Критика чистого разума

Бывают дни, когда ты спокоен и мудр, как самый настоящий дзен-буддист, но за ними почти всегда следует какой-то анархический кошмар, который не оставляет ни следа от былого чувства преисполненности во всех тайнах Вселенной. Арсений сам в себе заметил эту закономерность: его нескончаемая мудрость, щедрым потоком льющаяся на недалёких окружающих, в какой-то момент сменялась самым непроходимым идиотизмом. Арсений был воплощением того самого мема, где ты можешь быть бесконечно прав, но какой в этом толк, если тебя за это хочет угробить половина интеллигенции страны. И, что ему особенно льстило, Попов понимал, что он совершенно уникален: ведь только такой придурок, как он, мог этим ещё и гордиться. А между тем, быть ли уникальным придурком или серой массой с мозгами на месте, конечно, он бы выбрал первое. За парадоксами своей башки Арс не успевал: наверное, оно и не нужно — нет никаких гарантий, что это привело бы к чему-то хорошему. Арсений сидит на диване в гостиной и безучастно смотрит на дождливое хмурое небо, виднеющееся за чуть запотевшими стёклами. В комнате достаточно темно и даже немного мрачно, хотя на часах только-только полдень. Экран ноутбука уже давно погас, не наблюдая никакой активности со стороны пользователя, и Арсений не обращал на него внимания, продолжая расфокусированно смотреть на капли, сползающие по стёклам. У него так часто: как только работы становится меньше, он закапывается в свои мысли и начинает находить в них всякую неприятную туфту, на которую раньше просто не хватало времени. Сидит, зомбированный, потухший, и пялится в одну точку. Арсению не хотелось думать, что он не сможет остаться наедине с собой, а потому постоянно нагружает себя чем-то — даже если это занятия бесполезные или необязательные. По большому счёту, это ведь не так? Он устало снимает очки — не бутафорские, с обычными стёклами, которые он иногда напяливает, когда приходит Антон (потому что они красивые и дорогие), а вполне себе правильные, без выкрутасов, для работы. Как только пытаешься собрать все крайности, которые ты в себе совмещаешь, начинается неразбериха, и Арсений путается, потому что ему неподвластно становится понять, чего он на самом деле хочет — от себя, от людей, вообще в целом, может быть, от своей жизни. И вот тогда-то и получается, что он сидит амёбой, анализирует всё сделанное и пытается понять, что из этого ему действительно было нужно, а чем он пытался что-то для себя компенсировать, лишь бы… лишь бы что, кстати? Ведь для чего ему нужно быть эффектным, циничным критиком, для чего ему нужна слава? Потому что иногда ему очень нравится себя таким чувствовать — приятно быть сильным, уверенным и знать, что тебя боятся. Арсений хмурится, берёт платок со стола и протирает им стёкла очков. Это, можно сказать, развлечение. Удовольствие, если угодно, которое он может себе позволить. Арсений специально задвигает свои неразрешимые рабочие дилеммы на задний план, потому что они, хоть и терзают его, но всё-таки очень сильно отвлекают от таких мыслей, которые, вообще-то, тоже нужно пристальнее рассмотреть — только он всегда этого избегает. Попов не хочет бояться собственного подсознания: он себе внушил, что страх — это не про него, так что, разозлившись, он сможет залезть и туда, куда обычно не собирается. Но вместе с тем даже ему, наверное, понятно, что воевать с самим собой и не спалиться противнику не получится. Поэтому на каждую его уловку подсознание найдёт свою. Ещё вопрос, как из этого выкручиваться. Арсений поднимает очки, чтобы посмотреть на просвет, остались ли на них разводы. Ничего не обнаружив, он всё равно продолжает их протирать. Опять появляется подозрение, что эти вещи нужно обсуждать с психологом, но Арсений отбрасывает его в сторону: если ты не доверяешь людям, то не доверяй до конца, потому что марку-то нужно держать. На самом деле, конечно, он знает, что это глупости, а не отмазка, но он не вытащит себя к специалисту: нет ни времени, ни желания, ни сил себя убедить, что так будет лучше. Когда это всё появится, он не знает. Всё это, естественно, отговорки, но он не хочет через них перешагивать — умышленно не хочет, думая, что он самый хитрый и всех обманул, хотя при этом прекрасно понимая, что нихуя. Вот и получается, что с Арсением Поповым опять разбирается сам Арсений Попов. По идее, да, так правильно: ну а кто ещё должен этим заниматься? Арс качает головой и аккуратно складывает очки, кладёт их на журнальный столик и опять залипает в окно, машинально подтягивая ноги на диван, сгибая их в коленях и приобняв руками. Когда-то в подростковом возрасте он так часто делал: потом вычитал где-то, что это от желания защититься от окружающего мира, мол, якобы кажешься меньше, чтобы тебя не заметили. Как только Арсений об этом узнал, он резко отучил себя от этой привычки, потому что, вообще-то, чёрта с два: он не боится быть замеченным, не боится внешнего мира и вообще — не боится. Ему так нравится быть крупным, грозным и, одним словом, таким офигенным, какой он сейчас есть. Он хочет, чтобы его замечали, а не наоборот. Но сейчас он дома один, настроение какое-то поганое, в комнате зябко и как будто бы даже сыро, так что можно и так посидеть — просто вспомнить, каково это и почему ему нравилось так раньше. К тому же, как ни иронично, но Арсений Попов всё равно заметит Арсения Попова, как бы он не сидел на диване. Взгляд Арса сам собой падает на рыжие носки с рисунком из стопок книг с цветными корешками и немножко теплеет: красивые же. Дождь продолжает шуметь за окном, и Арсений понимает, что бывают дождливые дни, которые не хочется делить ни с кем. Ты бы не хотел в них никуда ехать, ни с кем разговаривать и вообще кого-то видеть, а возможно, даже и переписку вести: они просто его — созданы для его башки, воюющей сама с собой. И вообще, он бы оставил солнце, его закаты, море и многое другое поэтам, но вот дождь, гроза — это что-то именно для критиков и про критиков, которые, как думал Попов, тоже всё портят, в том числе и настроение, но без них попросту не вырастет ничего ценного. Тем ироничнее, наверное, что вечер этого дня он всё-таки проведёт не один, а как раз с поэтом: Антон должен приехать к четырём, хотя Арсений, загруженный собственными невесёлыми мыслями, даже успел об этом забыть. Антон здесь казался чем-то нереальным — сейчас сложно представить, что всего через несколько часов он зайдёт в эту гостиную, сядет на диван, раскинув ноги, и начнёт с озадаченным лицом слушать то, что Арс вливает в его уши, изредка перебивая, задавая необычные вопросы или вбрасывая шутку. И с одной стороны, Шастун постепенно стал частью его странной, выкидывающей шизофренические коленца жизни, а с другой — эта часть была настолько самобытной, что полностью её осознать непросто. Антон… ну, он приходит, получает, вроде бы, какие-то знания, иногда спорит, в идеале, делает выводы и… что? Смотрит с ним документалки, культурно просвещается, а иногда и просто пялит в фильмы, которые Арсений предложит, или шарится с Поповым по тёмным проулкам, пока тот компостирует ему мозг, потому что… ну, это удобно? Интересно? Это всё настолько не вписывается в жизнь Арсения в её привычном русле, что иногда ему кажется, что все эти разговоры и встречи как будто существуют в параллельной реальности, где он, как мастер Йода, неустанно тренирует своего ученика. Вот только… для чего? После этих встреч, после занятий, если угодно, Антон исчезает, существует уже в своих личных реалиях, что-то там делает, чем-то грузится (Арсений видит, что иногда он приходит совсем потухший), и Арсений об этом почти ничего не знает. Он даже не уверен, что должен знать или что может знать чисто теоретически. Поэтому можно сделать вывод, что Арсений Попов и Антон Шастун как собеседники, заинтересованные в обсуждении, существуют только в рамках репетиторских занятий, которые, получается, взялись совершенно из воздуха, просто потому что Антон в них нуждался? Арс хмурится, даже, наверное, и не зная, устраивает ли его такой порядок вещей или нет. В то же время он понимает, что, например, подружиться с Антоном так, как с Димой, у него бы в любом случае не получилось — в первую очередь из-за самого же Шастуна. Он же вообще не забывает, кто есть кто, а потому он не станет, будучи скованным моделью «поэт — критик», хоть сколько-нибудь пытаться от неё отклониться в социуме. Да и вообще везде, где есть риск с социумом столкнуться. А потому Антон Шастун и Арсений Попов как друзья смогли бы существовать только вне социума, но это… так себе дружба? Арсений слишком горд для того, чтобы кто-то мог посметь стыдиться его общества. Да у него и в голове не укладывалось, как такого общества вообще можно стыдиться. Хотя в то же время, может, ему общение с Антоном нравится? Ведь Арсению интересно разговаривать с собеседником и даже слушать его интересно, а такое с ним случается достаточно редко. И было бы обидно, конечно, потерять даже такое общение, потому что оно постепенно стало доставлять Арсению удовольствие. А Арс не любит, когда отнимают что-то, что позволяет ему переключиться и вообще почувствовать себя лучше, особенно когда он постепенно начинает к этому привыкать. Правда, Арсений чаще всего запрещает себе привыкать — это защитная реакция, которая помогает избежать многих проблем. В том числе не позволяет кому-то причинить Попову боль. И это лишь вопрос силы воли, когда, при должном усилии, ты сможешь отучить себя от вредной привычки. Арс раздражённо дёргает плечом, мрачно смотрит на согнутые колени и резко опускает ноги на пол. Выпрямляется. Стряхивает с себя наваждение. Набирает воздуха в лёгкие и идёт к окну. Дождь усилился, он агрессивно долбится об стекло ледяными иглами, и Арсению даже кажется, что он, как и сам Попов, на что-то злится. Вряд ли, конечно, на самого себя — едва ли у природного явления есть умение рефлексировать. Арсений стучит по холодной поверхности пальцами, собирая конденсат, и качает головой. Наверное, ничего стыдного в том, чтобы хотеть иногда разговаривать на интересующие тебя темы с другим человеком, нет. И вообще… зачем нужен мир, в котором не с кем поговорить о том, что тебе действительно важно и интересно? Никому ведь не хочется распинаться в пустоту, в ответ получая лишь равнодушные взгляды, как будто молчаливо умоляющие поскорее заткнуться. Вот Антону, например, правда бывает интересно — Арсению это даже по его глазам видно! Не всегда, что уж там говорить, но ведь периодически любопытство на шастуновском лице мелькает. Это подкупает, пусть и привыкать к этому, естественно, неправильно. Привыкать вообще чревато, уж Арсений-то знает. Его так же сильно напрягает привыкать к чему-то хорошему, как и то, что люди всегда и во всём друг друга сравнивают. Свойство сравнивать — вообще совершенно поганое. Арсений приоткрывает окно, пуская холодный и мокрый ветер в и без того сырую комнату. Несколько капель прилетают ему прямо в лицо, и это не расслабляет, но как-то приводит в чувство. Арсений всегда стремился быть самым лучшим, способным, умным, красивым и тошнотворно-совершенным, чтобы никому и в голову не пришло его с кем-то сравнивать. Нет уж, пускай кого-то ещё сравнивают с Поповым, и всё это будет проблемой этого самого кого-то ещё. Вот только Арс знает самый противный человеческий парадокс: всегда найдётся кто-то лучше, и от тебя обязательно уйдут, потому что ты станешь казаться недостаточно классным, даже если когда-то тебя убеждали в обратном. А ты останешься один, и тебе будет больно, потому что ты потратил силы, чтобы всего самому добиться, а по итогу всё равно остался ни с чем. И ты надеешься, что отомстишь, когда покажешь, что из себя представляешь, повоюешь со всем миром, пополнишь копилку достижений, и люди придут обратно. Но люди не приходят… им наплевать, им дороже кто-то другой, кто, возможно, не достиг того, чего ты достиг, кто не так умён, возможно даже, не так красив, и ты думаешь, что, значит, это не так важно, важно что-то другое, и резонно задаёшься вопросом: «А вдруг у меня этого вообще нет?» Но ведь это же несправедливо. Арсений хочет, чтобы было честно и по заслугам, а поэтому отталкивать людей своим поведением и в ответ получать презрение — это справедливо, а вот искренне надеяться на чьё-то расположение, прилагать для этого усилия, стараясь стать лучше, в ответ не получая ничего — это несправедливо. Арсений находится на том этапе, когда задирать нос и гордо поднимать голову — это уже не прихоть, а внутренняя необходимость. Достижение новых успехов не всегда компенсирует ему что-то более важное, но их отсутствие оставит его нулём, совершеннейшим злым чудовищем, которое только и умеет, что ломать людям карьеры, чтобы отомстить за то, что они должным образом не работают. И в чём-то он останется прав, но какая-то пустота всё равно будет сидеть в нём, потому что каждому нужен кто-то, кто скажет, что не такое уж ты и чудовище, каким тебя видит весь мир и даже — ты сам. С этой точки зрения получается, что не нужно пресекать в себе естественное — желание, чтобы тебя кто-то понимал и слушал. Но тогда почему — Арсений трёт переносицу — ему бывает стыдно за такие желания? Люди вообще любят стыдить себя и других за естественные вещи. Просто, сука, образ — безопасный, твёрдый, холодный, идеальный, который он создал у себя в башке — совсем не предполагает таких штук. И поэтому за них стыдно, если они появляются, и Арсений сразу стремится их в себе подавить. И у него получается, конечно, ведь он же умелый мастер: он что захочешь из себя сделает, если поставит такую цель. И гордится этим. Получается тупорылый замкнутый круг: Арсений Попов думает, что всех наебал, наёбывая себя, а ещё и гордится этим. Феерично! И типа… часто ему правда становится не нужно, и он сидит, совершенно ледяной и равнодушный, месяцами, годами. А иногда как начнёт печь, что хоть вой. И Арсений думает: то ли он никогда не имел этой потребности в другом человеке и лишь изредка она отдаётся глухим отголоском, то ли он, напротив, подавляет её в себе специально, а иногда она, настоящая, пробивается наружу. И как на самом деле, неизвестно. Арсений понимает, что это нельзя осознать одномоментно: нужно время, какие-то события, которые натолкнут его на необходимые мысли, нужны люди, наверное, в конце концов. Вот, а ещё ему нужно бы как-то напомнить о себе широкой общественности. На канале он молчит, как воды набрал, суд ещё не состоялся (да и не факт, что там будет чем похвастаться), а активные потребители контента рыскают по сети и находят себе других кумиров. Это Арсению не на руку. Арсу нужно, чтобы о нём не забывали, но собственная продуктивность не даёт ему активно напоминать о себе. И всё-таки проблемы, которые вертелись вокруг нового формата роликов, продолжали вертеться в голове. Это долгострой, который быстро выпустить не получится. Значит, нужно что-то другое. Арсений машинально перекладывает подушки на диване. Ему нужно… что? Было бы классно, если бы его куда-то позвали — куда-то, где есть камеры и зрители, конечно. Например, на какое-нибудь шоу, на интервью или на подкаст. Да, чтоб прописывал сценарий, монтировал видео и нёс текущие расходы кто-то ещё — так было бы вообще идеально. Но вот только его никто не зовёт. Частично он, конечно, сам в этом виноват, потому что наотрез отказался обсуждать ситуацию с Петровым с журналистами, хотя к этой теме интерес был огромным. Но не может же он настолько пойти против себя: он же себе не враг, в конце концов. Можно, конечно, попробовать пошуршать по своим каналам и с кем-нибудь договориться — не только же Шастун может о таких вещах договариваться. Но слышать отказы сейчас не очень хотелось, а они наверняка будут. Ну а с другой стороны, кому не отказывают, тот и не пытается, так что пробовать придётся. Мало у него, что ли, хороших знакомых в этой сфере? И не очень хороших знакомых. Но скоро придёт Антон. Арсений поднимается с дивана, придирчиво осматривает комнату, выявляя следы беспорядка, остаётся довольным тем, что всё чисто, находит на книжной полке парочку пособий, которые он собирался впарить Шастуну, и идёт на кухню. Тут можно ещё немного посидеть в анабиозе, а потом поставить чай. Ну, или сделать кофе в кофемашине, а то погода такая, что вырубает ужасно. Арсений распахивает холодильник, критически (что само по себе ирония) оглядывает его содержимое на предмет того, что можно скормить Шастуну вместе с чаем, цепляет взглядом упаковку бисквитных пирожных и немного успокаивается. Потом он аккуратно выкладывает на тарелку фрукты и относит их в гостиную. Вообще, Арсений не то чтобы любитель готовить, но заводить кухарку (а на графском языке это именно кухарка) он не горит желанием, хотя, возможно, это бы решило ряд проблем. Шастуну, например, часто готовит Ира, но Арс — одинокий волк, он выживает самостоятельно, особенно когда службы доставки и заведения ему надоедают. И в общем-то, у него неплохо получается, если есть желание. У него вообще — Арсений горделиво приосанивается — многие вещи получаются хорошо, если он этого захочет. Такой вот он человек-оркестр. Иногда, если они с Антоном долго сидят или что-то смотрят, Арсений наскоро нарезает Шастуну сэндвичи, а тот, зараза, ещё и спросил в первый раз, где он их заказал такие вкусные. Арс даже не знал, то ли ему запавлиниться, то ли ущемиться. Шастун появляется на пороге где-то через сорок минут, и он — Арсений замечает сразу — особенно мрачный и дёрганый. В последнее время он вообще какой-то нестабильный: эмоции постоянно сменяют друг друга на лице, он бледный, то ли напуганный, то ли настороженный, и что с этим делать, неясно. Антон постоянно меняется, и Арсений не всегда за ним успевает, но чувствует, что в каком-то смысле во всех этих переменах виноват и он сам. С большой силой пришла большая ответственность, и Арсу неспокойно оттого, что он, возможно, запустил в Шастуне те механизмы, с которыми тот ещё не умеет справляться. Он не считал и не считает, что человека можно сделать поэтом, если ему этого не дано, поэтому не собирается преувеличивать свою роль и говорить, что это его заслуга, но он явно мотивировал Антона, направил — и Арсений иногда опасается, что в неправильном направлении. Но есть только один способ это узнать — почитать стихи, которые пишет Шастун. Но Антон их показывать наотрез отказывается, и Арсений остаётся в неведении: лишь только верит, что, исходя из состояния Шастуна, результат должен получаться хороший. Конечно, его немного задевает, что Антон написанным делиться не хочет, потому что Арсений вообще-то возомнил, что имеет на это право. Он же гуру, в конце концов! Но с другой стороны, если Шастун пошлёт его с такими претензиями нахуй, возможно, он и будет прав. Антон совсем серый, как погодный катаклизм, который штурмует шторки в арсовой гостиной (всё-таки решил ненадолго проветрить помещение). Он вешает мокрую куртку на крючок — Арсений молча забирает её и относит на кухню, где теплее, чтоб высушить. Что-то у него случилось. Ну а правильно ли будет, если Арсений начнёт спрашивать? Он даже не знает. Шастун шмыгает носом, плюхаясь на диван, и безучастно пялится на белые листы, фломастеры, на тарелку с помытыми, ещё чуть блестящими от воды фруктами, на Арсения — совсем коротко. И молчит. — Всё в порядке? Арсений всё-таки пробует, памятуя о том, что, вообще-то, Антон приехал к нему домой после проигрыша в суде. Антон быстро кусает губы и качает головой: — Да… ну такое. Арсений в нерешительности — а ведь она ему даже не свойственна! — замолкает, пытаясь сообразить, что вообще следует сделать. Не найдясь с ответом, он уходит за кофе, слушает, как оглушительно громко в тишине квартиры гудит кофемашина, обжигает пальцы о чашку и возвращается обратно. — Что-то случилось? Антон нервно ведёт плечом. — Ничего. То, что Шастун врёт, так же очевидно, как и то, что рассказывать он ничего сейчас не собирается. Во всяком случае, Арсению. И это почему-то разочаровывает, хотя Попов и сомневается, что на месте Антона сам бы стал откровенничать. Арсений думает, что у человека, если выражаться метафорически, камера всегда настроена на фронталку, потому что каждый в первую очередь думает только о себе и воспринимает действительность только через систему собственных взглядов. Но иногда ему так хочется развернуть камеру с фронталки на обычную и понять, что думают и ощущают другие люди… Да тот же Антон, например. Или Дима. Ведь никогда нельзя с точностью сказать, насколько сильно твой объектив искажает существующую реальность. — Что сегодня хочешь обсудить? — спрашивает Арсений, пробуя перевести тему к более нейтральной. Да и не личной. Антон молчит несколько секунд, всё так же не глядя на него, а потом отвечает: — Я хотел спросить, как следует относиться к тому, что получается. Ну, блядь, как нормально к этому относиться, как допустимо, я не знаю. Мне ничего не нравится, и всё бесит, а я даже не знаю, должно так быть или нет. Арсений не говорит показать результат, потому что понимает, что это бесполезно — во всяком случае, сейчас точно. Антон продолжает рассуждать: — И как это делать на людях. Просто хвалить себя, предположим, считается ненормальным. Все могут подумать, что ты зазвездился, и будут относиться к результату придирчиво. Объективность восприятия у них от этого потеряется. А говорить плохо, ну, указывать на недостатки нельзя, потому что ты сразу покажешься неуверенным, и, типа, это тоже не особо хорошо. Даже если эти недостатки там реально есть. А если не указывать, то можно подумать, что ты считаешь работу идеальной, даже если она не такая. Арсений не считает нужным отвечать что-то в духе: «Надо просто быть собой и говорить честно», потому что, к сожалению, в данном случае это работает не так. — Лучше всего, если, конечно, тебя не спросят об этом в лоб, говорить без оценочных категорий. Ну, например, в кругу близких людей или тех, кому ты на профессиональной основе даёшь оценить своё творчество, ты можешь сказать, мол, мне не нравится то-то и то-то, как это можно исправить. Но если ты это презентуешь общественности, которая преимущественно даже не разбирается в том, что ты делаешь, конечно, не стоит говорить, что что-то тебе не понравилось или что-то не задалось. Но ты и раньше с этим в широких кругах отлично справлялся. Антон отстранённо кивает. Нет, с ним определённо что-то не то происходит. — А для себя? Если… ну, мне не нравится совсем ничего? Это окей? Арсений думает про шутку: «Это не окей, это очко» и еле сдерживается, чтобы не хихикнуть. Хотя весёлого, если так подумать, мало. — Ладно, мне тоже ничего не нравится. — Ты критик, — напоминает Антон. — Тебе за это-то и платят деньги. Арсений всем своим видом показывает, что Антон зануда, но тому, судя по всему, вообще не до этого. И такое положение дел угнетает. — Нет, я не о том, что мне не нравится чужое. Мне так же не нравится то, что у меня самого получается. Ты же уже это от меня слышал. Я тоже домахиваюсь до результата, но во всём нужен пресловутый баланс. Стремиться к обозначенной для себя планке — нормально. Но при этом надо точно понимать, что эта планка из себя представляет. В противном случае ты никогда не поймёшь, что достиг её — ведь нельзя достичь того, что ты толком для себя не обозначил. И всегда будешь недоволен, всегда будешь домахиваться и чувствовать себя несчастным. Антон хмыкает, и непонятно, устроил его такой ответ или нет. — Без доёбов до себя не будет результата. Но доёбываться тоже надо с умом, да? Арсения несколько коробит низведение его красивых формулировок до такой простой формулы, но, если сказать совсем грубо, то суть Антон уловил. — Жаль только, что это просто слова, которые на практике помогут мало, если ты начнёшь основательные доёбы. Арсений вздыхает, потому что они это уже проходили: пока не пропустишь через себя и не получишь опыт, слова так и останутся словами, какими бы правильными они ни были. Антон сидит с кислым видом, который Арс оценил бы в десять исков Петрова из десяти, и совсем не выказывает никаких признаков жизни. Попов пересаживается со своего кресла на диван рядом с поэтом, делает глоток из чашки, морщится, потому что кофе обжигает горло, и качает головой. Когда Шастун сидит вот так, Арсению хочется вложить всю свою уверенность, чтобы сказать, мол, не дрейфь, я уверен, что у тебя всё будет получаться отлично. Но Попову иногда просто не хватает всех ресурсов, чтобы передать эту внутреннюю уверенность, которой Антон почему-то не верит. — Что бы ты там себе ни придумал, советую вспомнить, что у тебя есть критик, который, вообще-то, всегда может посмотреть и дать советы — дельные, между прочим, и сказать по фактам, есть ли прогресс или нет. Антон горько усмехается: — Ага, Арс, да, чтобы мне вообще после этого жить перехотелось. Ты видел, как ты по стихам даёшь советы? Люди после такого на тебя иски подают. Арсений закатывает глаза. Ну неужели он думает, что я буду с ним жесток, если он всё-таки доверит мне свои новые стихи? Вообще, Антон кажется таким грустным, что его хочется как-то встряхнуть, сказать, что всё под контролем, воодушевить хоть немного, но как это вообще сделать, Арсений не знает. Поэтому всё, что ему остаётся — это говорить в надежде, что его услышат. — Я просто хочу сказать, что в какой-то момент всё, что ты делал, кажется таким пошлым, сотни раз кем-то обыгранным — притом, гораздо лучше того, что получается по итогу у тебя — что думаешь: лучше бы ты и вовсе этого не начинал. Вот тогда ты ближе всего к тому, чтобы создать что-то уникальное. — Но как вообще можно понять, что ты делаешь правильно? Должно получаться красиво? Или что, я не понимаю? Арсений пробует взглянуть Антону в глаза, но тот по-прежнему старается не поднимать их — гипнотизирует кофе в чашке. — Не думаю. Иной раз красивые и эффектные штуки так плохо и нелепо смотрятся в контексте, что лучше бы их вообще не было. Просто… всё должно быть органично. Поэт находит гармонию даже в самых отчаянных своих стихах — настолько едиными и искренними в своём настроении они выглядят без всяких вычурных штук. Антон коротко улыбается, кажется, впервые за весь вечер, и Арс этому очень рад — даже сам не знает почему. — О да, ты же у нас ярый противник любого пафоса в творчестве, я помню. Хотя это максимально забавно, если учесть, что ты чёртов Арсений Попов, а Арсений Попов без пафоса — это оксюморон. — Вы смеете использовать мои же заклинания против меня, Шастун? Тебя кто вообще научил приёмам художественной выразительности? — Да знаешь, нашёлся тут один павлин. Антон всё-таки поднимает взгляд: он улыбается глазами, но Арсений успевает заметить глубоко в них грусть и какой-то затаённый страх, который ему трудно понять. А потом Антон опять отворачивается, и как будто бы пресекает шуточный тон разговора. — Что ты можешь посоветовать? Хоть что-то, чтоб я зацепился, — глухо говорит он, и Арсу даже становится не по себе. — Мой совет всё тот же, Антон: прекрати морочить самому себе голову, пиши о том, что тебя действительно волнует, и читай. То, что тебе нравится читать, возможно, в некоторой степени отражает то, что ты способен написать. Антон ерошит волосы у себя на голове — судя по всему, он надеялся на другой ответ. — И как я пойму, что я всё делаю правильно? — Это произойдёт, когда ты напишешь стихотворение и почувствуешь, что сейчас ты тот, кем ты должен быть — даже если в технике исполнения и будут какие-то недочёты. Ты будешь читать его и осознавать, что нашёл своё место.