Критика чистого разума

Антон очень много думает. Он может часами зависать на своих мыслях и озадаченно смотреть перед собой, механически выполняя необходимые дела. Ему кажется, что ещё никогда его мозг так конкретно не подвисал и не пытался разрешить столько вопросов, которые раньше попросту не волновали его. Он был сродни маленькому ребёнку, который может задать сотни «почему» за день, выводя любого взрослого из себя. В данном случае, правда, выводить из себя ему было особо некого — разве что Арсения, но из элементарного уважения он не мог вываливать на критика всё, что его интересовало. Вот и выходило, что докапывался он по большей части до самого себя. Антон чувствовал, как с каждым днём что-то в нём ощутимо меняется, но он не понимал, как к этому следует относиться. Теперь каждый раз, когда он ходил к Арсению, он формулировал в голове ряд вопросов, которые хочет во что бы то ни стало обсудить. Он знал, Арс ему не психолог, но он и не искал у него психологической помощи. Он хотел нащупать ориентир. Всё, что Попов рассказывал о творчестве и стихосложении, он начал слушать жадно, осознанно — совсем не так, как это было пару месяцев назад. И каждый раз ему было мало, каждый раз хотелось узнать как можно больше. Антон постепенно погружался в себя всё глубже и глубже — в те участки восприятия, в которых не был уже долгие годы, а может, не бывал ещё никогда. Это не могло не озадачивать, не могло не смущать, но это было так реально и так странно, что Шастуну хотелось продолжить. Так бывает, когда неожиданно обнаруживаешь в своём характере черты, которые никогда раньше не давали о себе знать, — удивлённо поднимаешь брови и думаешь: «Неужели же всё это время они были частью меня?» Арсений заметил, конечно. Он и не мог не заметить. Антон понял это, когда поменялся (в очередной раз) формат их занятий. Попов теперь втягивал его в долгие, витиеватые дискуссии, которые могли перетекать из одного предмета спора в другой. Арс, как Сократ, умудрялся спровоцировать его на пространный диалог, в ходе которого так искусно наталкивал Шастуна на инсайты, заставляя поэта самому к ним прийти, что Антону даже становилось не по себе. Попов, как в шахматах, так точно рассчитывал все ходы (в данном случае — все логические умозаключения Шастуна), что по определению всегда выигрывал. Но Антон ещё ни разу не остался в дураках. Он уходил с занятий наполненным, и каждый раз убеждался, что получил именно то, что ему было нужно. Наверное, дело в том, что Антон стал говорить не только о стихосложении как об отвлечённом понятии. Он стал говорить о своём собственном стихосложении. Хотя чем оно было, Шастун до сих пор не знал. Но с каждым занятием он приближался к нему ближе и ближе — в нём это откликалось. Антон удивлялся: как же так, ведь он шёл к нему годами, по факту оставаясь на одном и том же месте. И только сейчас, в эти быстро летящие часы, проведённые с самым заносчивым критиком страны, он вдруг начал… ну… действительно идти. У Антона руки измазаны в чернилах. Он заставляет себя пытаться, но это непросто. Он не хочет смотреть на альбомный лист и видеть на нём разочарование. Где-то в душе ещё сидит страх — колкий, противный и очень старый — что ничего не получится, что он не творит, даже если его разум меняется, что те строчки, которые он пишет, всё так же бездарны и обыденны, как всё то, что он делал до этого. Но ещё больше он боится посмотреть на этот лист и увидеть в нём то, что увидел тогда, после попойки у Арса. Иногда Шастун думает, что он делает себе только хуже. Может быть, следовало всё оставить по-прежнему? Зарабатывать деньги на посредственном материале, но не доёбываться до себя? Возможно, тогда было бы проще. Сейчас он знает слишком много, чтобы можно было вернуться. Он видит, что не так, а значит, этого больше никогда не хватит. Но нужен результат. Однажды обязательно должен появиться результат, чтобы был смысл продолжать. Антон смотрел на альбомный лист и каждый раз боялся, что его там нет, что он сам так и остался предательски белым, чистым листом, на котором так усердно пишет самый талантливый мастер. Неужели же Арсений тратит время впустую? В какой момент я вообще стал считать его мастером? Антон зарывается пальцами в свои волосы, устало закрывает глаза. Всё так стремительно меняется, что он чувствует себя безбожно отставшим от событий — как во внешнем мире, так и внутри себя. Арсений что-то делает с ним, что-то из него лепит, высекает из него кого-то нового, и это ожидаемо пугает. Разве может заурядный человек так сильно менять другого? Неважно, какое у него эго или мировоззрение, Арсений обладает таким умом и такой внутренней силой, что способен это осуществить. В том, что Арс даёт только полезные знания и задания, он больше не сомневается. Антон на себе проверил, как много они меняют в его мироощущении. Но что если ему элементарно никогда не было дано писать? Он просто зачем-то выхватил себе это предназначение, подумав, что это путь наименьшего сопротивления к беспечной жизни в достатке. А позже просто возомнил, будто он действительно может быть настоящим поэтом. Арсений именно об этом говорил в своих обзорах. Шастун — предприниматель, хитрый прощелыга, маркетолог, но не поэт. Может быть, это и был самый верный вывод? И что поменялось, чтобы он стал думать иначе? Шастун прокручивает этот вопрос в голове миллион раз, параллельно пытаясь заглушить в себе другие вопросы и марая очередной белый лист, перечитывает написанное и раздражённо швыряет его в мусорку. Если бы ему сейчас сказали, что его стихи ощутимо лучше, чем раньше, он бы поверил? Возможно, да. Но покажи он стих, который не нравится ему самому, а его бы встретили как шедевр, стал бы он принимать на веру хвалебные отзывы? Может ли фидбэк отражать состояние вещей достоверно? Не может. Иначе бы такой поэт, как Шастун в юности, никогда не стал популярным. Арсений был прав: его хвалят слишком несведущие люди, чтобы им можно было верить. Они расслабили его, раскормили своими похвалами, а он разжирел и как творческий человек больше не мог двигаться с места. Что если он всего лишь создаёт видимость творческой деятельности, но теперь обречён делать это осознанно? Антон продолжает ерошить волосы, как будто надеется, что ему удастся проникнуть прямо в собственный мозг, чтобы прочесть там все ответы и больше никогда не мучиться от сомнений и тягостных размышлений, которые, в сущности, ему совсем не свойственны. Откуда же они вообще взялись? Шастун на миг замирает. В какой-то степени они всегда были с ним, только никогда не могли заставить его обратить на себя внимание настолько, чтобы это сделалось чем-то важным. А потом в его жизни появился Арсений. И каждый раз, во время каждого своего появления этот противный, гордый, даже циничный человек опрокидывал на него столько материала для размышлений, что непривыкший мозг Шастуна плыл от нагрузок. И так повелось с самого начала, даже до того как Попов посвятил свой обзор персонально ему. Шастун видел его ролики и рассуждал о том, что он создаёт, гораздо больше, чем раньше. Зачем Арс появился в его жизни? Наверное, судьбе было надо, чтобы в один момент кто-то сказал ему: на самом деле всё совсем не так. Это Арсений загнал его в мыслительный коматоз. Это из-за Арсения сознание Шастуна озаряется яркими вспышками инсайтов буквально на несколько секунд, а затем меркнет, заставляя Антона отчаянно цепляться за обрывки воспоминаний, чтобы разобраться, что же он там успел рассмотреть. И как же странно было понять тогда, глядя на критика, пьяного, сломленного, что в действительности они очень, даже пугающе схожи и способны привнести в жизни друг друга слишком существенные, коренные изменения. Именно эти два человека, совершенно полярные во взглядах на жизнь, могут доказать самим себе и другу другу, что способны на большее. Антона это ошарашило. Он и не подозревал даже, до какой степени был эгоистом, чтобы этого раньше не заметить. Ему просто было невдомёк, что Арс тоже докапывается до себя и придирается к тому, что создаёт. Что он не видит себя непогрешимым и во всём правым. Может быть, критик сам привил это чувство поэту? А может быть, наоборот? Так или иначе, но теперь Антон понимает, в какой они крепкой кармической связке: это не совпадение, а действительно перелом в мышлении обоих, которого бы не произошло, если бы не всё, что их связывает. И это… наверное, правильно? Антону стало легче: гораздо проще, когда ты учишься у живого, чувствующего человека, а не у самоуверенной машины. Тем более если этот человек переживает тот же кризис, что и ты сам. Но Шастун боится результата. И не потому, что Арс не сможет добиться того, что Антон изменится — как раз потому, что меняет в поэте слишком многое. И даже то, чего Шастун менять осознанно не хочет.

***

— В чём секрет хорошей критики? Антон задаёт этот вопрос неожиданно даже для себя самого, пока они с Арсением идут по каким-то закоулкам. Вернее, Арс ведёт его по закоулкам, а Шастун покорно тащится следом, ёжась от промозглого ветра и мечтая о том, чтобы настолько срастись с толстовкой и курткой, что никакой холод не сможет его достать. На улице уже давно стемнело, а они шароёбятся фиг знает где и рассуждают о высоком. Преподавательская методика как раз в духе Попова, чего уж греха таить. Арсений грациозно перешагивает лужу, подёрнутую коркой льда, и бросает на него косой взгляд, едва различимый в свете тусклых дворовых фонарей. Антон шмыгает носом, ожидая ответа. Попов пожимает плечами, ускоряя шаг. — В том, что ты придирчив к себе чуть больше, чем к другим. Антон хмурится. Он был готов услышать пространную речь, наполненную самолюбованием, в которой он обязательно найдёт, к чему прицепиться. А вместо этого он слышит лишь сухую отговорку, не более того. Ладно уж, храни свои секреты. — Ты недоволен качеством своей работы? Лёгкий мороз неприятно покалывает щёки, и Шастун морщится. — Не систематически. Вернее, может, я и доволен конкретными обзорами, но недоволен вектором, в котором я развиваюсь. Или вернее, тем, что не развиваюсь. Антон это по большей части знает, а потому даже огорчён, что ему не удалось вывести критика на новые откровения. Арсений натягивает чёрную шапку нелепого фасона на уши. — Я думал, ты расскажешь мне что-то из вашего критиканского арсенала, что является более узкоспециализированным. Арс криво ухмыляется. — Я назвал тебе первооснову, Шастун. Если ты слишком сильно и слишком часто доволен своими работами, при этом унижая чужой труд, появляется резонный вопрос, а не зазвездился ли ты? Любой профессионал всегда хочет освоить и попробовать что-то новое в любимом деле, достичь непокорённой высоты, возможно, привнести свой вклад в развитие профессии. Иными словами, он не захочет остановиться на достигнутом. А критик — это такой человек, которому очень легко возомнить себя бог весть чем. Здесь и кроется самая главная тонкость: ты должен уметь видеть недостатки в том, как ты видишь недостатки, и стараться их устранить. В этом и есть секрет хорошей критики. Антон замолкает, пытаясь осмыслить только что услышанное и не начать спорить, но всё-таки не удерживается: — Я думал, ты скажешь, что секрет хорошей критики в том, чтобы уметь быть неудобным или даже жестоким. В общем, чтобы не бояться не понравиться. Арсений опять ухмыляется, ныряя в пятно света между низкими деревьями и показывая, что они вышли на освещённую улицу. — Почему ты переносишь мою модель критики на критику в целом? Есть ведь критики куда более либеральные, чем я, и при этом они выдают действительно хороший уровень. — Потому что я считал твою критику лучшей, а значит, могу обобщить. Антон брякает это не подумав, даже не подбирая слова, и ему взвыть хочется от того, как это ужасно звучит. Кажется, Арсений тихо посмеивается, но Шастун не хочет смотреть ему в лицо, а потому достоверно не знает. — Давай зайдём в кофейню, а там продолжим разговор. Я уже замёрз. Червячок беспокойства начинает шевелиться в душе Шастуна и старается прогрызть в его состоянии душевного равновесия как можно больше дыр. Арсений предложил ему посетить общественное место. И это впервые за всё время их общения. Конечно, пускай сейчас вечер рабочего дня и большинство людей уже разъехалось по домам, предпочтя провести его с близкими, однако какие-то посетители в кофейне точно будут. Но что если нас узнают? По спине ожидаемо пробегает холодок, и Антон поджимает губы, мрачно глядя перед собой. Если их увидят вместе в непринуждённой обстановке, дело запахнет жареным. Тревожных предпосылок хватает и так, ими буквально пестрит весь чёртов Твиттер, а уж после того, как Попов подписался на него в Инстаграм, фанаты и вовсе слетели с катушек. Серёга тогда воодушевлённо потирал ладони. Антон был готов рвать на себе волосы. Но ведь… а как на него было не подписаться в ответ, а? Это же форменное свинство. Арсений, очевидно, слишком привык плевать на общественное мнение. В этом и была главная проблема, потому что он, Шастун, наоборот привык на него ориентироваться, с ним работать. Общественное мнение его кормило. Арсений же кормил общественное мнение. Уже не в первый раз Антон думает о том, что его стремление не нарваться на сплетни фанатов и его стремление поддерживать с Поповым общение диаметрально противоположны. Они вредят друг другу, и рано или поздно — Антон прекрасно понимает — придётся выбирать что-то одно. И, сука, он этого совсем не хочет. Он так отчаянно пытается не подкармливать слухи своим поведением, но не всё в его силах. Разве он мог, например, поддакнуть той журналистке, которая допытывалась его мнения о проигрыше Арса в суде? Да он бы перестал себя уважать после этого! Антон в тот момент не собирался защищать Арсения. Нет никакой необходимости защищать человека, который может в одиночку пойти против целого мира. Но Шастун не смел врать о своём отношении к этой ситуации, просто потому что… не смел. К тому же, не подкармливать слухи — это должно быть решение обоюдное. А Арсению до лампочки, он очевидно не считает, что факт общения с Шастуном может как-то навредить его репутации. И это большая проблема. Если вдуматься, всё это время Попова совершенно не смущало, что их кто-то может заметить. Зато Шастуна смущало до чёртиков, до самой настоящей паранойи. Антон тупо палит перед собой, разглядывая грязный асфальт тротуара, и думает, что ответить на предложение. Наверное, Попов посмеётся над ним, если узнает, что Шастун не хочет огласки. А ещё хуже будет, если он нахохлится и обидится, хотя, конечно, ни за что об этом прямо не скажет. То, что Антону это важно, вымораживает. — Ну так что? — не выдерживает Попов, непонимающе глядя на него. Антон глубоко вздыхает: — Пошли. Арсений довольно хмыкает, подходит к зданию кофейни и открывает дверь. Слышится звон колокольчика. Внутри оказывается тепло и уютно, но Шастун не успокаивается. Пока Попов стаскивает с себя куртку и шапку, вешая их на вешалку, Антон обеспокоенно озирается по сторонам на предмет потенциальных шипперов. Кто знает, как эти широкие_штаны_шастуна выглядят в реальности? Людей оказывается совсем мало, и те расположились за столиками в разных концах заведения. Но Шастуна всё равно не покидает ощущение, что все они хотят заглянуть прямо ему в душу. Ему не хочется снимать куртку, но приходится. Тем не менее он осознанно оставляет на голове капюшон, чтобы хоть немного слиться с толпой, что, конечно, наивно, учитывая его рост и выдающуюся комплекцию шпалы. Арсений возвращается от баристы с двумя стаканчиками кофе и ароматными пончиками. Шастун старается не думать о том, что он опять заплатил за двоих. Арсений в свете жёлтых ламп и в своём бежевом свитере выглядит таким по-домашнему уютным, каким даже у себя дома нечасто бывает. Он расслабленный, довольный и явно не забивает себе голову всем тем, от чего Шастун сидит как на гвоздях. Антон мог бы от этого раздражаться, если бы не начал пропитываться спокойной уверенностью, исходящей от критика. Наверное, ему этого недоставало. Возможно, не только сегодня. Антон судорожно сглатывает, потому что эта мысль ему совсем не нравится. — Ты спрашивал, почему критику важно быть придирчивым к себе. Так вот это потому, что ты должен иметь представление о том, про что ты говоришь, чтобы люди тебе верили и ты сам себе верил. Невозможно же критиковать хорошо то, о чём имеешь смутное представление. И в своём стремлении довести это представление до высшего уровня ты должен быть придирчивым к себе. — Объективно высшего уровня не бывает, — фыркает Антон, жуя пончик и кляня себя за то, что говорит с набитым ртом. Арсений аккуратно делает глоток, отставляет стакан на стол и, снисходительно глядя на него, усмехается: — Ты говоришь как зануда, Шастун. Ещё, небось, добавишь, что идеала нет. — В последний раз я слышал слово «небось» от своей бабушки… Арс смотрит на него уничижительно, надолго вперив в Антона сверлящий взгляд синих глаз. Антон заглядывает в эти глаза рефлекторно, и пончик чуть не становится ему поперёк горла. Чёрт. Шастун с трудом собирает мысли в кучу, пытаясь вернуться к предмету диалога, потому что Арсений, видимо, всерьёз увлечён обсуждением. А Антон увлечён… — Окей, я понял, в действительности идеала нет, но ты всё равно хочешь быть идеальным. Понятно, Попов. Арсений загорается горделивым огоньком самолюбования. — В смысле «хочешь быть»? Я ведь и так идеален. Шастун не сдерживает смешок. Он бы, наверное, даже мог сказать, что замечательно иметь такую высокую самооценку, даже если она совсем не соответствует действительности, но проблема в том, что… она соответствует. Что это за мысли? — Тогда как ты можешь стремиться к идеалу, если и так считаешь себя идеальным? Уж не за это ли ты всю жизнь так громил поэтов? Вставал, поправляя свой графский фрак, и, патетично вскинув руки, кричал: «Бесталанные черви! Они думают, что умеют писать стихи, хотя они ничего не умеют — даже вымыть посуду! А дебилы их хвалят, поэтому эти бездари никогда ничему не научатся! Но как хорошо, что есть я — потрясающий, великолепный, всезнающий, умопомрачительный идеал, который укажет на их недалёкость». — Совершенно верно! Сверхчеловек по Ницше. Антон допивает кофе и иронично поглядывает на Арсения, облокотившись на спинку кресла. — Тогда зачем такому идеалу идеальность, если он и так идеален по определению? — Я хочу быть идеальным идеалом, — хорохорится Арсений. Антон ещё раз скользит взглядом по его просиявшему лицу и неловко уточняет: — Слушай, а ты совершенно случайно не потерял смысл того, о чём мы говорим? Потому что я, кажется, уже… Оба заходятся в приступе хохота. Поняв, что они смеются громко и наверняка привлекли к себе внимание, Антон встревоженно оглядывается по сторонам, но, вроде бы, всё оказывается в порядке. От Попова этот взгляд не утаивается. Он хмурится, но не считает нужным ничего говорить, и Антону не то чтобы от этого легче. — Слушай, я, может, встряну не в своё дело, но и ты можешь не отвечать, если не захочешь. Часто ли ты чувствуешь неуверенность в себе, как… как тогда, в общем, после разбирательства? Шастун понимает, что это не имеет никакого, ровным счётом ни малейшего отношения ни к поэзии, ни к критике, ни к их занятиям. Это имеет отношение только к ним самим, и таким вопросом он перешагивает грань между официальными взаимоотношениями репетитора и его ученика к взаимоотношениям Арсения Попова и Антона Шастуна, но там — небезопасно. Там непаханое поле, и на самом деле Антон бы совсем не хотел его пахать. Только вот удержаться от этого по непонятным причинам оказывается выше его сил. Арс сощуривает глаза и насмешливо тянет: — Что вообще ты знаешь обо мне, а, Шастун? Антона этот вопрос застигает врасплох как раз потому, что ему кажется: он не знает об Арсении — о настоящем Арсении, а не том экранном Попове — совершенно ничего. В последнее время Антону так хочется оказаться в этой голове, залезть внутрь черепной коробки и найти там ответы на все вопросы, потому что Попов слишком на многое проливает свет, и получается так, что Шастун волей-неволей подсел на это чувство — на чувство, когда кто-то объясняет тебе, что ты такое и как тебе нужно сделать, чтоб вышло искусство. Наверное, Шастун бы не удивился, если бы узнал, что даже цвета Арс воспринимает совершенно иначе. У Попова такое изощрённое видение вещей, что его даже можно было бы назвать фриком, не будь он так классически красив. Арсений гипнотизирует его взглядом, неожиданно посерьёзнев, и Антон, сам от себя не ожидая, говорит невпопад то, что следовало бы сказать уже очень давно: — Помнишь, ты настырно допытывался до того, откуда такая волна хейта под твоим первым обзором обо мне? Кажется, ты несколько раз пытался узнать во время «Контры», натравливал ли я своих фанатов на тебя, спускал ли распоряжение, чтоб они поливали тебя грязью в комментах. Антон понимает, что всего лишь раскрывает одну маленькую тайну, которая интересовала Арсения несколько месяцев назад, но ему почему-то кажется, что сейчас это очень важно. Судя по сосредоточенному лицу Попова, он понимает, что не прогадал с моментом. — Я не просил их идти под твой обзор и запретил это делать Серому, хотя мне очень хотелось. Они сами пошли к тебе на чистом энтузиазме. На пару минут они оба затихают. Шастун ещё раз встревоженно зыркает по сторонам, пока Арсений молча доедает свой пончик. Неужели же всё-таки эта информация была ему ни к чему? А потом Арсений улыбается и тихо говорит, подмигнув: — Я так и думал, Шаст.

***

Они видятся гораздо чаще, чем раньше. Арсений продолжает назначать занятия на вечернее время, хотя до этого всегда предпочитал дневные часы. Это странно, потому что Антон думал, что у критика вечером были дела поважнее, чем возиться с поэтом-неудачником. Они всё так же изучают отдельные средства выразительности языка и виды стихосложения, но это перестаёт быть главным. Шастун делает успехи — во всяком случае, в теории. Арс говорит, что у него гораздо лучше выходит играть в буриме, и даже стихи на заданную тему вполне можно читать без слёз и гомерического хохота. Но этим всё не ограничивается. Арсений включает документалки про разных поэтов на своём ноутбуке, и они смотрят их вместе, удобно устроившись на диване. Конечно, не с пивом и чипсами, как Антон привык смотреть телевизор у себя дома, но это же Арсений, с ним приходится быть возвышенным. — Я вот чего не понимаю, — тянет Шастун после просмотра артхаусного фильма по биографии Маяковского, — что они все находили в Лиле Брик? Она же совершенно не красивая. Арсений смотрит на него снисходительно, как на наивного ребёнка: — У неё была харизма. Вот знаешь, есть такое, когда ты понимаешь, что у человека полно недостатков, в том числе и внешних, но он излучает такое обаяние и такую энергию, что ты волей-неволей попадаешь под власть его чар. О-о-о-о, как раз это я прекрасно понимаю! — А мне кажется, в ней было что-то отталкивающее, даже несмотря на её ум и самоуверенность. Арсений пожимает плечами: — Я не спорю. Если хочешь знать моё мнение, мне она тоже не нравится. Но тем не менее, она была музой и вдохновляла Маяковского, и если бы не Лиля Брик, бог знает, сколько прекрасных стихотворений никогда бы не появились на свет… Что-то больно чиркает по нутру Антона, и в его душе сразу же загорается ровное и палящее пламя, которое заставляет его судорожно стиснуть зубы, тупо уставившись на Арсения, но впрочем, уже плохо видя что-то вокруг. Попов этого не заметил, потому что закрывал вкладку на ноутбуке, и продолжал разглагольствовать: — Слышал же известную цитату Лили Брик про то, что Володеньке надо пострадать да помучиться, чтоб у него вышли хорошие стихи? Такой вот она была в меру циничной музой. Антон проваливается в воспоминания о своём выпускном в университете, о дурацком стихе в заметках и о том, чем закончилось его глупое любовное помутнение рассудка. Пожалуй, он достаточно знал о всём цинизме муз, даже если они были циничными ненамеренно. — А по поводу того, что она была некрасива, так что ж с того? Не на красоте же, ей-богу, всё строится. Красота, конечно, хорошее подспорье, но без крепкой духовной связи всё равно ничего не выйдёт в долгосрочной перспективе. Я никогда бы не согласился связать свою жизнь с красивым человеком, с которым бы мне не о чем было разговаривать. Антон смотрит на Арсения во все глаза, как будто бы не верит в то, что он только что сказал, и тут же резко осекает себя. Не вздумай так на него пялиться. Шастуна не покидает впечатление, что он только что услышал что-то очень личное о предпочтениях критика, и пусть это была не абы какая секретная истина, сам факт того, что Арсений об этом с ним заговорил, нелепо взбудоражил Антона. И это было очень плохо. — Иногда чтобы тебя что-то зацепило в человеке, с ним не нужно постоянно разговаривать, это случается само собой совершенно иррационально. А разговоры, возможно, делают только хуже, потому что они постоянно воспаляют разум. Арс склоняет голову набок, внимательно следя за переменой в его лице, и наконец задумчиво выдаёт: — Ты говоришь как поэт, Шастун. И Антона прошибает разрядом тока от ног до головы, потому что это всё Арсений, Арсений, Арсений виноват, что он сейчас так мыслит! — Это ты сделал из меня, — начинает было Шастун, но обрывает себя на полуслове и, чувствуя слабость во всём теле, привычно опускается куда-то на дно блестящих глаз критика. Попов отпускает смешок. — Что? Нет. Поэтом нельзя сделать, Антон. Нет никакой формулы и нет никаких знаний, которые бы сделали из человека поэта. Есть методики, которые способны развить в тебе это умение, но сам тип мышления, сам талант! Это не то, чему можно научить. Шастун потрясённо смотрит на него, раскрыв рот. Арсений по-доброму смеётся, хлопнув его по плечу. И именно в этот момент Антон понимает, что пропал. Антон думал, что сможет убежать от этого, что сможет спрятаться за Иру, и этого больше не повторится. Надеялся, что это был одноразовый сбой в программе, мгновенное помешательство, вызванное алкоголем, а всё остальное он просто надумал. Но глубоко внутри Антон понимал (и боялся) — оно повторится. Оно обязательно даст о себе знать. Шли месяцы, годы, и он расслабился, решил, что пронесло. Но как это часто бывает, всё самое худшее происходит именно тогда, когда ты уже ослабил хватку, будучи уверенным, что оно миновало. Знакомые ощущения, которые он так отчаянно пытался забыть и которые так некстати нахлынули теперь, пугали до чёртиков. Их отголосок расползался строчками по альбомным листам и по венам. Что со всем этим делать, Антон не знает. Но он знает одно. Антон больше не хочет показывать свои стихи Арсению.