал: если тебя засудили, это, очевидно, очень хуёво. Антон размышлял: а что делают, когда очень хуёво? Антон моментально понял: пьют. Исходя из таких соображений, предложить свою кандидатуру Попову в качестве собеседника, а по совместительству собутыльника уже не казалось такой уж плохой идеей. На эмоциях Шастун всё же набирает сообщение и, нервно отложив телефон в сторону, смотрит на него исподлобья. Уже через минуту после отправки становится гораздо хуже. Одно дело: Антон Шастун предложил Арсению Попову посидеть и поговорить после поганого дня как… ну просто как знакомый мужик знакомому мужику. Другое дело: Антон Шастун, известный сетевой поэт, предложил Арсению Попову, скандальному критику, поговорить после того, как последнего засудил Александр Петров, другой поэт. В целом задачка стандартная, но как только начинаешь добавлять в неё новые данные, она превращается в неразрешимый пиздец. Антону стало тошно: они явно не в тех отношениях, чтобы брататься. Может, ещё не поздно удалить это тупое сообщение? Но — поздно. Экран телефона зажигается от нового уведомления. Чёрт бы его побрал. То, что Арсений напрямую не ответил на его вопрос, было, в общем-то, в арсеньевском духе. Но догадку Шастуна о своём посттравматическом алкоголизме он подтвердил, а это уже немало. Другой вопрос — ну, а дальше-то что? Никто не одобрил его порыва приехать, а значит, и приезжать не надо. Или как это работает? Антон ещё раз раздражённо перечитал глупую и короткую переписку и зло посмотрел на аватарку Арсения. Какой же ты козёл, Арсений. Ну какой же козёл. Махнув на это дело рукой и по справедливости решив, что спасение утопающих — дело рук самих утопающих, Шастун решил заняться своими делами. Свои дела как раз включали в себя игру в приставку. Да и в конце концов, он кто? Служба спасения? Служба спасения? Спасите-ка Арсения. Дурацкий принт на футболке мелькнул перед глазами сам собой, и Антон замер на диване, изумлённо сжимая в руках джойстик. Видеть намёки в собственных ассоциациях — это как раз тот случай, когда со дна неожиданно начинают стучать. Ну, а ведь правда, что если Арсений не мог попросить, чтобы ему помогли? Может, гордость просто не позволяла. Он же до пизды какой гордый и независимый. Это ведь отнюдь не значит, что он не нуждается в поддержке и помощи. Антон ужасается самому себе и появлению намерения всё равно поехать к Попову, даже если он и не звал. Ну, а вдруг. С Поповым всегда так — самая неожиданная версия срабатывает. Уже натягивая худи, Шастун опять останавливается. Собственно говоря, а нахуя оно ему надо? Почему он считает необходимым поехать к Попову? Почему ищет разумный повод, чтобы не выглядеть непроходимым тупицей? Зачем ему вообще ехать туда, где он гарантированно будет так выглядеть? Твои все вопросы. Хотя он, вроде как, помогает тебе, объясняет эти глупые основы стихосложения и не только, терпит твою недалёкость. Можно было бы в качестве благодарности попытаться поддержать его, когда ему плохо. Ну и с другой стороны… Мы же об Арсении Попове говорим, который просто позвонил тебе в два часа ночи пьяный, аргументируя это тем, что ему захотелось. Ты действительно думаешь, что в отместку этот человек достоин того, чтобы прям выяснять, какие в твоём решении могут быть за и против? От мысли о том, что не он это начал, становится гораздо легче, и Антон застёгивает куртку уже увереннее. Даже до метро доходит уверенно. И в вагоне сидит уверенно. А уж когда дверь подъезда открывает своим ключом женщина из жильцов, а он может прошмыгнуть внутрь без звонка, он и вовсе становится самым уверенным человеком на Земле. Правда, следует ему выйти из лифта и оказаться на нужной лестничной клетке, как вся бравада предательски улетучивается и сомнения накатывают с новой силой. А ведь ещё не поздно свалить отсюда и не позориться. Подумаешь, только стены этого подъезда станут свидетелями его минутной слабости. Он даже не способен с первого раза заставить себя нажать на кнопку звонка. Сначала он заносит руку, но в последний момент теряется и, тихо матерясь, мнётся вновь. Да тёлка ты, что ли? Жми уже. И он жмёт. Пока дверь не распахивается, терзается, думая о том, что всё ещё можно спуститься на этаж ниже и, спрятавшись в лифте, свалить отсюда. Было бы, конечно, забавно, если бы после этого Арсений открыл дверь, а перед собой никого не увидел — только лишь громкий топот шагов раздался на лестнице. Он бы подумал, что это дети балуются. Действительно, этот вариант не так уж и плох. Антон как раз намеревается его реализовать, перехватывая бутылку в руке и плавно отходя назад. А потом в дверном проёме резко появляется Арсений. И если бы только Арсений спросил у него, что он здесь делает, Антону бы этого хватило, чтобы малодушно сбежать. Но Попов не спрашивает. Он удивлённо глазеет на Шастуна, приподняв брови, а потом бормочет приветствия и в лёгком ступоре жестом приглашает его зайти внутрь. — Вечер в хату! — неловко улыбается Антон, приподнимая в руке бутылку. А потом он вдруг вспоминает, что это тюремное приветствие, и в контексте всей сложившейся ситуации чувство самоненависти выходит на новый уровень. Почему-то ему даже и думать не хочется, как он сейчас смотрится со стороны. Наверняка как мокрая бездомная псина. Арсений, едва заметно усмехнувшись, прячет руки в карманы брюк. Ну что ж, если ему неловко, то я прекрасно его понимаю. — Ты тут?.. — начинает было Попов, но, махнув рукой, сам же себя прерывает, очевидно, не желая делать этот диалог ещё более бессмысленным и притянутым за уши. Но Антон от природы не столь ловко маневрирует. Он вообще не силён в манёврах, а потому продолжает вбрасывать гениальные фразы, лишь бы (не) чувствовать себя идиотом. — Сюрпрайз. Арсений молча смотрит, как он неуклюже стаскивает с себя кроссовки, потеряв равновесие и чуть не грохнувшись, а потом забирает его насквозь мокрую куртку и, кандово присвистнув, вешает её на вешалку. — Отнесу её на кухню. Может, там она быстрее высохнет. Заодно возьму стаканы. Антон так и остаётся в нерешительности топтаться в коридоре, даже не зная, может ли он без спроса зайти в гостиную. Сколько раз он уже входил в неё, но сейчас всё равно считает себя чужим. Он как будто переступил ту грань рабочих отношений, которые у них сложились, а потому чувствует себя слишком неуверенно. Так же неуверенно и не в своей тарелке, как тогда, во время звонка Арсения ночью или когда они вместе поехали к нему в студию, чтобы снять ролик. И несмотря на то что оба раза всё проходило очень спокойно и даже весело, Шастун нервничает: видимо, потому, что в этот раз он перешагивает грань сам, по своей инициативе. — Эй, ты что, ещё до сих пор здесь? — высовывается из-за угла Арсений, непонимающе глядя на него. Антон плетётся за Поповым вяло и страшась, как будто его ведут на исполнение смертного приговора. В гостиной темно, но Арсений не торопится включать яркий свет. Вместо этого он вдруг зажигает гирлянду из золотых огоньков, которая, оказывается, всё это время украшала одно из больших окон, и тёплый свет уютным островком захватывает диван, кресло напротив него и журнальный столик. Шастун, как ребёнок, некоторое время разглядывает гирлянду, немного приоткрыв рот, пока Попов ставит на стол стаканы и блюдце с лимоном (когда он только успел его нарезать?), откупоривает бутылку и плюхается на диван. Сам Антон опускается в красивое кресло и ловит себя на мысли о том, что они сидят так впервые: обычно на занятиях они рассаживаются в точности до наоборот. — Наливай, — хрипло говорит Арсений, откинув голову на спинку дивана и устало глядя на Антона из-под ресниц. Кольца звякают о стекло бутылки. Шастун рассматривает, как вспыхивающие огоньки гирлянды роняют искры в стаканы с виски цвета тёмного янтаря, и думает о том, что это очень красиво. — Мы пьём за… истину? — вопросительно смотрит на Попова Шаст. Тот лишь криво усмехается в ответ. — Знать бы ещё, где её искать. Когда алкоголь жжёт горло, Антону становится немного легче. Он принимает более непринуждённую позу и может себе позволить поразглядывать Арсения, пока тот прячет следы от призрачной улыбки в стакане с выпивкой. Попов заебался. Это как никогда видно по его осунувшемуся печальному лицу и по большим мешкам под глазами. Прошедший день крепко потрепал его, как гончие собаки треплют пойманного лиса, и сейчас он напоминает лишь блёклую тень самого себя. Притом, тень не самую чёткую. Арсений полусидя распластался на диване и лениво рассматривает его в ответ. В растянутом галстуке, который он так и не стащил с себя, в белоснежной помятой рубашке с двумя расстёгнутыми верхними пуговицами и в чёрных брюках (но при этом с домашними пушистыми тапочками на ногах), освещаемый лишь приглушённым жёлтым светом, Попов смотрится немного сюрреалистично. Не сказать, что Антон залипает, но он просто глубоко задумался. Нет привычной надменной улыбки, нет нарочитого лоска, нет горделиво выпрямленной спины и расправленных плеч. Антон неожиданно понимает, что его так сильно смущает: здесь нет Попова-критика — вместо него здесь сидит совершенно другой парень, которого Шастун абсолютно не знает. И этому парню сегодня сильно досталось, из-за чего он нуждается в помощи. — Слушай, прекрати смотреть на меня так, как будто сейчас заплачешь, — предупредительно шипит Арсений. Шастун, пойманный с поличным, стыдливо отводит глаза. — Жалкое зрелище, правда? — продолжает Попов, но уже по-другому: со сквозящей в голосе печалью. — Нет. Антон честен. Арсений не вызывает жалости, просто он выглядит совершенно иначе. Он сам другой, но от этого он гораздо больше становится собой, чем раньше. — Знаешь, ты всегда казался мне таким смелым и таким несгибаемым, что я даже не думал о том, что тебе… ну… тоже бывает страшно и больно. Вернее, что ты так же остро это можешь чувствовать, что тебя это способно подкосить. Я был тем ещё болваном, конечно. — Что ж, неприятно тебя разочаровывать, но как видишь, на самом деле всё немного иначе. Арсений делает ещё один глоток, и Шастун хочет провалиться сквозь землю от неловкости.  — Нет, ты ошибаешься. Ты не разочаровываешь. Просто, понимаешь, сейчас я осознаю, что мне было удобно так думать, потому что, если принимать это за правду, можно не искать себе оправданий. Мол, я сам трус, а чёртов Арсений Попов смелый и отбитый, но это не потому что я не работаю над собой, а он работает, а потому что ему от природы дано быть таким самоуверенным и ходящим по головам, а инстинкт самосохранения атрофирован или погиб в зачатке. Арсений тихо смеётся, опуская голову. — Ты считаешь себя трусливым? Если б ты видел, как я к тебе собирался и выплясывал тут у порога, ты бы такие вопросы не задавал. — Да. Золотые огоньки отражаются в синих глазах. Как будто кто-то случайно сыпанул блёстки в ликёр Кюросао. — Ты как трусливый лев из сказки про Изумрудный город. Он тоже совершал смелые поступки, но не понимал этого и упрекал себя в трусости. — С той лишь разницей, что я смелых поступков не совершал. — Ну да, это кто-то другой потащил меня на разборки в шоу, которое идёт в прямом эфире. Это кто-то другой полез со мной драться. И определённо, кто-то совершенно другой потом решил работать над собой, чтобы всё-таки написать хорошие стихи. Трусливые люди так не поступают, Антон. Они просто проплачивают экспертизу в суде. Антон бы вложил в свой взгляд куда больше недоверия, если бы не одно простое «но»: он охуел. Он так редко слышал от Арсения похвалу или хоть что-то, отдалённо её напоминающее, что сейчас этот странный… комплимент?.. можно спокойно брать на веру и вспоминать со счастливой улыбкой всю оставшуюся жизнь. Потому что раз уж этот чертила говорит ему так, значит, у него есть основания так говорить. Шастуну настолько польстила эта мысль, что из-за неё он чуть было не прослушал самое главное: Петров подкупил эксперта. — Погоди, заключение было сфабриковано? Арсений плескает ещё виски в оба стакана и, тяжко вздохнув, делает очередной глоток. Никто не объяснял Антону, что критику говорить об этих вещах будет неприятно. Но оно и лишнее: Шастун сам прекрасно понимает, насколько тяжело принять собственное унижение, пусть даже и несправедливое. Он задал уточняющий вопрос, который посчитал важным, но ему бы не хотелось влезать с расспросами туда, куда Арсений ему влезать не разрешал. А если вдуматься, то он никуда не разрешал. — Мой славный друг Димка, об жилетку которого я сегодня так убого вытирал сопли, считает, что да. И я согласен: скорее всего, это действительно так и есть. Попов старается придать голосу как можно более безразличный тон, но Антон не даёт себе обмануться. Арсений упрекает себя в том, что он мог… жаловаться? Мне следует сказать ему, что он зря этого стыдится, или я не должен сюда влезать? — Я не могу представить тебя нытиком. Что говорить можно, а что нельзя? Что он воспримет как проявление уважения, а что как упрёк? Нащупывать наугад правильное направление очень сложно — Антон боится, что может подорваться. И почему-то он не сомневается, что взрыв может быть очень мощным. Но даже при этом условии Шастун бы соврал, если бы сказал, что не хочет помочь. Сейчас он ясно понимал, насколько Арсению нужна элементарная поддержка, даже если он будет рычать и скалиться, как загнанная в угол дикая кошка. — Есть слабости, которые я не могу себе простить. Я не упрекаю себя в том, что мог пожаловаться на проблемы другу или затянуть старую-добрую песню о том, что жизнь несправедлива. Хотя с людьми, которых я не считаю близкими, я себе и такого не позволяю. Но ошибочно полагать, что другой человек объяснит тебе, как решить моральную дилемму, которая тебя терзает. Даже если он будет говорить тебе очень правильные и логичные вещи, твоё эмоциональное восприятие не сможет пропустить их через себя, пока ты сам до них не дорастёшь. И этот момент, когда ты слышишь то, что рассудком понимаешь, но эмоционально ещё не созрел, очень унизителен. Арсений крутит стакан в руках, изредка поглядывая на Антона, и Шастун ловит себя на мысли о том, что, возможно, Попов уже жалеет, что так разоткровенничался с ним. С совершенно не близким человеком. — Ты неправ. Этот момент не будет унизителен в том случае, если ты… ну… слышишь эти мысли от человека, который сам сейчас проходит через что-то подобное. Вы просто на равных, и никто не умудрён опытом больше. Это обмен энергией, проблемами на определённом этапе жизни и болью — куда ж без неё. Возможно, поэтому я и здесь. Оба замолкают на несколько мучительно долгих минут. У Антона начинает тревожно сосать под ложечкой. Он осознаёт, что Арсений прочитал его намёк (а ещё бы не прочитать, если он написан крупным шрифтом на его лбу), но по-прежнему не уверен, что вправе предлагать критику взаимопомощь. — Я вспоминал твои слова сегодня, — неожиданно выпаливает Арсений, а Антон уже и сам не знает, радоваться ему этой новости или нет. — Скажи мне, я действительно заставил тебя сомневаться в том, что писать стихи — это твоё? У Шастуна против воли вырывается истерический смешок. Конечно, он бы ни за что не обвинил Попова в излишней эмпатии к поэтам, но такой откровенно наивный вопрос и вовсе сводил её на нет. — Как забавно получается. Ты так долго препарировал меня, досконально объясняя, почему я человек, который совершенно не умеет писать стихи не ради денег, но всё равно не понял, насколько весомыми и подкашивающими меня были твои слова? Арсений нервно ерошит волосы. — Но зачем ты продолжил пытаться дальше? Я понимаю, что ты хотел доказать себе, что умеешь или можешь лучше. Понимаю, что ты был зол на меня и хотел утереть мне нос. Но почему ты считал, что в этом есть какой-то смысл? Что заставляло тебя верить, что ты действительно сможешь это доказать? Антон в ступоре смотрит в пол, на котором танцуют золотистые блики, ощущая на себе нетерпеливый взгляд Арсения, но не решаясь так сходу признать причину. Он сидит и тщательно обдумывает то, насколько она является основополагающей. — Возможно, ты удивишься, но по факту это был ты. Ты сам дал мне понять в своём втором обзоре, что я не безнадёжен. Арсений горько усмехается, пряча лицо в ладонях. — Я всего лишь критик, Шастун. И я не даю людям шансы, я их отбираю. Знаешь цитату? Критики — кактусы, у них одни колючки, а писатели — птицы, у них только перья. — Это что, из «Амели»? — Вот уж не ожидал таких познаний от любителя Скриптонита. Они оба тихо смеются. Возможно, увеселительного эффекта добавляет алкоголь, но сейчас это даже на руку. — Критика не обязательно должна включать в себя поливание грязью. Ну это так, на заметку. Я, кажется, уже говорил тебе это на «Контре», когда мы забились, что ты снимешь хоть один хвалебный обзор. Но мы оба знаем, что они продаются хуже. — Это оказалось так трудно, Антон. Меня впервые засудили, и о чём я начал думать? О том, что это было правильно. Не по закону, конечно, но в кармическом смысле. Однажды меня должны были поставить на место, и вот, это произошло. Справедливо? Шастун хмурится, прокручивая эту реплику в голове. Арсений, безусловно, всё-таки ёбнутый. Когда тебя кидают на возмещение убытков и публичное унижение, обойдя закон, не каждый, знаете ли, станет думать о карме. Но Попов каким-то образом умудрился. — Несправедливо. Для таких приколов существует Страшный суд, а не суд общей юрисдикции. Не путай духовное с бюрократическим. Но если хочешь сохранить свою бессмертную душу, то я бы тебе посоветовал хоть иногда любить людей на камеру. — Уйти из критиков в порноиндустрию? Шастун давится виски. — Непрестижно возвращаться на бывшее место работы. Арсений ещё несколько секунд держит на лице улыбку, но потом, обуреваемый тяжёлыми мыслями, расстаётся с ней. У Антона возникает чувство, что сейчас он скажет что-то важное. — Я бы очень хотел, чтобы моя деятельность приносила мне моральное удовлетворение. Мне нравилось, что я открывал общественности глаза на откровенно плохое творчество. Я видел своё призвание в том, чтобы низвергать бездарных кумиров. Может быть, косвенно я хотел научить людей немного иначе смотреть на современную поэзию. А ещё мне нравилось спорить и выигрывать. О да, я очень любил превосходить оппонентов, это тешило моё самолюбие. Даже злить их мне и то нравилось. И какое-то время я знал, что я полезен, но постепенно я подсознательно стал уставать от своего амплуа. Всё медленно рушилось, и я начал понимать, что на самом деле я ничего не привношу. Я просто паразитирую на чужих неудачах, потому что это приносит мне деньги. Так какое моральное право я имею упрекать других людей в продажности, если сам стал продажным? Если ничего, кроме негатива, не могу дать. Если бы Антон только знал, как верно угадал суть терапевтического исцеления одного человека другим, он бы сам себе поразился. Но пока что он лишь по наитию ловил нужные моменты, чтобы обозначить: я тебя понимаю. — Я не стану врать, что я думал про тебя точно так же. Но в сущности… ты был ничем не хуже тех, с кем воевал. Ну, посмотри ты на меня. Разве то, что я писал стихи только ради денег, не правда? Это было моим ремеслом, тем, чем я жил и живу, и мне было комфортно. Я никогда не скрывал этого от тебя. Да и большинство поэтов, которых ты критиковал, действительно грешили тем, в чём ты их упрекал. И в общем, я что хочу сказать: если так посмотреть, то мы просто уходим в ноль. Одна сторона уравновешивает другую. — И обе одинаково отвратительны, — кисло добавляет Арсений. Антон смотрит на его понуро опущенную голову, на сгорбленные плечи и на уставшее лицо, и ему вдруг становится нестерпимо грустно оттого, что человек с таким потенциалом и интеллектом, такой уверенный и харизматичный, загнал себя в яму собственных размышлений. Да, это тот самый Арсений Попов, ублюдский критик, который попортил ему немало крови. Но он никогда не был бесполезным человеком. Он никогда не был таким же, как все. И совсем неправильно, что он может так думать. Подчиняясь внезапному внутреннему порыву, Шастун протягивает руку и кладёт её Арсению на плечо, немного тормоша его и заставляя посмотреть себе в глаза, и старается придать голосу максимально мягкую интонацию: — Я тоже так думал. Ты совершенно прав, потому что на самом деле, несмотря на разные стороны баррикад, мы оба — паразиты, которым лишь бы нажиться, похайповать и получить фидбэк. Неважно, ценой чего. Но послушай меня внимательно. Когда ты снял обзор, в котором читаешь мои стихи, всё поменялось. И я не знаю даже, как это можно объяснить, но в тот момент я смотрел на тебя на экране и понимал, что ты способен меня исправить, что ты способен вернуть мне то, что я ищу. Тогда-то я и понял, что должен связаться с тобой, должен у тебя научиться. Потому что в этом ролике… в этом ролике мы — бездарные люди, которые променяли искусство и поклонение искусству на просмотры и подписчиков — вместе неожиданно его создали, представляешь? Ты и я, мои строки и твоё видение моих строк, а впоследствии и их исполнение. И я решил, что в одной связке, _вместе_ мы можем творить, Арс. Впервые за всё время Антон называет его так, и это обращение прошибает током, случайно сорвавшись с уст. Кажется, и сам Арсений вздрогнул от неожиданности, понимая, что произошло что-то необычное, то, чего в другой ситуации попросту бы не случилось. Маленькое, обыкновенное чудо в жёлтом свете гирлянды. Он долго рассматривает Шастуна, отчего тому даже становится неловко, и его лицо постепенно проясняется. — Ты, в коричневом пальто, я, исчадье распродаж. Ты — никто, и я — никто. Вместе мы — почти пейзаж, — улыбаясь, тихо декламирует Арсений. Шастуну становится спокойнее оттого, что уж Бродского-то он знает. Но в остальном — чувства мешаются. Он радуется, что Арсений, кажется, принял на веру его слова, но вместе с тем ощущает странное волнение, которое с трудом может себе объяснить. Как перед большим прыжком, совершив который, окажешься далеко впереди. И Антон думает, что сейчас, наверное, самое время, чтобы поделиться с Арсением тревогой, изводившей его уже больше месяца, но о которой он сознательно умалчивал. Если не сейчас, то он не расскажет об этом никогда, а ему позарез нужны ответы. Может быть, он достаточно выпил, чтобы их получить? — Арс, — начинает он, смакуя новое обращение на вкус, — помнишь то занятие, на котором ты сложил самолётик? Попов удивлённо приподнимает брови. — Конечно. Антон делает вид, что перебирает бусины на браслете, чтобы не сталкиваться с ним взглядом. — После него я как будто бы прошёл перепрошивку. Я полностью обнулился, и всё, что я теперь могу — с недовольным ебалом смотреть на свои старые стихи. Понимаешь, я бы так хотел создать что-то новое, что-то лучшее, но внутри меня стоит блок. Пустота. Я ничего не ощущаю, когда берусь за ручку. Я смотрю на этот чёртов чистый лист и чувствую себя таким ничтожным и слабым. Есть только тяжесть и страх, что у меня ничего не получится. Попов кусает лимон и морщится от его кислоты. — Почему ты боишься? — Потому что начинаю сравнивать свои стихи с хорошими стихами, с тем, что действительно цепляет и отдаётся в душе. У меня же строчки, помимо того, что были ужасно написаны, предназначены практически для всех, но по факту не оставляют след ни в ком… Арсений грустно улыбается. Надо же, оказывается, рассказать ему было не так сложно, как Антон себе представлял. Он не иронизирует над ним и даже не выпендривается, строя из себя всезнающего мастера. Стоило только поймать подходящий момент. — Это нормально, что ты, продавая свой продукт (пусть даже это стихи), думаешь о желаниях потребителя. Но кстати, ты же наверняка знаешь, в чём состоит секрет хорошего маркетолога? Он создаёт модель идеального покупателя и нацеленно обращается к ней. Ведь зачем ему те, кто товар вряд ли купят? Так вот со стихами должна быть примерно та же формула: тебе не нужно пытаться говорить со всеми, представь, что пишешь строчки одному конкретному человеку, в которого вложишь черты определённого типа людей. Так ты будешь обращаться к одному, но говорить станешь со всеми. Антону вдруг нестерпимо хочется, чтобы весь этот разговор был записан на диктофон. Ведь разве памяти можно доверить каждую его деталь? Он бы возвращался к этой записи, когда запутался или потерял ориентир. Как жаль, что повторить этот момент будет уже нельзя. — Ты многому научился за это время, и всё, что тебе осталось — перенести технические навыки на свои искренние переживания, преобразуя их в поэзию. Да, звучит так, будто я несусветно упрощаю, но как только у тебя в первый раз получится, ты поймёшь, насколько маленький шаг тебе осталось ступить. У тебя же есть и эмоции, и техника. Тебе объективно есть, о чём рассказать. Возможно, это придётся делать через силу, но если быть достаточно упорным, то вскоре ты станешь мыслить этими строчками. А я всегда помогу, если тебе понадобится помощь. Кстати, почему ты не сказал об этом раньше? Шастун зависает. Он косится в окно и вдруг улавливает краем уха шум машин, рассекающих лужи на дороге. Мир по ту сторону стен по-прежнему функционирует, а он и забыл о нём за последние два часа, проведённые здесь. — Мы становимся зависимы от людей, которые знают, что нам нужно делать. Ты ведь всё это время точно знал, а я нет, и поэтому я хотел отвоевать свой… ну, суверенитет, если так можно сказать. К тому же, уж прости меня, не так просто рассказать критику о своих заморочках. Арс молча кивает, не собираясь с ним спорить. — Не только критику. Удивительно, как может сблизить людей простая искренность. В комнате, кажется, стало гораздо уютнее, и Антон, больше не чувствуя никакого напряжения, откидывается на спинку кресла. Его греет не только алкоголь, но и понимание того, что он наконец-то выговорился. — Но что дальше, Арс? Что мы будем делать? Попов многозначительно ухмыляется. — Дальше — принцип чистой доски. Tabula rasa, Шастун. Нам обоим придётся начинать всё заново, чтобы уважать самих себя. — Звучит отвратительно, — честно признаётся Антон. И оба смеются. — Ну, за новое начало, Шаст, — говорит Попов, поднимая свой стакан. — И чтоб без суда и следствия, — добавляет Антон, чокаясь. Дальше они уже не обсуждают никаких высоких материй, просто наслаждаясь общением. Время бежит незаметно, а бутылка пустеет, и уже за полночь Арсений начинает заметно клевать носом. Это происходит так быстро, что Шастун даже не успевает по всем канонам попрощаться — просто в какой-то момент критик роняет голову на грудь, и раздаётся тихое сопение. Несколько минут Антон пялится на него в растерянности, даже не веря, что это беззащитное, трогательно сопящее существо, уставшее после тяжёлого дня, и есть Арсений Попов. Да-да, тот самый великий и ужасный. Шастун скользит взглядом по широкой груди, которая мерно вздымается от дыхания, по расслабленному лицу, растрёпанным волосам и по аккуратно сложенным на коленях рукам. Арс выглядит очень эстетично, этого нельзя не признать. Внутри что-то протяжно ёкает, и Шастун ощущает странный импульс. Тихо поднявшись со своего места, Антон идёт к книжному стеллажу и, наугад шаря рукой по полкам, наконец находит то, что искал — ручку и альбомные листы. На цыпочках, чтобы не разбудить владельца дома, садится на своё место и ещё долго и внимательно рассматривает его, отпечатывает такой разноплановый образ в своей голове, а может быть, совсем чуть-чуть — любуется. А потом происходит то, чего уже очень давно не происходило: на белом листе Шастун аккуратно выводит строчки.