Критика чистого разума

Арсений прекрасно знает, каково это — с каждым годом копаться в себе всё сильнее и сильнее, расковыривая тонкую плёнку равнодушия, покрывшую было больные места. Больные не потому, что он однажды был сильно травмирован или психологически нестабилен, а потому что ему приходилось думать о них настолько долго и часто, что они начинали болеть, как зудящий укус, расчёсанный до крови. Арсений не хотел быть вычурно-глубоким или, боже упаси, ищущим отговорки, чтобы ничего не делать, но в том и заключался его главный парадокс: он боялся, что однажды обнаружит в себе те человеческие черты, которые он презирает. Его пугало, что на самом деле любая критика окружающих в итоге может оказаться критикой самого себя, если только достаточно хорошо отрефлексировать этот момент. Никогда не знаешь, насколько сильно и в чём конкретно ты себя обманываешь. Попов не знал. Ему не столько хотелось быть непогрешимым, сколько хотелось не иметь грехов, в которых он упрекает других. Это, в его представлении, было хотя бы честно. За это себя можно уважать. И пусть такая манера поведения лишь наполовину благородна, но на большее Арсений и не претендовал. Ему не хотелось свихнуться, пытаясь быть совершенно чистым на руку, ведь это невозможно, если ты постоянно обязан оценивать других людей. Но он требовал от себя быть тем, кто не ненавидит окружающих за то, что они имеют те же недостатки, что и он сам. На практике это гораздо труднее, чем может казаться. Будь его оппоненты тонкими психологами, они бы знали, что фраза «Арсений Попов ничтожен, потому что он злой, вредный, гадкий и брызжущий ядом во все стороны человек, которому доставляет удовольствие унижать других» никогда не сможет его задеть, в то время как фраза «Арсений Попов критикует неудавшихся творческих личностей, потому что он и сам — неудавшаяся творческая личность» заставит его глубоко задуматься и прокручивать эту мысль у себя в голове каждый раз, когда он будет сомневаться в результате своей работы. Арсений умел быть очень строгим к себе, вот только ему не нравилось показывать это качество окружающим, которые поймут решат, что он уязвим. В своей голове, в которой цветные картинки сменялись так же быстро, как кадры в фильме, Арсений выстроил идеальный образ себя, которому хотелось соответствовать и который нравилось примерять. А потому видеть себя чуть зазнавшимся и честолюбивым критику было приятно, просто потому что… он мог себе позволить такое очаровательное, с его точки зрения, дурачество. Да и в конце концов, кому хоть иногда не хочется видеть себя неотразимым? Если люди считают это пороком, то Арсу глубоко всё равно: в конце концов, может быть, считать критика отвратительным кому-то тоже удобно и приятно? Не лишать же людей такого удовольствия. Сам Арсений знал, что он представляет из себя нечто большее, и ему этого было достаточно, чтобы ни о чём не жалеть. Арсений предполагал, что его кодекс чести может вызвать множество вопросов и со стороны его поведение выглядит как всполохи жестокого-обворожительного-дерзкого-мягкого-уничтожающего, но ведь тем приятнее ему было знать, что на самом деле в совершенно всех его действиях есть логика. Такую логику принято считать непостижимой. Ему нравилось делать что-то просто потому, что этого от него никто не ждёт. Для адекватного человека такая мотивация казалась бы самой ублюдской из всех, но Арсению нравилось. А ещё ему очень нравилось, что ему это нравится. Арсений Попов представлял из себя очень интересный психиатрический феномен. Он умел быть спесивым, гордым и действительно очень много вымахивался, а также не терпел творческих людей в большинстве их проявлений, но иногда Арсению доставляло удовольствие думать о том, как однажды он, сияя, как начищенный пятак, скажет человеку, которому будет дорог: «Видел всё это? Так вот забудь, потому что с тобой мне нравится быть добрым, хорошим, приятным человеком в адекватном понимании этих слов. Конечно, при этом я не забуду о том, что великолепен, но что нам мешает быть великолепными вместе?» Попов думал об этом совсем редко, потому что личная жизнь за последние несколько лет не успевала всерьёз озадачить его хитровыдуманную голову, но конечно, ему временами хотелось, чтоб рядом был человек, готовый его понять. Ну, или хотя бы попытаться его понять. Кто-то, в ком Арсений запретит себе искать изъяны. Но любовь, сколько бы странной она ни была, должна строиться на доверии, а у Арсения с доверием большие проблемы. Если он вбил себе в голову, что не захочет обсуждать ни с кем определённые вещи, значит, он не станет их ни с кем обсуждать. Когда тебя упрекают в эгоизме, снимают на тебя обличительные обзоры, пишут злобные эпиграммы и подают на твоё имя иски, напоминать себе, что делиться с людьми секретами — потенциально плохая идея, гораздо проще, чем когда люди относятся к тебе точно так же, как к любому другому простому смертному. Арсений думает, что это прекрасная, проверенная, удобная истина: чем сильнее он культивирует в свой адрес плохое отношение со стороны, тем меньше будет тех, кто захочет лезть к нему в душу. Вот только признать, что иногда довериться кому-то смертельно хочется, Попову бывает так же тяжело, как и примириться со второй столь же проверенной истиной: чем несноснее он себя ведёт, тем меньше у него шансов на то, что важные ему люди не сделают ему больно. У Арсения в голове каждый день столько разных мыслей, что он копает всё глубже и глубже, копает годами, и иногда неразрешимых противоречий становится слишком много, чтобы он мог закрыть на них глаза. Найти что-то, что его бы успокаивало, порой очень сложно. Самые разные сферы — работа, творчество, саморазвитие — ежедневно подкидывают ему с десяток разных вопросов, некоторые из которых уже набили ему оскомину. Тогда Арс запрещает себе возвращаться к ним, чтобы переключиться на что-то ещё. Он знает, что ещё наберётся смелости и обязательно рассмотрит их детально, но только не сегодня, а… когда-нибудь. На Арсения давит ситуация с апелляцией. Всё было бы значительно проще, не реши он для себя, что готов проиграть. Но он принял поражение, возомнив себя великим мучеником, и единственное, чего хотела его уставшая от постоянной войны со всеми душа, — больше никогда не ввязываться в это дело, не обсуждать его ни с кем и притвориться, что его никогда не было. Только вот так не получится. Наверное, он слишком легко сдался, но те несколько часов, проведённых в суде, серьёзно пошатнули его, и ему больше не хотелось бороться — впервые за столько времени не хотелось. Димка посчитал такую установку вздором. Лично он даже не допускал мысли о том, чтобы пустить всё на самотёк, и с того самого момента, как судебный молоток ударил о стол, возвестив о принятом решении, прикидывал, каким образом его можно оспорить. Если бы они с Арсением не были друзьями, он бы послушал своего клиента и ничего не стал бы делать без его ведома — да и разве станет кто-то работать бесплатно? Но они с Арсением — друзья, а потому Поз велел Попову прекратить строить из себя жертву вселенской несправедливости и не мешать ему, одному из лучших адвокатов своего поколения, эту чёртову справедливость восстанавливать. — Всё, что от тебя требуется — ставить в нужных местах подписи и не сметь меня отговаривать, — отрезал Позов, когда Арсений принялся возражать. Несмотря на то что Арсений не доверяет людям, он прекрасно знает две вещи: во-первых, Дима выбубнит ему весь мозг, если он попытается и дальше настаивать на своём; во-вторых, если Позов берётся за это дело, даже несмотря на отказ клиента, значит, он видит в этом какой-то смысл. Арсений благоразумно решил, что для критики в адрес адвоката ему явно недостаёт компетенции, а потому послушно заткнулся. Спокойнее от положения дел не стало, но и лезть на рожон Попов больше не собирался. С новым обзором всё тоже шло недостаточно гладко. Как бы Арсений ни храбрился, этот шаг был слишком значительным даже для него. А потому он изо дня в день прикидывал, придумывал, размышлял, но так и не мог прийти к единому мнению о том, какой видит новую концепцию. В своём обращении к подписчикам о реальном положении дел он умолчал о самом главном: ему неизвестно, что он будет делать дальше. Он не был уверен, что кого-то это действительно беспокоит, но ведь его самого, сука, беспокоит, и хотя бы из-за этого следовало подойти к делу гораздо серьёзнее. Когда ты не знаешь, что дальше делать с тем, что приносит тебе деньги, на душе, мягко говоря, становится неуютно. Арсений знает, что всегда можно вернуться в исходную точку: продолжать драконить поэтов, ловить волны хейта и рассекать по ним на доске для сёрфинга, сконструированной из пофигизма вкупе с желанием нажиться. Но этого недостаточно. Арсений не бросит старый формат, естественно, не бросит, но ему нужно что-то ещё — что-то ещё, кроме денег и скандальной славы. Немного удовлетворения — и не того мрачного, которое он получает после того, как вновь разнесёт кого-то в пух и прах, а самого настоящего, которое бывает, когда ты сделал доброе дело и доволен собой. Конечно, очищать поэзию от людей, которые над ней откровенно издеваются, — тоже в каком-то смысле доброе дело, но если ты разрушаешь, пусть даже с благими целями, нужно построить что-то взамен. Арсений старался откопать в себе строительные навыки. Но побороть себя и убедиться в том, что его материальное положение от таких авантюр не пострадает, гораздо труднее. Хотя бы потому что оно пострадает. Людям не нужно смотреть на то, как кого-то хвалят: любимчиков никто не любит, а потому смотреть, как на ком-то срывают зло, гораздо интереснее. Именно поэтому негативный контент всегда будет пользоваться большим спросом, чем позитивный. И Арсений любил свои деньги — пусть их всегда меньше, чем с ними проблем. Они не просто обеспечивали ему хорошую, достаточно интересную жизнь, но и заполняли пустоту — с одной стороны. С другой, напротив, они делали дыру в душе только больше. Наверное, самым разумным было бы чередовать форматы, последовав простой формуле: критикуешь — предлагай. Но это подразумевает одно из двух: либо Арсению придётся работать в два раза больше, чтобы стабильно повышать заработок, либо ему придётся свыкнуться с тем, что он станет получать меньше. Спасать грешную душу всегда стоило дорого. В этой кутерьме мыслей Арсений нашёл для себя лишь одну неожиданную отдушину — занятия с Антоном. В других обстоятельствах он ни за что бы не подумал, что уроки стихосложения могут так славно разгружать кипящую голову, но они действительно очень помогали. И постепенно, раз за разом, Арсений убеждается в том, что и не знает даже, кому в действительности эти занятия нужны больше — Антону, который учится, или Арсению, который учит. Попову очень нравилось вести за собой (да и кому не понравится чувствовать свою важность в становлении другого человека?), но он не собирался делать из Шастуна ведомого, потому что Антон этого не хотел. И в действительности Шастун вовсе не был ведомым — Арсению лишь надо было указать ему правильный путь, а тот сам благополучно достигнет пункта назначения. Арс видит это всё отчётливее с каждым новым занятием: Антон — нечто большее, чем типичный сетевой поэт. Он верил в это, когда прочёл то самое стихотворение, но до последнего сомневался, что ему удастся ещё раз вытащить это на свет и повнимательнее рассмотреть. В конце концов, а вдруг это был случайный успех? Но сейчас, глядя на Антона, слушая, какими вопросами он задаётся, что говорит, Попов понимает: это совершенно не случайно. Шастун был подавлен — возможно, он сделал это самостоятельно, а может, это случилось в силу каких-то внешних обстоятельств, о которых Арсу почти ничего неизвестно — но сейчас барьеры, которыми Антон себя ограничивал, потихоньку начинают исчезать. У Шастуна меняется мышление. Арсений ловит это так быстро, как не поймал бы и самый профессиональный игрок в квиддич. Перемены ученика кажутся ему немного нереальными, но в то же время не подлежащими ни малейшему сомнению. И так интересно, что совсем рядом — руку протяни — человек, который постоянно меняется, работая над собой. Пример Антона заставляет Арса верить в то, что перемены могут дать прекрасные результаты, если только ты наберёшься терпения и упорства, чтобы к ним прийти. А ещё они просто… разговаривают — так много и о таких разных вещах, которые Арсению, несмотря на круги, в которых он вертится, оказывается, не с кем было обсудить. До этого момента.

***

— Скажи, Арс, а тебя когда-нибудь когнитивило… ну, ты ловил себя на мысли о том, что автор в своих произведениях и автор в жизни — как будто два совершенно разных человека? Арсений хмурится, глядя на дно фарфоровой чашки, в которой ещё осталось чуть-чуть чая. Антон сидел рядом, закинув ногу на ногу, и озадаченно смотрел перед собой. — Не совсем понимаю, что ты имеешь в виду. Это совершенно нормально, что автор отличается от своего лирического героя. Наоборот, зачастую неправильно их отождествлять. То, что тревожит героя произведения или стихотворения, совсем не обязательно тревожит автора. Антон качает головой, и не совсем понятно, то ли он не согласен, то ли не понимает сказанное. — Вообще, я не это имел в виду, но раз уж ты начал эту тему, то давай разовьём её. Почему ты думаешь, что это настолько разные вещи? Не, естественно, если автор пишет про маньяков, или про войну, или про… ну не знаю… другие миры, это не значит, что он там был или непосредственно транслирует свой опыт, но ведь если ты пишешь что-то, ты вкладываешь в это часть себя? Значит, ты должен рассказать что-то личное, пусть даже это будет простым выводом, эмоцией, чувством или незначительным сюжетным поворотом. Нельзя просто так написать хорошее произведение, не оставив в нём хоть что-то, хоть какую-то зацепку на свой внутренний мир. Помнишь, мы уже начинали об этом говорить когда-то? Арсений помнит, конечно. Он даже точно знает, когда это произошло — когда он запустил в Антона бумажный самолётик. Ему кажется, что отправной точкой для всех перемен послужил именно этот момент. Возможно даже, изменений произошло гораздо больше, чем он успел заметить. — Да, мы начинали, и я тогда пытался тебе объяснить, что хорошее стихотворение — то, в котором ты видишь так, как видишь ты сам, а не кто-то за тебя, в котором ты не боишься показывать своё отношение к вещам. В общем, которое ты пропустил через себя, а не просто зарифмовал слова. Антон набирает в лёгкие воздух, на его лице так много всего, и он… волнуется? Арсений скользит взглядом по побледневшим щекам, по бегающим туда-сюда глазам и понимает, что Шастун хочет спросить что-то очень-очень важное. Попов делает вид, будто не замечает этого, чтобы Антон не передумал. Он ведь может передумать, Арс знает. — А что если… Арсений, что если я боюсь оставлять в своём творчестве личное? А тебе есть, что скрывать? Арсений не задаёт этого вопроса вслух, но он так и вертится на языке. Конечно, он ожидал, что услышит это от Антона, с самого начала ожидал, ведь ещё на самом первом занятии этот вывод напрашивался сам собой, но Попов не осмелился его озвучить — не имел права. Арсений в нерешительности хлопает себя по коленям. — Ты боишься, потому что не хочешь, чтобы люди тебя высмеяли? Упрекнули? Сделали больно? Не хочешь, чтобы у них был доступ к правде? Антон резко поворачивается и смотрит на него в упор: зелёные глаза круглые, взгляд цепкий, и в нём так много всего, что Арсений теряется. Как будто Шастун что-то безмолвно пытается до него донести. Арсений постепенно привык к тому, что от Антона исходят мощные эмоции. Иногда он тщательно пытается их скрыть, но то ли в силу юности, то ли в силу недостатка мастерства у него не выходит. И то, как они берут над ним верх, бросается критику в глаза. Хотя на самом деле Арсений не считает это чем-то плохим и даже убеждён, что у поэтов так должно быть — иначе они бы не были поэтами. Арсений пробует наладить зрительный контакт, и на несколько секунд у него почти получается, но Шастун не выдерживает, тут же отведя взгляд. Как будто он уже жалеет обо всём, что сказал. — Ты не обязан говорить всю правду прямо. Ты можешь прятать её между строк, за образами, за понятными только тебе шифрами. Стихи — своего рода загадка, знаешь? Никто не может понять, где ты преувеличиваешь, где вкидываешь образ, а где выбрасываешь голую правду прямо в лицо, если ты делаешь это ловко и умело. Умалчивать — право любого поэта. Но чтобы умалчивать, надо сказать хоть что-то по теме, понимаешь? Даже если по итогу ты оставишь читателя с носом касательно истины, он будет заворожен чувством, которое ты в нём разбудил. Важно только не бояться показать это чувство, даже если всё остальное ты оставляешь только себе. Это не значит, что ты должен изложить историю своей любви или своего страдания прямым текстом со всеми подробностями. Нет, ты можешь показать свою историю так, чтобы читатель обманулся и представил не её, а свою собственную. — Ты хочешь сказать, что творчество может показывать всё, не показывая ничего? — озадаченно уточняет Антон, теребя браслеты на руках. Арсений подмигивает: — Мне иногда кажется, что в этом и есть его смысл. Антон хмыкает, чуть нахмурившись. Арсению интересно со стороны наблюдать за тем, как он думает. И факт того, что Шастун осознанно задумывается обо всём, что они разбирают, сидя вместе, внезапно удивляет и даже умиляет критика, ведь раньше такого не было. Когда Шастун задумывается, его прежде скептичное, нахмуренное лицо разглаживается, а глаза, напротив, становятся очень сосредоточенными, и в них, если присмотреться, можно увидеть всполохи озарений, которые ловит Антон. По мнению Арсения, это красиво. Думающие люди недооценены. — Пожалуй, мне следует улучшить свои навыки шифрования, — наконец, с тихим смешком отвечает Антон, и Арсений уверен, что больше тот не хочет возвращаться к обсуждению этой темы. Это видно по тому, как он сутулится и отводит взгляд. Так всегда случается, если вдруг Арсений начинает говорить о чём-то, что Антон озвучивать не хочет. Попов соглашается, что тему нужно перевести, хотя — и они оба это знают — он бы мог позадавать неудобные вопросы. В конце концов, это его работа — быть неудобным. Только вот сейчас у него нет желания так себя вести. — Ты, вроде, изначально имел в виду что-то другое, — напоминает Арс, и ему кажется, что он видит, как всё лицо поэта выражает молчаливую благодарность. — Да, я… знаешь, бывает такое, что ты читаешь произведение автора — те же стихи — и думаешь, что он излагает очень правильные мысли, и чувствует тонко, и делает правильные, благородные выводы, но потом ты узнаёшь его как человека в реальной жизни, и у тебя появляется ощущение, будто тебя обманули. То есть он, допустим, оказывается отбитым психопатом. Или законченным эгоистом. Или закомплексованным неудачником, не знаю. Даже смотришь те же соцсети этого поэта и видишь там одни пиздострадания. Или репосты конкурсов. Или мемасы с котами… хотя нет, мемасы — это круто. Ну то есть ты не находишь там ничего, что намекало бы на богатство его внутреннего мира, и не веришь, что он мог написать те слова, которые написал. А может даже, из-за плохого отношения к человеку начинаешь хуже относиться к его творчеству. Арсений впечатлён. — Как будто тем, что человек из себя на самом деле представляет, он обесценивает то, о чём говорит в своих произведениях. Антон сжимает губы в тонкую линию и бросает на Арсения быстрый взгляд, давая понять, что он уже сказал всё, что хотел. Попов неожиданно приходит к выводу, что сейчас, начни Антон творить, он бы находился в удивительной гармонии с собой, которой могут похвастаться немногие, пусть даже и сам этого не замечает. Он гармоничен хотя бы потому, что теперь ему хочется быть искренним — и это много. — К сожалению, не все внутренние чувства человека находят достойное внешнее проявление. Многие осознанно подавляют их в себе, и то, что в голове и на бумаге выглядело нежностью и трепетом, в реальности оборачивается холодностью и агрессией, просто потому что у человека нет возможности это показать. Антон хмурится: — Ты хочешь сказать, что они не врут? — Почему? Кто-то действительно врёт, но в целом, я думаю, делать правильные выводы и уметь воплощать их в жизнь — это разные вещи. Поэтому у нас так много людей, которые говорят, и мало тех, кто действительно что-то делает. Это не хорошо и не плохо, и если твоё отношение к человеку и его творчеству испортилось, то ты имеешь на это полное право, но с другой стороны, наверное, ошибочно требовать от автора всего благородства, которое он вкладывает в своё творение. — Жаль. Это давало бы хоть какие-то гарантии, — рассеянно отвечает Шастун. — Хотя есть стереотип, что творческие личности всегда незаурядны и в своей внешности, и в своём поведении. Может быть, это как раз одно из проявлений этого стереотипа. Арсений весь подаётся вперёд, сверля Шастуна глазами, и на миг Антон даже пугается, отдёрнувшись назад и стараясь отвести глаза. Для Арсения выражение «творческие личности» практически приравнивается к ругательству, и в голосе, даже неосознанно, всегда появляются интонации презрения и пренебрежения ко всем, кто может себя так назвать. — Это абсолютно глупый стереотип, Антон. Сейчас у творческих личностей в моде беретки, красивые шарфики, грустные лица и пограничное расстройство личности. Скажи мне, разве это делает их талантливыми? — Нет, — выпаливает Шастун так быстро, как будто опасается, что у Попова тоже пограничка, и сейчас, если он не ответит должным образом, она непременно даст о себе знать. Арсений понижает голос и смотрит на поэта в упор. Тот старается отвести взгляд. — Запомни, в форме нет совершенно никакого смысла, если она не скрывает за собой богатого содержания. Единственное доказательство того, что ты умеешь писать, — этот подлец. — Арсений тычет пальцем в лежащий перед Антоном белый лист. — Если его не будет, тебя не спасёт ни беретка, ни грустное лицо, ни творческое объединение бездарей, в котором ты состоишь. С этими словами Арсений резко поднимается с места, забирая со стола чашки, и уходит на кухню. Шастун откидывается на спинку дивана, пустыми глазами глядя куда-то, куда Попову не попасть. Арсений включает кран, ополаскивает чашки и, нахмурившись, смотрит на струящуюся из крана воду. Ему бы не хотелось, чтобы его раздражение и личная неприязнь к творческим личностям портили занятия, но ему не хотелось, чтобы Антон высказывал такие мысли, потому что… Арсений выключает воду и, обтирая руки полотенцем, разглядывает их так, как будто видит в первый раз. Потому что в какой-то миг он отделил Антона от тех, кого презирает, решив, будто Шастун — другой. Молча перевёл его из категории «они» в категорию «мы», и сам теряется, когда «они» дают о себе знать. Потому что Антон для Арсения не из них, он… из нас? Это очень странно. Попов наливает в чашки новую порцию чая, разыскивает на полке печенье и крадучись возвращается в гостиную. Антон что-то чиркает на листе, воровато оглядываясь по сторонам, и это тоже достаточно странно, но Арсений даже не успевает об этом подумать, как оказывается замечен. Шастун быстро комкает лист и засовывает себе в карман. Интересные интерактивы. Арсений бы понял, если бы Антон набычился и перестал с ним разговаривать на отвлечённые темы, как иногда бывало раньше, но судя по всему, Шастун либо уже не удивился, либо не принял близко к сердцу полувспышку арсеньевского гнева. Что ж, наверное, к лучшему? — Ты считаешь, что вдохновения нет, правильно? — с усмешкой уточняет Шастун, пока Арсений расставляет чашки. — Почему? Оно есть, но это не какая-то волшебная сила озарения, а элементарное умение делать выводы на основе всего, о чём ты когда-то думал. Вдохновение — результат длительного подсознательного поиска. Нет каких-то волшебных муз, которые, как в мультике, зажигают лампочку с идеей у тебя над головой. Вдохновение — подарок, который преподносит мозг после труда, не более того. Антон отпивает чай и морщится — горячий. — А знаешь, кажется, я начинаю понимать. Это ведь максимально странно, что такие горделивые люди, как творческие личности, спихивают возникновение гениальных идей в своей голове на какое-то абстрактное явление? Арсений по-лисьи довольно улыбается: — Ценность вдохновения сильно преувеличена. Не стоит наделять его сверхсилой, потому что, по большому счёту, это наш мозг, а не какое-то божественное снисхождение. И на самом деле, мой дорогой друг, наш мозг можно натаскать на это пресловутое вдохновение. Антон склоняет голову набок: — Это как же? — Читать — очень много. Наблюдать. Анализировать. Сравнивать. Чем гибче твой мозг, тем чаще он комбинирует гениальные идеи. На лице Шастуна ещё какое-то время зависает задумчивая полуулыбка, и он немного напоминает этим Чеширского кота, пока, наконец, улыбка не растворяется. — Знаешь, Арс, из тебя бы вышел отличный проповедник. В последнее время я прихожу к тебе, и как будто оказываюсь втянутым в секту. Я не согласен с некоторыми вещами, о которых ты говоришь, но ты, сука, как мёд вливаешь в голову. И я сижу весь липкий, пока эти идеи меня обволакивают. — Отличные сравнения! — Так что если ты когда-то решишь завязать с карьерой критика, ты вполне органично будешь смотреться в рядах священников. Арсений хрипло смеётся: — Боюсь, для этого я слишком грешен. Антон криво усмехается и уже собирается было улизнуть, но Арс чувствует, что ему бы не хотелось, чтоб тот уходил. У него ведь нет совершенно никаких планов на вечер, а сидеть и накручивать себя — это дело невесёлое. И в конце концов, так приятно просто… разговаривать? Иногда шутить, иногда беситься, но разговаривать на равных, и Арсений так по этому изголодался, что даже не сразу осознал, какое счастье в виде этих многострадальных уроков на него свалилось. — Слушай, Шаст, а ты не хочешь остаться на вечер? Можем глянуть какой-нибудь фильм. Даже не на творческую тему, если она тебя уже достала. Антон колеблется, в его глазах мелькает какое-то тревожное сомнение вперемешку с чем-то ещё, и Арсу кажется, будто внутри поэта происходит самая настоящая борьба — всего несколько секунд. Но потом Шастун вновь смотрит на него, чуть улыбается и легко кивает.