***
— У тебя какие-то проблемы, да? Антон отрывается от чтения эссе — такого глубокомысленного, что аж зевать тянет — и бросает на Попова, сидящего рядом, закинув ногу на ногу, вопросительный взгляд. То есть… зачем он вообще это спрашивает, ему для чего? Арсению точно не может быть интересна эта тема, поэтому, скорее всего, задаёт вопрос он просто из вежливости. Типа, как дела, Антон? Будешь пить чай, Антон? Что, Антон, плохо тебе? Ну тогда давай поговорим об экзистенциальном кризисе. Обычная светская беседа. Хотя, может, Шастун уже действительно излучает вайбы хуёвого состояния за километр и как-то не по-людски будет хотя бы не спросить почему. — Нет, всё норм, — отмахивается Антон, а сам внутренне напрягается. Иной раз даже не знаешь, что хуже — человеческое участие или человеческое равнодушие. Во всяком случае Шастуну с его бедами с башкой явно было не разрешить эту головоломку. — Ты врёшь. Попов отвечает совершенно спокойно, как будто его только что спросили о том, какая погода на улице. К слову, отстойно сегодня на улице — ублюдские сугробы вперемешку со слякотью. — Даже если вру, то что? — огрызается Антон в раздражении не столько даже на Арсения, сколько на себя самого. На всё, что с ним происходит. Он чувствует на себе взгляд Арсения, даже понимает, по какой траектории он перемещается, фокусируясь на разных чертах его лица, и это опять будто бы становится слишком. Просто, блядь, не смотри. Шастун как будто пытался пробраться через границу с контрабандой, и чем дольше его рассматривали, тем меньше оставалось шансов, что таможенник не запалит нелегальные товары. Самое интересное, что в такие моменты Антон понимал, что у него много секретов, но, как это обычно бывает, в момент опасности ты всегда знаешь, какой из них самый главный. Какой ты точно не захочешь показывать, даже если все остальные выйдут наружу. — Ты до сих пор зациклен на том, что не способен на нужный результат, да? Антон молчит. Таможня засекла оружие, но не засекла наркотик. Он вздыхает. Есть ли хоть какой-то смысл отвечать? Врать точно бесполезно, потому что Арс всё равно догадался, а отрицать это будет как-то жалко, в духе упрямого подростка. Антону не хочется, чтобы Арсений его так воспринимал, просто потому что… не хочет — и всё тут. Попов сам смелый, и Антон должен быть с ним на равных. Исключительно потому что это принципы, а не почему-то ещё. — Да. Я не настолько крут, как хотел бы. Арсений хмурится. Антон украдкой кидает на него взгляд, сфокусировавшись на серьёзных глазах, чёлке, спадающей на лоб, и поджатых губах. А потом так же резко дёргает плечом, сбрасывая наваждение. — Знаешь, мне кажется, что больше всего, как бы пафосно это ни звучало, ты нуждаешься в себе. Ты так сконцентрирован на результате, как будто для тебя стихосложение должно стать бегом к финишу, где ты получишь заслуженную награду, которой заполнишь пустоту. Но на самом деле этого не произойдёт. Хороший стих это не ачивка, которую можно получить, как только ты наберёшь необходимое количество призовых баллов. — Что ты имеешь в виду? Я опять перестаю понимать твои метафоры. Арсений усмехается. Он всегда кажется недосягаемым со своим этим сверхзнанием, которое он как благодать соизволяет Антону донести. И с одной стороны, это жутко бесит, потому что сам Шастун чувствует себя безумно глупым, хотя он отнюдь не глуп. А с другой стороны, это же Арсений… он знает вещи. Некоторые, по крайней мере. Наверное, есть в этом что-то, когда ты готов прощать людям их ум, даже если он кажется более выдающимся, чем твой, в отдельных ситуациях. Что-то такое очень важное… — Просто удобно думать, что при достижении нужного результата внутри ты заполнишь пустоту в себе, решишь какую-то проблему, которая тебя по-настоящему мучает, но на самом деле этого не произойдёт. Появится другая цель, которая уж наверняка всё исправит. В твоём случае это стихи. Ты думаешь, что, написав один, ты станешь доволен, но когда ты заканчиваешь работу над ним, он не доставляет тебе долгого удовольствия, кажется плохим, недоработанным, и ты тут же хватаешься за другой. Но в один момент ты устанешь добиваться этой фантомной новой цели, выгоришь, и тогда у тебя останешься только ты сам. И ты каждый раз думаешь: чем заполнить пустоту, если этим не получается? Если нет сил её заполнять? Арсений говорит с Антоном о том, что важно Антону, но в то же время у Шастуна складывается впечатление, что он как будто говорит и о чём-то своём тоже, правда, прячет это между строк, как всегда, закладывая лишь частичку правды. Как самый настоящий творец. И Шастун понимает, что до него хотят донести, но в то же время это значит, что он опять делает что-то неправильно, даже если хочет как лучше. Один вывод вновь распадается на тысячи противоречий, а Антону так хочется, чтобы что-то было постоянным, неоспоримым, за что-то можно было бы держаться. Он хотел бы опираться только на самого себя, но он никак не может найти нужную точку опоры. Его штормит, как неваляшку. И вроде бы, он никогда не падает до конца, но кренится так сильно, что аж в глазах темнеет и противно становится. В этом состоянии, конечно, куда приятнее было бы услышать, что он хоть что-то делает правильно, но Арсений… да что, он на то и Арсений, чтобы не соответствовать чужим ожиданиям. — Ты слишком зациклен на успехе, — продолжает Попов словно в ответ его мыслям. — А успех в моменте, его всегда мало. Именно поэтому тебя хватает лишь на короткие моменты радости и довольства собой, а потом ты опять бросаешься кому-то что-то доказывать. Антон опять поворачивается, но на этот раз позволяет себе задержать взгляд на собеседнике чуть дольше. Вроде бы, в процессе диалога это не кажется чем-то подозрительным. Многое, конечно, зависит от того, как смотреть, но Шастун надеется, что выражение лица у него не слишком дебильное. Слова критика продолжают эхом гудеть в его голове, и он в очередной раз задумывается о том, а что, собственно, представляет из себя сам Арсений? Его много в жизни Антона, но в то же время — ничтожно мало. Где Арс за всеми этими бесконечными монологами, мудрыми выводами, идеальными фотками в Инсте? Где он прячется, что скрывает за щеголеватой улыбкой и пышным павлиньим хвостом? Он сидит рядом, совершенно реальный и осязаемый, но Антону всё время кажется, что он умудряется в самый последний момент ускользнуть. Когда Попов проиграл суд, а Шастун припёрся его утешать, почему-то решив, что так будет лучше, он почти поверил, что смог приоткрыть завесу тайны и проникнуть туда, в эту голову, разобраться, что к чему. Хотя бы чуть-чуть. И всё-таки… всегда оставалось что-то ещё, чего критик недоговаривал из каких-то своих соображений. И возможно, ждать другого от него странно, особенно если учесть, кто они, блядь, такие друг другу для глубоких откровений, но Шастун уязвлён тем, что Арс иногда видит его насквозь и понимает даже без слов, а самому ему не хватает проницательности забраться так глубоко в загадочную поповскую душу. Но вот что, если?.. Если, предположим, то, о чём говорит Арсений, он знает по личному опыту. Не из-за того (ну ладно, не только из-за того), что он сверхразум, а просто потому что он протоптал тропинку, которой предлагает пройти Антону, раньше, только и всего? Даже если это произошло незадолго до того, как по ней понадобилось идти Антону. Это многое бы объясняло, потому что Арс тоже убивается из-за сильных неудач — Антон же сам видел! — и требователен к себе, ведь поставил же эту утопическую цель быть идеальным идеалом. Смотреть на Арсения через призму его же советов представлялось чем-то очень интересным, даже если сам Попов не собирался рассказывать, откуда понабрался таких мудрых жизненных выводов. Арс же не из тех, кто скажет: «Ой, да знаешь, я сам такой же». Так что в этих абстрактных шарадах, которые он подкидывает, можно, наверное, попытаться отыскать и его самого. А может быть, конечно, в этом и не было никакого толку, может быть, это ничего не значит, а Попов просто гений, но всё же… всё же Антон хочет верить, что у них гораздо больше точек соприкосновения, чем те, что они нашли тогда, совершенно случайно. Хотя, вероятно, именно ему как раз и нельзя искать эти точки, потому что, если он их найдёт, ему станет ещё тяжелее. Да, так лучше, наверное. Не лезь к нему в душу, Шастун. Кажется, он молчит слишком долго, и понимает это, только когда Арсений легонько толкает его в плечо. Шастуну очень тяжело даются эти прикосновения. Он чувствует себя почти больным, когда рассудком пытается замедлить эти секунды или потом много раз прокручивает в голове моменты, когда критик к нему прикасается. Пусть даже он никогда не делает этого без особой необходимости. — Всё нормально? Арсений, вроде бы, выглядит искренне обеспокоенным. Антон даже не знает, как к этому относиться. — Я просто задумался. — И что решил? Да что пиздец мне, что тут решать. К гадалке, сука, не ходи. Шастун качает головой. — Решил, что не понимаю. Ты хотел, чтобы я самосовершенствовался. Я стараюсь. Но ты говоришь, что это опять не то. Знаешь, в это очень трудно врубиться. Арсений усмехается, стараясь перехватить взгляд Шастуна, но тот смотрит прямо перед собой, как будто играет с кем-то невидимым в гляделки. Со своим здравым смыслом, ага. Когда они вот так сидят и обсуждают какую-то дофига важную ересь, время как будто замедляется. Антон ловит такие странные вайбы, как будто они с Поповым сидят в каком-то чистилище и… ну… базарят за жизнь, которая прошла. Анализируют свои грехи, прохлаждаются, а всё пространство вокруг сократилось до размеров этой просторной гостиной. — Я очень рад, что ты совершенствуешься, и по тебе это правда видно. Но главное в погоне за этим совершенством не забывать, что плохо, а что действительно хорошо. И вообще, раз уж на то пошло, то единственный способ проверить твой прогресс и доказать тебе, что он есть — глянуть твои стихи. Что-нибудь есть такое? Можешь показать? Шастун чуть с места не подскакивает в ужасе. Ну нет уж, во-первых, у него не железная самооценка и он не хочет выпрыгнуть из окна после критики в стиле Попова, а во-вторых, ну не надо Арсению этого видеть — и всё тут. Антон активно трясёт головой из стороны в сторону, что вполне можно трактовать как «больше никогда в этой жизни». — Я ничего толком не могу дописать до конца. Да и к тому же, я не хочу… у меня нет уверенности, что ты отреагируешь на это… ну как-то нормально. — Хороший у меня имидж сложился. — Ну бля. У тебя это уже как профдеформация. Арс согласно кивает. — Да, ты прав, но это не отменяет того, что твои стихи я бы с интересом прочёл. Упаси Господь. Попов смотрит на него с подозрением, но, вроде, понимает, что это бесполезно, и предпочитает перевести тему на что-то ещё. Антон старается не выдавать своего облегчения, но, конечно, выдаёт, он в этом даже не сомневается. — Хорошо, каким ты видишь своё идеальное стихотворение? Что в нём должно быть, по твоему мнению? Антон задумывается. Ну чёрт… оно должно быть как у всяких этих… Бродских, Маяковских, Пастернаков. Чтоб такие, как Попов, верили, что он пишет хорошо. Чтоб его строки были на слуху, когда он умрёт, чтобы он… сотворил что-то стоящее, в общем, что реально бы трогало людей глубоко, а не как та жвачка, которой он промышлял раньше. — Это сложно. Оно должно быть каким-то особенным. Судя по выражению лица Попова, сейчас он опять скажет, что что-то в ходе мысли Шастуна неправильно, что его цели недальновидны и вообще, всё меняй, давай по новой. Но Антон даже готов немного потерпеть и послушать, ведь, в общем-то, не сомневается, что это будут толковые советы, доверяет вкусу критика и в целом не против, чтоб его поправляли. Ну в меру, конечно, не до фанатизма, а то он может и в жбан дать. — Многие хотят быть не такими, как все, но парадокс в том, что все мы такие же. Всё зависит только от того, в какой группе людей рассматривать того или иного человека. А чтобы создать что-то действительно особенное, не нужно задаваться такой установкой, потому что образ особенного по определению стереотипен. Антон улыбается уголком губ и, развернувшись к критику, иронично спрашивает: — Это тот самый старый тезис: «чтобы быть особенным, надо быть собой»? Мы точно не в диснеевском мультике? По идее, после этих слов должна быть мотивирующая песня, которая ужасно переведена на русский язык. Арсений тихо смеётся. У него такое расслабленное лицо, как будто он рассуждает не о каких-то абстрактных вещах, а о том, как у него прошёл день, что он ел и какое пирожное его самое любимое. Антон ловит себя на том, что, наверное, с любопытством послушал обо всём этом, если бы только Арс правда хотел с ним этим поделиться… — Нет, просто у особенного в твоём исполнении ещё нет формы, так что какая-то ещё особенная форма, к которой ты стремишься, по определению не будет твоей. А если она не будет твоей, то и особенной уже не будет. Честно, даже я сам не уверен, что в моих словах можно хоть что-то понять. Ну короче… все эти люди, которые хотели быть такими же особенными творцами, как Маяковский, и потому копировали его стиль, так и не стали Маяковским, понимаешь? Они так и остались теми, кто копировал его стиль. Антон заторможенно кивает, потихоньку въезжая в то, что ему говорят. — Окей, я опять понял, что до этого ничего не понимал. Тогда ты мне объясни, как ты видишь идеальные стихи? Вообще, это вопрос с подковыркой, конечно. Антон находит его достаточно интимным, и, наверное, от этого осознания ему становится приятно. Вот это уровень интимных вопросов, которые он может задать Попову. Больной ублюдок. Арсений задумчиво чешет нос и несколько минут молчит, как будто на этот вопрос у него не было быстрого, словно заготовленного ответа, что само по себе странно: обычно Арс включается почти сразу же, заполняя собой весь диалог. Притихший Попов, на лице которого отражается усиленная работа мозга, выглядит необычно, не как тот критик-разрушитель чужих карьер, который на каждое твоё слово скажет сто своих. — Знаешь, что забавно? Мне следует думать о том, что было бы идеально для твоего исполнения в целом, а я всё равно представляю стихи, которые бы понравились мне лично. Антон удивлённо спрашивает: — Так разве это не синонимы? — Нет, конечно, нет. Это не даёт мне быть объективным. Так может, тебе и не надо быть объективным? Давай просто поговорим о том, что тебе нравится. Я был бы рад послушать. Когда Антон так думал, он вновь начинал бояться самого себя и того, что прячут те уголки его подсознания, которые он так усердно скрывает, делая вид, будто их совсем нет. Ты упрощаешь ровно до того момента, пока однажды не поймёшь, как оно на самом деле. И сразу после этого удобная установка усложняет всё в сотни раз, потому что каждый раз об неё приходится спотыкаться, падать на жёсткое покрытие реальности, материться, стонать от боли, а потом подниматься и пытаться дойти до той мысли, к которой шёл. Иногда казалось, что единственным выходом из этой ситуации, единственным вариантом действий, чтобы не будить это в себе — ведь Шастун знает, от этого будет хуже им обоим — было прекратить занятия вовсе. Не видеться, вообще забыть, что они знакомы. Что если тогда его отпустит? Но как только он себе представляет, что не будет приходить сюда, не будет слушать витиеватые речи Арсения, получать газетой по голове, когда порет всякую чушь, смеяться, когда диалог заходит в какие-то совсем странные дебри, становится так невыносимо тоскливо и страшно, что… лучше бы он и вовсе не допускал такой мысли. Куда, блядь, он сам себя загнал? Что с этим делать? И чем дальше, тем хуже всё будет становиться. Антон, не совсем отдавая себе отчёт, зарылся пальцами в волосы, сосредоточенно глядя перед собой. Арсений истолковал этот жест по-своему. — Я слишком замороченный, да? Антон фыркает: — Ты? Да. Но я уже давно смирился. И знаешь, я верю, что если ты считаешь стих идеальным, — если такое вообще возможно — то он действительно идеален. Так что расскажи про то, как ты лично это видишь. Шастуну было трудно находиться одновременно в двух реальностях: этого сложного разговора и своей поехавшей башки, которая думала отнюдь не о поэзии на данный момент. Она думала об Арсении и о том, что он (не Арсений, Антон) свихнулся. Хотя Арсений тоже свихнулся, просто уже давно и по другим причинам. Если он вообще хоть когда-то был адекватным. — Я считаю, что специально навороченные стихи, с тонной неподъёмных образов, которые приплетены не пойми к чему, никому не нравятся. Ну разве что таким же псевдоинтеллектуалам, как их автор. Но простотой в чистом виде тоже уже никого не удивишь. Для тебя, мне кажется, был бы идеален баланс, местами резкий, как ты сам иногда бываешь, но в целом… искренний, как тот стих у тебя, который мне понравился. Вот ведь ирония… если бы Антон Шастун не нализался на собственном выпускном и не написал своему одногруппнику стих о том, что он ненормальный, сейчас бы его тут не было. И он бы не находился примерно в том же состоянии, что тогда. Даром что он совершенно трезвый. Прошлые беды оставляют отпечаток на бедах настоящих. Такая вот грустная истина тебе, Шастун, уготовлена. — Вообще, кстати, я тут подумал о том, что ты запрещал делать в стихах, и обнаружил, что многие гениальные авторы всё равно этим грешили. Вот взять того же Пушкина. Сколько у него глагольных рифм в стихах, а? Да и вообще у него не то чтобы искусные рифмы. А мне за это по башке прилетало, между прочим! — возмущённо заявляет Антон. — Справедливая претензия. Но ведь культура идёт на усложнение. То, что казалось гениальным тогда, кажется простым сейчас. Ну, очень грубо говоря, это всё равно что мы будем сравнивать фильм братьев Люмьер и работы Кристофера Нолана. Если бы мы и сейчас оставались на уровне братьев Люмьер, грустно бы нам было, скажи? Антон кивает. — Но это не отрицает того, что они были гениями и их творение легендарно. Вот и с Пушкиным так же. И это хорошо, что после него поэзия тоже пошла по пути развития. Естественно, его манера письма вряд ли бы покорила чьи-то сердца сейчас с таким же успехом, как тогда, но так и должно быть, если мы идём в правильном направлении. Шастун машет рукой, мол, чёрт с тобой, ты и Пушкина отвоевал. Ладно, он не хочет писать, как Пушкин, но он бы, конечно, хотел быть Пушкиным для своего поколения. Это такая программа максимум, очень далеко идущая, как отсутствие государства при идеальном коммунизме. — И ещё сложно переключиться с того, чтобы писать то, что зайдёт аудитории, на то, что, в твоём понимании, представляет художественную ценность. Не надо стараться быть цитатой, вырванной из контекста. Не нужно смотреть на свой стих и думать, что та или иная фраза будет отлично смотреться в пабликах о поэзии с подписью «А. Шастун», а остальной стих при этом читать будет тоскливо. Антон опять усмехается. Умеет же обламывать Попов. Раньше его часто грели подобные мысли. В конце концов, разве не может надежда на славу хоть немного мотивировать? Хотя… сейчас, наверное, его бы смогли мотивировать совсем другие надежды. — Ты говоришь об очень сложных вещах, Арс. Мне кажется, в реале добиться такого благородства помыслов вообще трудно. Арсений согласно кивает, а потом склоняет голову набок — совершеннейшее блядство! — и, улыбаясь глазами, отвечает: — Но тебе по силам, я думаю. Ты пробуй, главное. И возвращайся к тому, чтобы видеть что-то искреннее и прекрасное в вещах, о которых хочешь писать. Даже если они — полнейшая жесть. Как давно Антон не пытался видеть в окружающих вещах прекрасное? Сложно сказать, он давно не смотрел на мир так… И вообще, Арсению легко говорить, он же преисполнился, он же Арсений, в конце концов. Хотя, возможно, именно глядя на Попова, иной раз и проскальзывает мысль о том, что что-то прекрасное, возможно, вокруг ещё есть…***
Антон просыпается под вечер, сонно трёт глаза и пялит перед собой. За окном уже почти стемнело, голова тяжёлая, и неясно, то ли он хочет заснуть ещё раз, то ли умереть. Его вообще часто стало отрубать днём, после того как он нагрузит себя доёбами к собственной психике и ко всему, что он делает. Какая-то общая слабость, с которой организм борется как умеет. Может, ему следует пропить витамины? Антон растирает лицо, стараясь прийти в себя, и рефлекторно тянется к телефону. Дисплей загорается неприлично ярко, слепит глаза, и Шастун болезненно щурится. От уведомлений везде, где только можно, сразу становится дурно, а при мысли о том, что придётся отвечать на все эти сообщения и пропущенные звонки, воротит и хочется заснуть вновь, сделав вид, что он их не видел. Антон втыкает в телефон, пытаясь понять, что из этого самое важное, а на что можно ответить задним числом или не отвечать вовсе. Листая уведомления, Антон привычно останавливается на диалоге с Серёгой, потому что там может быть какая-то важная инфа по работе. Естественно, если это не очередной пошлый мем, вероятности чего никогда нельзя исключать. От Серого пришло короткое «Это что?» в качестве комментария к прикреплённой фотке. Заинтригованный, Шастун открывает диалог и рассматривает снимок, но, ей-богу, лучше бы он этого не делал. На шумном (видно, что пришлось приближать) фото оказывается он сам, смеющийся, закинув голову, а рядом — Арсений, подхвативший его смех. Антон в ужасе узнаёт антураж кофейни, в которую они как-то зашли с Поповым, замёрзнув во время прогулки по тёмным дворам.Антон Шастун(17:34)
Откуда это у тебя?
Сука, он же как знал: не надо им было туда идти. Сергей Матвиенко(17:35) Из Твиттера)))))))) Антону кажется, что он не проснулся: сейчас он себя ущипнёт, и окажется, что всё это — лишь страшный сон, ведь не может же быть такого, чтоб кто-то успел их сфотографировать. Он же лично оглядывался по сторонам и параноидально проверял, не смотрит ли кто-то на них. И казалось, что никто не смотрел… Но, как выяснилось, ему это только лишь казалось. К горлу подкатывает дурнота, а из эмоций он способен чувствовать лишь страх и злость на того, кто посмел сделать этот снимок. Антон видит, что Серый продолжает засыпать его вопросами, но он не способен ответить ни на один из них, потому что в голове набатом долбит: их с Арсом выложили в сеть вместе.