Критика чистого разума

Резкие буквы сплетались в слова, а слова, вместо того чтобы сплетаться в предложения, неоднократно перечёркивались. Кое-где на листе виднелись подтёки чернил, и Антон брезгливо поморщился, по невнимательности размазав их по бумаге. Шастун который раз ловит себя на мысли, что печатать стихи в заметки телефона или даже в диалог с самим собой ему куда привычнее и удобнее, чем смотреть на этот варварский чистый лист. Но Арсений старообрядец: он утверждает, будто в сообщениях писать стихи есть смысл, только если ты не имеешь возможности писать их по-человечески. Напечатанный текст можно запросто стереть, забыть и закрыть приложение до лучших времён. С написанным так не получится: чистый лист или лист, наполовину исчирканный, бросает тебе вызов, и тут уж дело чести — ответить на этот вызов достойно, если ты чёткий пацан, или бросить всё и остаться недовольным собой. Антон ответил, что это так себе мотивация, но на деле оказывается, что он может гипнотизировать треклятую бумажку часами, пока не напишет какую-то ерунду и с чистой совестью и отвратительным настроением не швырнёт её в мусорку. Правда, в отличие от стёртой заметки, забыть об этом не получается. Лист агрессивно пялился на него чернильными пятнами, щерился, насмехался, и Шастун в который раз подавил в себе желание поскорее смять его и отправить в мусорку. Мусорное ведро было наполовину полным, если быть оптимистом, а если быть пессимистом — наполовину пустым. Хотя для Антона такой оптимизм был относительным: для него тот факт, что он скомкал и выбросил такое количество бумаги, что оно заполняет ведро аж до половины, являлся только лишним подтверждением того, что он опять не смог написать ничего нормального. Ира шумела на кухне, и из-за закрытой двери гостиной до него доносились звон тарелок и грохот кастрюль. У Антона при взгляде на лист эмоциональное отупение. Он смотрит на свои измазанные чернилами пальцы, на то, как у него опять ничего не получается, и чувствует, как тошно ему становится. В очередной раз, это повторяется снова и снова, и Антон не уверен, что однажды это изменится. Что вообще я хочу там увидеть? Антон точно не знает, но он всё надеется, что однажды посмотрит на лист и поймёт: да, это оно, это именно то, что нужно — своё, идеальное, крутое. Такое, что любой другой поэт обзавидуется. Может быть, он слишком сильно вбил себе в голову, что должно получиться что-то выдающееся? Он ведь буквально помешан на маниакальной перфекционистской идее: ты должен увидеть в качестве результата что-то гениальное, а если ты этого там не видишь, к чёрту такой результат. Из-за этого быть довольным хоть каким-то промежуточным результатом становится практически невозможно. Антон не согласен на плохое. Это, конечно, максимализм, и Антон это прекрасно понимает, но всё так перемешалось… И он боится перечитывать, потому что даже то, что понравилось сначала, как-то меркнет потом. Для Шастуна то, что более-менее хорошо, отличается от того, что уж совсем плохо, только тем, на каком по счёту прочтении он возненавидит эти строки. Антон ощущает себя так, как будто он спичка, которая гаснет, стоит ей несколько секунд погореть. Настоящего пламени из него не получалось. Но почему он гаснет, почему опять загорается? И если он пытается выжать из себя то, на что в принципе не способен, то почему не унимается, почему продолжает? Антон мучался, как мучается дизайнер, когда его просят «сделать красиво», при этом толком даже не объяснив, что от него требуется. Только вот парадокс в том, что Антон был сам себе и заказчик, и исполнитель. И если недостаток чётких указаний от другого человека и нервирует, то явно не так сильно, как их недостаток от самого себя. Даже лучше, если с себя раздражение заслуженно можно перенаправить на кого-то другого, только вот Антону раздражаться было не на кого — это он ничего не понимает, а не кто-то ещё. Единственный человек, с которым связан его творческих кризис — Арсений, но было бы крайне глупо на него раздражаться, ведь Попов совершенно не виноват в том, что Антон ничего не умеет. Напротив, если кто-то и сделал что-то важное для улучшения шастуновских навыков, то именно Арсений, а не он сам. К тому же… раздражаться на критика с каждым разом становилось всё сложнее и сложнее. И это здорово пугало Антона. Ира заходит в гостиную с подносом, на котором расположились тарелки с ароматными оладьями, вазочка с джемом и пара кружек. Сегодня она вновь ночевала у Антона, но никакого намёка на интим ни один из них партнёру так и не бросил. Антон с благодарностью забирает свою тарелку и, глядя куда-то сквозь Иру, принимается жевать. Оладьи мягкие, пухлые, вкусные. Шастуну нравится, когда Ира готовит всякие ништячки, которые предварительно красиво фоткает для Инстаграма, но иногда ему хочется простого человеческого… борща. Или мяса — да такого зажаренного, чтоб жир стекал по рукам. Антон хищник, вообще-то! Правда, Арсений утверждал, что Антон всеяден. Хотя, конечно, он под этим имел в виду отнюдь не оладьи. Ира сидит рядом такая аккуратная, домашняя, в красивом свитере медового цвета. Волосы на голове наскоро схвачены заколкой, на лице — лёгкий макияж, который она наносит всегда, если не собирается никуда выходить днём. Просто чтобы… ну, дома выглядеть красиво, наверное. Она, вообще-то, хорошая девушка, очень удобная, с которой, к тому же, нестыдно выйти в свет, но иногда Антон… иногда Антон чувствует себя не столько хищником, которому следует охотиться на таких девушек, сколько, чёрт подери, всеядным, и ему это не нравится. Когда Антон разделался с оладьями и уже собрался сделать последний глоток терпкого чая с лимоном, в дверь позвонили. Шастун подрывается с места и, сопровождаемый удивлённым взглядом Иры, сверлящим его спину, выбегает в коридор. Антон распахивает дверь и видит на пороге курьера с коробкой в руках.  — Здравствуйте, — говорит он, дежурно улыбаясь, а сам, конечно, сосредотачивает всё внимание на увесистой коробке. Это что ещё такое? Насколько Антон помнит, он ничего не заказывал. А если б что-то на его адрес заказывала Ира, наверное, он бы об этом знал. Но факт остаётся фактом… — Шастун Антон Андреевич — вы? — для проформы интересуется курьер, хотя ему, скорее всего, по барабану. — Я, — кивает Антон, принимая у курьера ручку и квитанцию. Шастун ставит свою подпись, пачкая чистый листок измазанными в чернилах пальцами (кажется, курьер на него недовольно зыркнул), и, наскоро распрощавшись с посыльным, забирает у него коробку. Антона снедает любопытство. Обхватив коробку покрепче — ну и тяжёлая она, зараза! — он несёт её в гостиную. Возможно, не следует заниматься распаковкой на глазах у Иры (мало ли, что там может быть), но Шастун уверен, что она потом всё равно начнёт расспрашивать, а потому смысла темнить не видит. Он плюхается на диван, ставит коробку на стол — возможно, не рассчитав силу — и принимается за распаковку, сдирая с неё липкий скотч. Ира всё это время с любопытством за ним наблюдает, позабыв про чай. С искренним удивлением Шастун достаёт из коробки… книги? Много книг, целые стопки. Он скользит взглядом по совсем новеньким томам сочинений Бродского, Пастернака, Есенина, Маяковского, Шекспира и знатно офигевает. Есть здесь и сборники каких-то совершенно не известных Шастуну поэтов, и пособия, и какие-то чудные монографии, и совсем тоненькие книжечки про сонеты, белые стихи, песни, ещё хуй пойми про что… Судя по уверенно поползшим на лоб бровям Иры, офигевает здесь явно не он один. На дне коробки обнаруживается записка: «Список книг для летнего зимнего чтения. Всё спрошу, даже не пытайся увиливать!» Под этим шутливым посланием вместо подписи красуется кривовато нарисованное павлинье перо. Антон непроизвольно улыбается. — Это от Арсения, — поясняет он Ире, а сам продолжает улыбаться. — Он, судя по всему, решил научить меня читать. Книги красивые, обложки твёрдые, а страницы белоснежные — видно, что издания дорогие и хорошие. Антон вдруг ловит себя на мысли, что ему было бы интересно полистать их, посмотреть, что и о чём, решить, что бы он захотел прочесть в первую очередь. А ещё запах такой… приятный, такой, что ни с чем не спутаешь — так пахнет у Арсения в гостиной: книгами, свежестью, чем-то интересным, чем-то до боли знакомым… Наверное, это странно, потому что Антон не держал книгу в руках, не считая своего собственного свеженького сборника, уже очень давно. И сейчас ему как будто бы стыдно за это? — Ты словно мечтал о таком подарке всю жизнь, — усмехнувшись, говорит Ира, собирая пустые тарелки и кружки на поднос. Антон хмурится, рефлекторно проведя рукой по корешку лежащей к нему ближе всего книги. Естественно, это явно не то, что он бы сам себе заказал, и не то, что было его заветной мечтой на протяжении нескольких лет (в отличие от той же приставки), но это же… это же Арсений подарил. И если уж Арс думает, что начитанность поможет ему написать стихи лучше, то он будет читать. Разве он может не? — Ты изменился, Антон, — негромко говорит Ира. — И всё остальное тоже сильно изменилось. Антон потрясённо отводит взгляд от книжек, стараясь поймать те эмоции на её лице, с которыми она это сказала. Может, в шутку? А может, раздражённо? Но Ира не выказывает ни того, ни другого. Она смотрит на него так спокойно, как будто просто констатировала факт. Мол, это не хорошо и не плохо, Антон, просто ты стал другим человеком. Заебись заявления, конечно. У него с языка так и рвётся вопрос о том, связывает ли она эти перемены с Арсением, но такое спрашивать слишком странно. Когда Ира уходит на кухню, Антон хмурится повторно. Уже сам факт того, что он хочет спросить её о том, поменял ли его Арсений, красноречивее любого ответа говорит, что поменял. Антон озадаченно опускается на диван, вперив взгляд в стопки новых книг, и выпадает из реальности на добрые двадцать минут. Несколько чистых листов лежат неподалёку от подарка Арсения, и Шастуну кажется, как будто они намекают, нашёптывают, чтобы он… чтобы он что? Написал бы о чём-то, что рвётся наружу, чему боязно давать описание и что несомненно связано с этими книжками, с этими листами, с этим человеком. О чём-то, что и с самим Антоном связано крепче, чем можно было бы подумать. Оно выплеснулось бы на страницы легко — и Шастун это прекрасно знает — гораздо легче, чем всё, что он старается из себя выжать на другие темы. Но на другие темы писать безопасно, приемлемо, пусть и совершенно бесполезно, а на эту… на эту писать нельзя. Антон себе запретил, потому что есть веская причина, которую он же сам и вбил себе в голову. И это замкнутый круг, из которого Шастун себе не находит выхода. Наверное, если бы он чуть меньше боялся самого себя и того, что его ждёт на этом выходе, он бы искал усерднее и рано или поздно выбрался, но он скован. Возможно, он слишком основательно усвоил истину о том, что молчать хорошо, безопасно и красиво, а потому подавлял в себе желание рассказать даже этой злосчастной бумаге о том, чего сам в себе не хотел принимать. И уж точно он бы так и запрещал себе об этом думать, если бы не один нюанс — всегда, сука, появляются нюансы, мешающие нормально жить — этим запретным строчкам, которые приходили на ум, он верил, а всем остальным — нет. Они были тем настоящим, что не подлежало сомнению. Что-то происходит такое, чего ещё не происходило — страшное, сильное, ненормальное. Иногда Антон смотрит на Арсения, и ему кажется, что он сходит с ума.

***

Арсений лениво листает какой-то журнал, свободно развалившись в кресле, пока Шастун препарирует свой мозг, пытаясь решить очередной дурацкий тест. Конечно, он даётся ему гораздо легче, чем тот, что он завалил несколько месяцев назад, но всё равно, знаете ли, неприятно. Вроде, и вопросы понятные, и ответы, и он даже помнит, как Арсений ему это объяснял, но всё равно какие-то неясные опасения оставались, будто он мог всё сразу неправильно понять. В этот раз Попов оставил в контрольной только теорию, не требуя от Шастуна писать никаких стихов, что, к слову, очень даже вовремя — Антон совершенно не в том состоянии. Ставя дурацкие галочки, он думает о том, что ему бы хотелось решить всё правильно, чтобы Арсений в следующий раз похвалил его. Да, наверное, было бы здорово, если бы на какой-то миг Попов, весь сияющий лоском самолюбования, отметил, что и он, Антон, молодец, что он достоин внимания со стороны Арсения и что вообще он… Завали. Антон почти шипит это вслух, и Арс косится на него с удивлением, но ничего не говорит. У Шастуна была мотивация сконцентрироваться и всё правильно решить, но оттого, какая она дурацкая, сконцентрироваться по определению было невозможно. Антону искренне интересно, с какого момента совершенно любая мысль, любое действие, любой шаг в жизни начал иметь мощный противовес, постоянное, извечное «но», которое так и норовит всё испортить? Шастун стал лучше писать стихи, но он не может их писать, потому что у него нет чувств и мыслей, чтобы их достойно передать словами. У Шастуна есть одна мысль, которая легко и красиво вылилась бы на бумагу, но он себе запрещает, потому что это, сука, ненормально. Антон хочет получать за творчество деньги, но на самом деле Антон не хочет, чтоб его творчество было продажным. Арсений бесит Антона, но Антон не может беситься на Арсения. Он хочет сконцентрироваться, но из-за того, почему он хочет сконцентрироваться, он не может сконцентрироваться. Выбесившись на свой идиотский мозг окончательно, Антон отпихивает лист, кое-как доставив там ответы, и говорит Арсению, что с тестом покончено. Тот кивает и забирает лист, складывая его в папку. Как там он говорил вообще? Маскировать проблему и выразить её словами так, чтоб никто не догадался? — Слушай, Арс, я тут спросить хотел… Вот бывает такое, что мысль, вроде бы, совершенно конкретная, точная, но как только начнёшь её раскапывать, она сразу же обрастает таким неприличным количеством противоположных выводов, что становится тошно? Ну типа… то, что было правдой, становится неправдой, не знаю. Бред какой-то, короче. В ублюдских глазах Арсения загорается огонёк интереса, и он снисходительно улыбается. Шастун пытается вспомнить, почему терпит это самодовольство, но чем дольше рассматривает эту улыбку, тем яснее понимает почему. Обаяние Арсения даёт ему право красоваться. Наверное. Ну, или сам Антон даёт Арсению такое право, уступив его обаянию. — Как интересно, что такими бытовыми выводами ты дошёл до одной из самых скандальных философских концепций. Антон хмурится, понимая ровным счётом нифига. Арсений продолжает: — Ты знаешь, что такое чистый разум? Это концепция, согласно которой у человека нет стремлений или желаний, не свойственных ему от рождения. Ну, если проще говорить, то у человека нет пагубных привычек, ложных взглядов и иллюзий, если его разум чистый. Чистый разум позволяет не совершать ошибок. Это, кстати, Кант придумал — один из самых непонятных философов в истории. — Очень приятно, что ты пытаешься до меня что-то донести, ссылаясь на такие проверенные, а главное, подходящие источники. По лицу Арсения опять пробегает улыбка, и Антон вновь проигрывает, не пытаясь больше спорить. — Так вот это я к чему, Антон. Кант в этой своей забубени пытался раскритиковать понятие чистого разума. Пытался внушить, что его не существует. То есть нет такого, чтоб ты не совершал ошибок, чтоб твой мозг брал понятия из ниоткуда, не ориентируясь на мир других людей и личный опыт. Опыт всегда многогранен, и нет такого, в чём не было бы внутреннего противоречия, точно так же, как нет такого, чего нельзя было бы оспорить. Лично я считаю, что чем чаще ты цепляешься за противоречия, тем шире ты мыслишь, только и всего. То есть тебе не нужно искать утверждение, которое было бы чистым. Это бессмысленно. А жить-то мне с этим как? Арсений поднимается со своего кресла и плюхается на диван рядом с Антоном. Шастуна это тревожит: ему как-то спокойнее, когда критик находится как можно дальше от его личного пространства. Он бы не был против, если бы Арсений вещал на занятиях из другой комнаты. Или из-за ширмы, чтоб Антон его вообще не видел — так куда меньше неуместных фантазий. Но Арсений не слышал, видимо, что такое личное пространство, а если и слышал, то по каким-то причинам об этом забыл. Он сидит совсем близко, и Шастун немного удивлённо смотрит, как это — когда вот они, колени Арсения, а совсем рядом уже и колени Антона. Как-то интересно получается, конечно… Либо ты немедленно прекращаешь об этом думать, либо, сука, встаёшь и уходишь прямо сейчас. — То, что у тебя много всяких мыслей, которые мешают тебе жить, это, конечно, неприятно, но это нормально. Тебя немного ошарашивает, потому что раньше с тобой такого не случалось. Ну, я имею в виду, такого мозгового штурма не было. Шастун ничего не отвечает — лишь мимикой выдаёт, как скептично он относится к подобным заявлениям. Арсений скользит изучающим взглядом по его лицу и, чуть наклонившись к нему, продолжает: — Ты не пробовал писать обо всём этом? Ну, о том, что тебя тяготит. Я же вижу, что тебя многое тяготит, а ты зачем-то сдерживаешься. Напиши об этом — сам увидишь, как тебе сразу станет легче. Можешь даже нигде не публиковать, просто напиши для себя, чтоб избавиться от этих мыслей и найти им выход… Антон так резко вскидывает глаза на Арсения, что на долю секунды даже замечает, как тот теряется. Если я об этом напишу, ты, блядь, охуеешь, даже не сомневайся. Арсений смотрит на него в упор без всякого стеснения и без страха — открыто, свободно. Спокойно. И Шастун завидует, потому что у него в этот момент внутри всё сворачивается, а в башке переваливается перекати-поле и воют волки… или кто там воет в пустыне? Койоты? Система безопасности шастуновского мозга вовсю вопит сигнализацией, потому что ещё чуть-чуть — и у Антона слетит крыша. И пока что у него есть маленький шанс ухватиться за остатки шифера, но он, чёрт подери, тупит. Он залип. Арсений толкует молчание Антона по-своему. Восхитительно, Попов заполняет собой всё молчание, если оно вдруг образуется. Он как воздух, который, согласно законам физики, всегда заполнит собой весь объём: если собеседник молчит, значит, естественно, нужно занять своими репликами совершенно весь разговор. — То, что ты мучаешься от всех своих размышлений и чувств, это закономерно, Антон, но никто не облегчит твой груз, если ты не попытаешься сделать это сам. Ты ведь талантливый. Антон настолько теряется от последних слов, что даже возвращается в реальность. — Я что?.. Арсений фыркает: — Не заставляй меня это повторять. Шастун трясёт головой. Похоже, крыша всё-таки съехала. — Я просто подозреваю, что ёбнулся, так что лучше повтори. Арс усмехается, проходится ладонью по волосам и, набрав в лёгкие воздух, повторяет: — Ты талантлив. — Не неси бред, Попов. Арсений становится серьёзным. Между его бровей залегает складка, и Шастун начинает подозревать, что он не шутит. — Шаст, ты пойми, пожалуйста, что талант — это не просто дар. Это ещё и потребность, а иногда даже — проклятье. Если ты его не реализуешь, ты просто загнёшься под тяжестью собственных мыслей, окей? Быть талантливым — это не всегда просто, Антон, и это не всегда сыпать гениальными вещами налево и направо. Талантливые люди страдают от самих себя, и чаще всего, как ни горько, они остаются несчастными, потому что им тяжело. И я вижу на тебе печать этого дара, вижу, что он придавливает тебя к земле, но ты почему-то сам отсекаешь возможности, чтобы стать чем-то большим. Зачем? Ты же хочешь, я вижу. Арсений говорит с таким жаром, что Шастун теряется окончательно. Он только видит, как критик активно жестикулирует, как ёрзает на месте, как его колено легонько задевает колено Антона, и всё это как будто резко становится слишком. Это становится слишком для одного Антона, который совершенно запутался в себе. Арс докапывается до Антона, потому что хочет ему помочь? Потому что считает его талантливым? Потому что ему как будто важно, что Антону тяжело? И ещё Арсений такой тёплый, что даже от лёгкого прикосновения по ноге разливается приятное тепло, и хочется подвинуться к нему ближе, эта сила практически непреодолима, но Шастун приковывает себя к месту, хотя на самом деле так нестерпимо хочется совсем чуть-чуть, буквально на несколько сантиметров податься вбок… И Арсений совершенно прав. Шастуну правда тяжело, его правда разрывает, но ирония блядской жизни состоит в том, что именно Арсению — единственному человеку, который, вроде, даже хочет и может помочь — этого никак не объяснишь. — Ты не должен хвалить меня, Арс. У тебя для этого нет совершенно никаких оснований. Арсений не выдерживает и смеётся — но не от веселья, а надсадно, даже как-то горько, почти зло. Антон прикусывает губу. Больно. — Как ты не понимаешь, что я критик, Антон, и я не хвалю просто так. Мне кажется, ты это знаешь и всегда знал. Но в твоём случае, Шаст, это даже не похвала, это диагноз. Ты талантлив, Шастун, и тебе придётся с этим жить. Я пытаюсь найти выход для тебя, но ты словно не въезжаешь, ты упрямый и упёртый, как баран, и я даже не знаю, что ещё сделать, чтоб ты начал ко мне прислушиваться. У Антона мокрые-мокрые от волнения ладони, и он вытирает их о джинсы, но они по-прежнему мёрзнут после влаги, и ему так неприятно. Неприятно всё это — ситуация, в которой он оказался, тараканы, которые толпятся у него в башке, Арсений, который будто всё понимает, но вместе с тем на самом деле не понимает ничего. — Я просто не хочу, чтобы и ты, как я сам, ждал от меня слишком многого, потому что я не могу. Я не способен — и всё тут. Арсений толкает его в плечо. И руки у него тоже тёплые. Антон стискивает зубы — его накрывает новый раунд борьбы с самим собой, и ему страшно… ему просто страшно, что всё выходит так по-идиотски и что виноватых здесь нет — только он сам. — Но ты ведь не сдаёшься. Ты не сможешь этого сделать, потому что тебе с этим жить, и рано или поздно тебе всё равно придётся принять всё как есть. Цинично, конечно, но выбора у тебя нет. Тебе просто нельзя противиться этому — что бы это ни было, что бы тебя там внутри ни блокировало. Когда ты идёшь против своей природы, ты делаешь себе только хуже. Антону хочется заорать. Ты бьёшь метко, Арсений, ты настолько, сука, близко, но ты не сможешь попасть. Это всё не имеет, блядь, никакого смысла в этой конкретной уёбской ситуации, которую я даже не могу тебе объяснить. — На самом деле ты всё это знаешь, Антон — ты знаешь, о чём ты хочешь написать. Ван Гог говорил, что ты должен пробить стену между тем, что ты умеешь, и тем, чего ты хочешь. Он, правда, имел в виду рисование, но если так разобраться, этот тезис касается всего творчества. Ты знаешь все те ощущения, образы, чувства, но тебе нужно только припомнить всё это, собрать в кучу, осознать, а потом ещё раз пропустить через себя, переработать и сделать. Нет, это не просто. Но ты сможешь, потому что в противном случае ты больше не успокоишься. Антон поднимается с места, чуть задев бок Арсения, и на него опять накатывает: хочется стиснуть широкие плечи критика, уткнуться ему куда-нибудь в шею и простоять так хотя бы несколько минут — да даже секунд, ему будет достаточно! — чтобы мир опять обрёл точку опоры, и ему стало хоть немного проще. Но Шастун знает, что это обман. Если он не сдержит себя, ничего не станет проще — всё только выйдёт на новый круг ада. Если бы Антон только понимал, что жизнь, на самом деле, может быть линейной, что одно событие может привести прямиком к другому, особенно если ты этого хочешь, возможно, он бы так себя не накручивал, но каждый раз проблема именно в том, что люди сами всё усложняют. И Шастун не стал исключением. Арсений молча поднимается следом за ним. Они больше ничего не обсуждают: Арсений даёт ему шанс самому всё осмыслить, но Антон, конечно, этот шанс благополучно проебёт. И если бы Попов вёл себя хуже, если бы понимал Шастуна меньше, на самом деле, было бы куда проще, но он так близко подбирается, что у Антона всё меньше и меньше сил на отрицание очевидных вещей. Пока Шастун едет в лифте, он задыхается и с трудом может дотерпеть до того момента, когда он, миновав дверь подъезда, вывалится на улицу. Воздух холодный и свежий, он отрезвляет Антона, и на короткий миг действительно становится легче. Воздух начинает циркулировать в лёгких, и Шастун с каким-то новым чувством пропускает его через себя. С неба моросит. Шастун, не долго думая, запрыгивает в машину, и, врубив на всю музыку, чтобы избавиться от ненужных мыслей, уносится подальше от дома критика. Он гонит машину больше часа, минует черту города и только там, доехав до полей, позволяет себе остановиться, заглушить мотор, выйти из машины и прислушаться — к себе и к тому, что вокруг. Он зябко ёжится и крепко зажмуривает глаза. Морось оседает на его ресницах, он глубоко дышит, пропуская через себя запахи поля, холодного воздуха, надвигающейся зимы. И это всё ощущается так остро, так тонко, как Шастун ещё никогда не ощущал. Внутри всё так сильно щемит от непонятного переизбытка чувств. Ему бы просто… ему так важно… так хочется немного гармонии и красоты. Просто поймать немного, сжать в ладонях, а потом показать людям, чтобы они ему действительно поверили. Пар вырывается изо рта, и Антон, поддавшись внутреннему порыву, кричит. Он орёт в бескрайнюю пустоту серых полей, раскинувшихся далеко-далеко вперёд, покрытых туманом, тонким слоем снега и местами — водой в лужах. Он орёт, потому что всё раздражение на себя, весь страх и вся неопределённость требуют выхода, но он не может как-то ещё выпустить их из себя, не может о них рассказать, а потому он просто выплёскивает их нечленораздельными звуками, которые дают полям знать, насколько он беспомощный. Не впускай его в свои стихи. Иначе ты проиграешь.