Критика чистого разума

Сон не шёл. Антон лежит, раскинувшись на кровати в позе морской звезды, и остервенело смотрит в потолок. Стадия отрицания, во время которой он лежал часа полтора, делая вид, что, если не открывать глаза, сон рано или поздно придёт, прошла. Это так не работало. За окном была глубокая ночь, и за плотные шторы не пробиралось ни единого луча света, как будто весь город снаружи вымер. Лучше бы вымерли мысли. Квартира совершенно пустая, в ней нет ничего, кроме Антона, отчаянно пытающегося заснуть, и темноты, которая, впрочем, ему в этом не помогала. Нет Иры, сопящей под боком, и даже Люка, который мог бы скрести когтями обои в коридоре. Совершенная пустота и тишина вокруг давили на сознание. Антон вообще не чувствует себя нормально уже очень давно, но сейчас ему кажется, что он прошёл какую-то важную точку невозврата, и теперь, за ней, его не ждёт ничего хорошего. Что с этим делать, он тоже не знает. Сбежать от своих мыслей в мир сновидений — перспективно хороший вариант, вот только он не работает, а Антон мается. Он никогда не пил сильных успокоительных, но сейчас замечает, что, наверное, иметь в аптечке что-то такое как минимум бы не помешало на крайний случай. Да и вообще, иметь аптечку, а не раскиданные то тут, то там лекарства, не помешало бы. У Антона, конечно, есть железное оправдание: ему раньше было похуй. Он… ну не парился так, не напрягался и делал всё спустя рукава. Теперь — не жизненный этап, а какая-то херня. Он по-прежнему делает фигню, но теперь ему за это ещё и стыдно. А ещё есть Арсений. Где-то там, за границами этой тёмной комнаты, тёмного дома и вообще, кажется, где-то немыслимо далеко есть Арсений, который сейчас, наверное, спокойно спит. Урод. Арсений спит эстетично — Антон видел — спокойно, глубоко, даже как будто величественно и так… по-мирному, да. Это зрелище вызывает смешанные чувства, особенно если знать, какой Арсений, когда бодрый. Антон видел это только однажды, но был бы не против взглянуть ещё раз. Наверное, он бы сам немного успокоился, просто глядя на этот умиротворяющий сон другого человека. И эти мысли ему не нравились. Слабо сказано, конечно, что не нравились. Антон от них фактически съезжает крышей. Шастун переворачивается на бок и ёрзает на холодной простыни, невидящим взглядом уставившись в дверной проём. Если в универе у него были оправдания — если он мог их себе придумать тогда — то какие они могут быть здесь? Тогда он просто был пьяным, глупым, совсем зелёным, и мог творить всякую ерунду. Очень глупым, да, и хотел поэкспериментировать. Вот и полез целоваться к одногруппнику, но, блядь, это хоть и стыдно, но хоть как-то… в общем, ещё возможно, бывает. Даже если ты натурал. Антон раздражённо дёргает плечом. Даже пытаться заснуть после таких мыслей не имеет никакого смысла. Он поднимается с кровати, ставит ноги на холодный пол и неприятно ёжится. Тапки не надевает: пускай лучше будет дискомфортно, может, это хоть как-то отвлечёт. Ламинат поскрипывает, пока он пересекает спальню и бредёт в гостиную, в сторону балкона. Этот звук как будто разрезает противную тишину, и на несколько секунд становится легче. Но несущественно. Постеры со стен гостиной щерятся на него в темноте. А дверь балкона, кажется, и вовсе гремит на всю многоэтажку. Антон вдыхает холодный воздух и смотрит на улицу. Двор внизу тускло освещён, на земле тонким слоем лежит снег. Привычным, отточенным до автоматизма движением Антон достаёт сигарету из пачки, щёлкает зажигалкой и смотрит на рыжий огонёк. В университете он был тупым, конечно. И любознательным, блядь. И пьяным на выпускном. Но… Антон открывает окно и выдыхает дым. Самое неприятное, что это, условно, может объяснить, почему он засосал одногруппника. Да, вполне может. Но это нихуя не объясняет, почему он написал ему стихи. Не из любопытства, не просто так, от балды, просто потому что, а осознанно, на эмоциях, хоть и по пьяни. И грёбаные стихи были настоящими. А ещё они понравились Арсению, и это какой-то верх садистской вселенской иронии. И чёртов одногруппник… Антона к нему потянуло не только на выпускном. Пусть это ненормально, но Антон знал. Он всегда это знал. Просто врал себе, потому что так было удобно. И безопасно. От холодного ветра кожа покрывается мурашками, и Шастун, стоя на балконе зимой в одной домашней безразмерной футболке и в трусах, чувствует, что окоченел. Но он продолжает мёрзнуть. Антон смотрел на него… на Мишу — его, блядь, звали Миша, и было что-то уёбское в том, что Шастун не осмеливался даже лишний раз вспоминать его имя — как-то странно, по-другому, с самого начала. Они никогда не были друзьями, и рядом с ним Антон всегда вёл себя как уёбок. Говорил гадости, вымахивался, из кожи вон лез, чтобы обратить на себя внимание, притом, не всегда в хорошем смысле. Потому что подозревал, что… нельзя. И что это пиздец. В общем-то, Антон был прав. Может быть, не наломай он дров, всё бы проще забылось, а потом почти не напоминало о себе. Но он их наломал. И Миша остался кошмаром сидеть в закоулках его подсознания, изредка давая о себе знать и вызывая отвращение к тому, что Антон натворил. Но теперь, спустя столько лет, какой смысл это ворошить? И что сейчас изменилось, чтобы начать что-то осознавать на этот счёт? Лезть в это дерьмо, в которое он пообещал себе не лезть. Потому что забудется. Показалось. С кем не бывает. И вообще, есть Ира, с ней охуенно переспать, и она классная, даже если учесть, что никто из них никого не любит. Но всех всё устраивает, и это нормально. Что ещё нужно? А потом появляется Арсений, и всё летит в пизду. Вернее, ровно в обратном направлении, и Шастуна это не просто пугает — Шастуна это парализует в ужасе. Арсений играючи порабощает его мозг, чуть не ломает его карьеру, просто нахрен разрушает всё, что он раньше считал чем-то, чего следует придерживаться. И Антон больше ни в чём не уверен: ни в том, кто он, ни в том, что ему нравится, ни в том, что он делает, ни в том, что у него получается, ни в том, чего он достоин, ни… ни в чём. Ровным счётом ни в чём. Дохуя сомнений для одного простого человека, вызванных другим человеком. Пусть даже не простым. И ладно бы он просто менял образ мыслей Антона, но, блядь, при этом нервничать из-за того, что другой мужик сидит рядом с тобой, что-то объясняя, и может похлопать тебя по плечу, поддерживая или привлекая внимание, это ненормально. Это ненормально, если с тобой всё в порядке. С Антоном определённо в порядке не всё. Но это даже не самое поганое. Антон швыряет окурок в пепельницу и, не раздумывая, вытаскивает вторую сигарету. Самое поганое в том, что их видели вместе, что теперь над тем, что Антон — пидор, смеются во всех сетях. И не просто пидор, ведь, как они думают, он пидор, который сохнет по Арсению. И хуже придумать просто невозможно, это конечная. Антон вспоминает чёртов скрин, сделанный Серёжей, вспоминает в деталях фотографию, на которой они с Арсением сидят в кофейне, и становится так погано, так смертельно плохо, что хочется выть. Забиться в угол, закрыть глаза, а потом проснуться через десяток лет и узнать, что ему это показалось, что это не было правдой, а на самом деле их никто никогда не видел. Его и Арсения. Арсения и его. Шастуну неуютно даже в собственном доме, потому что ему кажется, что все всё о нём знают и вот-вот продолжат выливать на него ведро помоев, тыча в то, что с ним что-то не так, а ведь он всего лишь… разговаривал с Арсением? Смеялся с ним, и ему всего лишь было хорошо. Шастун вспоминает, что раньше в сеть уже сливали видео, где Арсений хлопает ему на книжной ярмарке, и от осознания того, что папочка компромата у пользователей неминуемо растёт, становится противно. Если прибавить к этому их взаимные подписки в Инстаграме и то, что Арс теперь лайкает каждый его пост, ситуация приобретает максимальную двусмысленность. Сам Антон Арсения не лайкает: он просто не может себе этого позволить. Но это не значит, что он не разглядывает подолгу каждую фотку и не читает смешные подписи и комментарии. Антон слабо улыбается: его особенно забавляют перепалки Арса и его адвоката в комментах. И вообще то, что происходит у Арсения в Инстаграме — это что-то сакральное, очень занятное и как будто немного приоткрывает завесу в тайный мир его головы. Но Арсений в глазах общественности прежде всего тот критик, который наговорил про Антона гадостей и насмехался над ним в «Контре». Он крутой, наверное, а Антон для них жалкий… а теперь ещё и жалкий пидор. Узнай о слитой в сеть фотке Арсений, наверное, ему бы было похуй, потому что он этого не боится. Не боится настолько, что сам потащил Антона в эту треклятую кофейню. Ну а чего ему бояться, с другой стороны? Это Антон, а не он стрессует лишний раз до него дотронуться, потому что ощущает себя в этой связи ненормально. Арсению на эту ситуацию наплевать. Поэтому Арсений спокоен. А Антону нихуя не плевать: ни на свою карьеру, ни на то, что он проводит время с Арсением, а об этом трубят из каждого утюга, хотя нельзя, чтоб об этом хоть кто-то узнал, ни на слухи о своей ориентации, ни на что. И поэтому он сходит с ума. И то, что Арсению наплевать, злит. Потому что они бы не попали в такую ситуацию, опасайся он огласки так же, как Шастун. Но Арсений ничего не теряет, а Антон теряет себя. Он и будет продолжать терять, пока смотрит на это лицо, слышит этот голос, смотрит все видео, выходящие на его YouTube. Это… неизбежно. И почему всё так несправедливо, Антон не знает, потому что Арсений как будто… построил ему новый мир? Полностью переделал систему ценностей? Что, блядь, Арсений натворил с ним, и почему это нельзя исправить? Антон чувствует, как к горлу подкатывает отчаяние. И никого, кто мог бы ему помочь, рядом нет. Ему жутко в собственной квартире, где он совсем один против своей головы и против всего мира. Может быть, всё-таки позвонить Ире? Заказать ей такси, и она поворчит, но приедет, может, даже притащит своего чокнутого кота, а он сможет поспать, потому что будет обязан держать лицо, делать вид, что всё не настолько плохо, как есть на самом деле. Даже если всё именно так. Но Ира уехала в Воронеж, и её чисто физически не дозваться. А если… если позвонить Арсению? Антон прислоняется лбом к холодному стеклу. Он вспоминает, как Попов звонил ему в начале осени перед выходом нового обзора и они трепались ночью, как будто это было чем-то нормальным. И может быть, на тот момент всё действительно было нормально, пока что безопасно, потому что, уж во всяком случае, Антону не хотелось повеситься. Но проблемы, которые вызвал в его голове Арсений, вообще не решатся, если позвонить ему самому. По крайней мере, Антон так считал. Хотя, если уж совсем честно, проблема как раз не в Арсении. Она в Антоне. Ведь Арсений не хотел, чтобы он воспринимал всё… так. Это Шастун сам виноват во всём. Там, в башке, всё запутано, и каждый раз, приходя к Арсу, он пытается делать вид, что этого нет, но проблема в том, что чем дальше, тем хуже у него это получается. И однажды не получится совсем, потому что… Антон, наверное, болен. А ещё он почти не спит по ночам — так, отрубится, измученный, уже под утро, полудохлый, смурной. Думать о том, что Арсений может постепенно о чём-то догадаться, было сродни отдельной пытке. Попов вообще его мозг чуть ли не насквозь видит, и это нечестно, потому что сам Антон не может залезть в башку к Арсению. Это практически невозможно. И он ничего о нём не знает, почти ничего, за исключением взглядов на творчество и отдельных моментов, которые он умудряется понять чисто интуитивно, потому что хоть немного пытается проявить эмпатию. А ему бы хотелось знать. И он даже не понимает, какой своей части этим обязан: то ли нормальной, человеческой, которая совершенно адекватно хочет понять, что из себя представляет Арс на более глубоком уровне, то ли той больной, которая до Арсения очень жадная и хочет знать всё. И всё время узнавать ещё что-то новое, потому что Попов в своём многообразии неисчерпаем. Но как? Это ведь не просто напрямую спросить… Конечно, достань Антон язык из жопы и попробуй общаться по-человечески, пытаясь узнать то, что ему интересно, было бы куда проще, но проблема в том, что он не может. И даже не потому что не умеет, а потому что вбил себе в голову, что с Арсением этого делать не следует. В чужую душу вообще лучше не лезть без приглашения — тем более в арсеньевскую. Получается, что они так и останутся друг для друга чужими, а Антон будет себе рвать душу по любому поводу, потому что он очень устал и ему, блядь, страшно, просто страшно из-за того, что он чувствует, и из-за того, что другие люди могут смотреть на его личную жизнь так, будто она лежит перед ними на витрине. Ощущение собственной ненормальности накатывает временами. Антон уже успел подловить его и подметить то, как оно на него сползает: иногда ты почти убеждаешься, что всё идёт легче, но спустя какое-то время опять возвращаешься к тому, что с тобой что-то не так. Искоренить это в себе самостоятельно становится невозможным. Антон тяжело вздыхает и продолжает рассматривать очертания соседних домов, виднеющихся в окне. Иной раз можно потратить столько нервных клеток, чтобы объяснить, что ты из себя представляешь… себе. И при всех недостатках Арса, у него было одно непоколебимое преимущество: он цельный. Этого Антону в себе очень недоставало. Да, возможно, эта целостность — всего лишь совокупность удачно подобранных масок, но у критика была система, по которой он их примерял. Он казался каким-то устоявшимся. Взрослым. Антон находился уже не в том возрасте, чтобы считать другого мужика взрослым, но вот он оказался в этой точке, потому что… эмоциональной зрелости ему не хватало. И что самое горькое, он даже не знал, появится ли она у него когда-то вообще. И талант. Талант, правда, не появляется: он либо есть изначально, либо его нет вообще. Понятное дело, его можно развивать, но, чтобы его развивать, он должен хотя бы быть. А Антон в наличии такового у себя сомневается. И одно дело — строчить ради денег, там и талант не нужен (хотя ещё несколько месяцев назад Шастун бы с этим поспорил), но совсем другое — писать, чтобы что-то стоящее создать. Вот для этого талант необходим. Антон в тупике. Арс уверен, что Антон талантлив, но какой в этом толк, если ничего путного тот создать всё равно не может? Это же голословно… И Антон, конечно, доверяет чутью Попова, но руки, блядь, всё равно опускаются, потому что одних слов мало. Нужны другие слова, красиво зарифмованные в строфах. И Арсений опять прав: единственный, кому он должен свой талант доказать — это белый лист, на котором он пишет. Но эта бумага является по смешному стечению обстоятельств самым жестоким судьёй, потому что она всё стерпит, но ничего не простит. И пока Антон смотрит на неё и видит там разочарование, ничего не случится. Даже если миллиард ушлых литераторов, поэтов, лингвистов и критиков скажут ему, что он создал шедевр, пока строки на листке не докажут этого самому Антону, чуда не произойдёт. Антон поджимает замёрзшие на холоде пальцы. Чудес вообще не бывает. И пока ты не полюбишь процесс, не получишь результат. Когда ты начинаешь воспринимать то, что ты делаешь, серьёзно, а не на отвали, многие вещи всё чаще идут не так, как хотелось бы. Антон за эти полгода, возможно, впервые в жизни начал подходить к написанию стихов осмысленно. Раньше он не думал о них как о чём-то, что может быть таким продуманным и цельным, он действительно считал, что образы берутся случайно и порой совсем ничего не значат, хоть им и пытаются придать значения. Он раньше так и делал: писал от балды, лишь бы звучало пафосно и красиво. А потом Арсений стал придираться к каждому образу, докапываясь, зачем они, требуя объяснить, что Антон имел в виду. А Антон сыпался, потому что он ничего не имел в виду и ещё брал на себя слишком много, предлагая читателям самим изобрести смысл, ведь они это умеют. И оказалось, что стихи, на самом деле, не просто несколько строчек, накиданных на эмоциях, а очень сложная игра по генерированию слов, интеллектуальная и затяжная, как «Эрудит». Чтобы создать стихотворение, ты инвестируешь мозг в текст — и никак иначе. Так что если ты глупый, если у тебя кругозор узкий и мыслишь ты стереотипно, в стихах это сразу видно. И Антон больше не злится на Арсения за то, что тот всегда тыкал в подобное носом: он теперь понимает, насколько это бросается в глаза и нервирует. Но когда ты создаёшь настоящий стих, в нём и слова… они оказываются живыми. Они должны так цепляться друг за друга буквами, звуками, что либо рычат на тебя в пределах одного предложения, либо журчат ручьём, и всё это должно работать на настроение, на общий посыл произведения. Осмысленность способна пугать. Хотя бы потому, что слова, которые раньше казались далёкими и безликими, теперь становились близкими и понятными, и Антон затруднялся ответить, лучше ли от этого становилось или, наоборот, хуже. Возможно, за сложную работу проще взяться, толком даже не понимая всех её подводных камней, но ты попробуй её одолеть, когда осведомлён о всех рисках и трудностях, с которыми столкнёшься. Антон начинал узнавать и откровенно дрейфил. Он вдруг почувствовал себя таким жалким для того, на что он замахнулся, ведь чтобы сделать в этой сфере качественный продукт… Шастун прикусывает щёки, морщась от боли. Не продукт. Антон не хочет продукт. Он хочет стих. Больше это для него не одно и то же, даже если привычка называть так результат осталась. Шастун выбрал себе место в жизни наугад: ему так представлялось проще, и, возможно, изначально он даже не понял, что сделал хороший выбор не с экономической точки зрения, а на более высоком уровне, где деньги — это ещё не всё. Он просто считал, что ему повезло: по крайней мере, то, что он делал, ему интересно, у него есть деньги, и этого правда могло бы быть достаточно, если бы не… тот факт, что это действительно могло быть его предназначение. Ведь оно подразумевает ответственность. То, что тебе дано нечто свыше, а Антон не помнит, чтоб ему что-то такое давали. Поэтому он как будто придумал подходящую идею в подходящее время — и всё. Но Арсений почему-то говорит, что выбора у Антона не было, хотя самому Антону казалось, что он его сделал. И может, он не понимает эту мысль пока, а поймёт ещё… когда-нибудь, как это иногда бывает с тем, что на него вываливает Арс. А может, и не поймёт никогда вовсе, а может, и Арсений на самом деле ошибся и никакого предназначения у Шастуна нет. Ну или, во всяком случае, оно заключается не в этом. И пока что он не может двигаться ни вперёд, ни назад. Он просто вмёрз в одну точку и подыхает в ней, потому что обездвижен и потому что уже заебался самого себя пилить за то, что не имеет ни малейшей возможности пошевелиться. Антон тяжело выдыхает, ерошит волосы на голове и возвращается с холодного балкона в пустую квартиру. Как будто бы свою, но как будто бы и чужую. Он оглядывает гостиную машинально и, можно подумать, надеется, что она вдруг превратится в другую, более уютную, с мягким светлым ковром под ногами, с длинными стеллажами вдоль стен, с тёплой гирляндой на окне. И не находит ничего. У него вообще нет нормальных книжных стеллажей, потому что, чёрт подери, он и книги-то толком не читает. А ещё поэт. Тот длинный стеллаж, что стоит у Антона в гостиной, набит всякой всячиной, но книг на нём практически нет. Стопка, подаренная Арсением, лежала на столе, и Антон прочёл совсем чуть-чуть, а ещё что-то отложил на более поздний период, но всё просмотрел и составил в голове последовательность того, что он будет с этими книгами дальше делать. А они валялись как неприкаянные и даже смотрелись инородно, потому что Антон, поэт хуев, не выделил им должного места, оставив на столе. Вот у Арсения книги стоят аккуратно, ровными красивыми рядами, и он всегда протирает на полках пыль, чтобы им там было максимально комфортно. Всё потому что Арсений их любит, гордится своей библиотекой да и вообще — это Арсений. А Антон, как всегда, раздолбай, хотя ему, вообще-то, необходимо брать с критика пример. Шастун качает головой, садится на диван и смотрит на книги, лакированные корешки которых чуть видно поблёскивают в тусклом ночном свете, проникающем в комнату из окна. В одной из них в качестве закладки виднеется скомканный лист, исчирканный вдоль и поперёк. Антон достаёт его, чуть не порезав о страницу палец, и, щурясь, скользит по уцелевшим строчкам взглядом. Ну и правильно, что отправил в утиль. Шастун чувствует себя банальным. Он видел те же смыслы, наверное, сотни раз, возможно, даже в похожих формулировках. Его душило ощущение такой второсортности, что становилось по-настоящему дурно. Но как… каким талантом нужно быть, чтоб создать что-то действительно новое, что-то тонкое, что будет открытием для него самого и для других? Как вообще найти это радикально новое? Арсений говорил, что постмодернизм призван обыграть по-новому то, что уже было придумано до него, потому что, так или иначе, запас оригинальных мыслей у человечества заканчивается. Конечно, нужно быть очень смелым человеком, чтобы назвать Антона поэтом-постмодернистом, но можно, во всяком случае, взять на заметку, что так делать нормально. Вот Шастун, вроде, только и делает, что постоянно обсуждает с Арсением поэзию, но как только дело доходит непосредственно до написания стихов, он всё равно таращится на лист в растерянности, будто не зная, с чего начать. И вообще не понимая, как эти чёртовы стихи писать. Можно, по идее, придумать, о чём ты хочешь написать в самых общих чертах, а потом просто выстроить стихотворение вокруг этой главной мысли, которая при должной доле усердия обрастёт мышцами из образов, и получится что-то путное. Но с другой стороны… Арсений говорил, что у поэтов этих причин, этих способов написать — тысячи, и каждый пишет по-своему. У кого-то в башке всплывает один яркий образ, и, уже вдохновившись им, хочется написать цельное произведение. А кто-то ловит ритм, на который захочется положить словесную историю. А кто-то вообще придумывает ёмкий конец, после чего продумывает всё остальное стихотворение, которое к этим финальным строчкам проведёт. Какой способ избирает Антон, он ещё не знает. Всего, наверное, по чуть-чуть, а по итогу — Антон саркастически усмехается — толкового ничего. Нет никакой системы. Притом, непонятно, её нет потому, что её здесь в принципе не существует, или потому, что это Антон не способен её создать. Он, конечно, готов вновь всё спихнуть на себя, но настолько задолбался за всё пинать свой мозг, что, наверное, тот больше и не выдерживает. Поганая критика чистого разума, ни один вывод не абсолютен: что бы ни решил Антон, это по итогу всё равно оказывается неправильным (потому что ничего правильного, если присмотреться, вообще не существует). А Антон наприсматривался уже до такой степени, что глаза болели. Рассудком он понимает, что доёбывается до себя уже слишком много, но забить попросту не может: не понимает, как это сделать. Он зажат в тисках собственного восприятия, и с каждым движением только усугубляет ситуацию, а выбраться всё равно не может. А вообще, наверное, Арсений и тут был прав: можно смотреть на собственную работу как на неделимый материал, ожидая от него невозможного, но тогда и сделать его идеальным целиком, от и до — задача непосильная даже для самого талантливого творца. Перфекционизм как даёт простор для роста и развития, так и съедает его, потому что те планки, которые он ставит перед создающим, такие высокие, что рано или поздно перепрыгнуть их будет невозможно. А недовольство собой останется. Поэтому нужно брать от своей работы по крупицам и каждую её часть рассматривать отдельно, анализируя, мол, да, тут у меня получилось хорошо, а тут мне надо ещё доработать. Но тогда хорошие крупицы станут песчинками золота и будут радовать глаз, и постепенно, вымывая пыль и менее благородные породы, удастся в сухом остатке получить если и не шедевр, то во всяком случае сбитое талантливое произведение. Антон осекается: в теории. Всё как всегда в теории. А что на практике, он уже знает: скомканный лист, брошенный в мусорку, плохое настроение и причитания Арсения о том, что Шастуну нужно вложить свои искренние эмоции, чтобы дело пошло лучше. Но Арс, блядь, не соображает, что искренние эмоции Антона сведут того в могилу. Дело от них не пойдёт лучше, оно вообще никуда не пойдёт, а просто останется безнадёжно испорченным, пока Антон продолжит себя за него ненавидеть. Потому что если в самой эмоции есть проблема, что уж говорить о стихе, этой эмоцией порождённом? Шастун смотрит в стену, на матовые блики на плазме, и вздыхает. Все проблемы, которые у него есть, в сущности, связаны с одним человеком. Они так или иначе закольцованы на одном имени, и если вычеркнуть из подкорки это имя, мыслей станет раза в три меньше. Больше не будет «Арсений сказал», «Арсений считает» или «Арсению не понравится»: эти фразы и так заполонили его сознание и льются сплошным потоком, как будто Попов поработил всю его башку и лезет в неё если уж не тем, что Антону в его присутствии становится судорожно-стрёмно, а уж точно своим огромным влиянием на его образ мыслей в целом. Он без Арсения… невозможен? Но ведь это неправда. Возможен, ведь жил же он как-то до него. Если Арса постоянно не будет рядом, ничего страшного не произойдёт. Просто так кажется, потому что Антон не в себе. Хотя резко вычеркнуть мысли о Попове он не сможет — хотя бы потому, что слушает его несколько раз в неделю и пялится, пока тот разговаривает. Отвыкнуть от человека, который постоянно маячит перед глазами, раз в десять труднее, как бы полезно для сохранения собственной психики это ни было. Себе можно внушить не всё. Но ведь должен быть другой способ, чтобы… прекратить это. Антон его знает, кажется, ведь этот способ всё время держится на поверхности, но не так, что его можно просто схватить и реализовать — он держится на поверхности как тонкая нефтяная плёнка на толще воды. Только вот Шастун боится, что выбора у него больше нет.

***

Через день Антон приезжает на назначенное занятие и чувствует, как тревога скребёт его нутро, пока он поднимается на лифте на нужный этаж. Его слегка подташнивает, но пути назад уже нет, и он должен это сделать, иначе погубит себя. Арсений уже стоит на пороге, приветливо улыбаясь, и жестом приглашает его в дом. Антон смотрит на него, ничего не подозревающего, а потом переводит взгляд на светлую прихожую и понимает, что не может сделать и шага внутрь. Если он опять зайдёт туда, если сядет на своё место за столиком в гостиной и начнёт слушать Арса, он просто не сможет ничего больше сделать. Сдастся и продолжит доламывать себя до конца. Ему не хватит смелости сказать то, ради чего он здесь. — Что ты застыл на пороге? Проходи! — Арсений удивлённо косится на Шастуна, понимая, что тот не двигается с места. — Я столько всего приготовил сегодня для обсуждения… В солнечном сплетении предательски похолодело. Может быть, стоит передумать и не говорить ничего? Ведь ему будет плохо, и он в этом не сомневается, но что если, останься он, будет гораздо хуже? — Антон? Всё нормально? Арс хмурится, заподозрив что-то неладное, и выжидающе смотрит на Антона. В горле пересыхает. Антон нервно сглатывает, ненавидя себя за то, что обязан произнести: — Прости, Арс, я больше не смогу посещать твои занятия. Будет лучше, если… мы прекратим.