Критика чистого разума

Арсений в исступлении смотрит на дверь, у которой ещё несколько минут назад стоял Антон, как будто пытаясь себе объяснить, что сейчас произошло. Антон решил уйти — вот так вот просто, ничего толком не объяснив. «Я так больше не могу» едва ли можно считать нормальным объяснением. «Для нас обоих так будет лучше» — тем более. Он просто понабрал каких-то ужасных штампов для такой ситуации, вывалил их на сбитого с толку Арсения и свалил. Даже вернее — сбежал, не дожидаясь ответной реакции. Как последний трус. Арсений хмурится, стараясь въехать, почему это произошло и что он сделал плохого Антону, чтобы с ним обошлись вот так. В груди поднимается какая-то совершенно детская обида. Нет, наверное, Шастун всё это не на полном серьёзе. Может, он ляпнул это сгоряча? Он же такой импульсивный… дурак, блядь. У него просто, наверное, наложилось что-то неприятное на сегодняшнее занятие, вот он и решил махать шашкой направо и налево, чтобы испортить всё и со всеми. Арсений знает, что такое с людьми — такими эмоциональными, как Антон — случается. И может быть, скоро он очухается и позвонит Арсу, скажет, что сотворил какую-то фигню, попросит прощение, и всё станет так же, как раньше. Но что-то подсказывает Арсению, что этого не случится. Антон постепенно увядал у него на глазах в течение последнего месяца, а может, и дольше, и вполне вероятно, что это решение, которое он принял теперь и вывалил на Арса, не было таким уж скороспелым. Внутри неприятно похолодело. Неужели он был таким невыносимым, что с ним пришлось разорвать общение, как с кем-то, кто отравляет тебе жизнь? И Антон терпел до последнего, надеясь, что он, блядский критик, поменяется хоть немного, но этого не произошло? Арсений продолжает гипнотизировать дверь невидящим взглядом и чувствует, что ему как-то нехорошо. Ему совсем-совсем погано, если быть честным. В голове становится так шумно от самых разных мыслей, что он скорее по инерции, чем осознанно заходит в гостиную и камнем падает на диван. Тусклое солнце бросает блики на стеклянную поверхность журнального столика, и Арсений жмурится: это был неприятный, режущий по глазам свет. Недоумение попеременно чередуется с обидой и горечью, и Арсений, теряясь в этих эмоциях, пытается их хоть как-то рационализировать, но выходит из рук вон плохо. Почему Антон не объяснил причину? Почему он так поступил? Это так… глупо, так всё неестественно, что даже не ясно, винить ему в этом себя или Антона. Или обоих. Но Шастун ушёл, утаскивая свои проблемы с собой, оставил Арсения наедине с десятками вопросов, и вот уж вряд ли это приведёт к чему-то хорошему. В последнее время случалось столько неприятных вещей, и Арсу приходилось из них выбираться, каждый раз спрашивая у себя, действительно ли это так важно, чтобы переживать, что он может сделать, как это исправить и что нужно сказать. Но сейчас говорить-то даже некому, а сделать он, по-видимому, ничего не может, потому что это решение принял другой человек, и Арсений не сможет изменить его волю. Получается, и исправить это нельзя. На основании этих простых выводов, наверное, и переживать не имеет смысла. Но тогда почему ему так паршиво? Он ошарашен и просто не понимает, как это вообще могло произойти. Как Антон, с которым им, вроде, удалось практически подружиться, просто взял и бросил его? И почему Арсений вообще считал, что этого не должно было случиться? Если ты — всего лишь репетитор, почему ты ждал, что он останется просто так, получив те знания, которые хотел? С этой точки зрения всё становилось логичным: Арсений натаскал ученика, и теперь, когда тот освоил то, что ему было нужно, он просто ушёл, потому что больше ему эти занятия не нужны. Репетиторы на такие вещи не обижаются. А Арсений обижен. Он практически зол, потому что его застали врасплох, ведь он не воспринимал эти занятия так, хотя, видимо, следовало. Он в них душу вложил. А теперь эту часть души просто отобрали, оставив взамен только скудное «спасибо за всё, Арс» и хлопок входной двери. Горячая злость поднимается в груди, и Арс даже не знает, на кого она в большей степени — на Антона, который его, получается, просто использовал и оставил, или на себя самого за то, что он даже на секунду не задумывался о том, что такое может произойти? Всегда бдительный, не доверяющий людям Арсений не предвидел, что один из поэтов (а поэты, очевидно, ему не друзья) захочет с ним общаться просто так, потому что это интересно? Всегда тайком, постоянно боясь, что их может кто-то заметить, Антон приходил сюда и даже не хотел высовываться из квартиры, и Арсений, пусть его несколько и коробило, принимал это, ему ведь было хорошо, когда Шастун с горящими глазами его слушал, спорил, рассказывал, как он сам считает, задавал разные вопросы. Они как будто даже… были на одной волне? Или Арсению просто удобно было в это верить? Он опускает голову, и на подкорке крутится одна очень неприятная, ранящая самолюбие мысль: им пренебрегли. От него просто отказались за ненадобностью, и это так… горько, несправедливо. Неужели же он это заслужил? Арсений так приободрился тем, что Антон сам пришёл к нему за знаниями, что у него до последнего не могло появиться мысли, что точно так же Антон и уйдёт. Но просто… разве он не достоин был того, чтобы Антон остался? Разве он не заслужил хотя бы… чтоб его ценили самого по себе, а не как средство что-то получить? Арсений с сожалением качает головой. Дима же остался, несмотря на то что Арсений — это Арсений, значит, наверное, он чего-то стоит, стоит того, чтобы быть ему верным? Глупо, конечно, проводить такую параллель, но почему тогда Антон от него ушёл? Ведь Арсений же поддерживал его искренне, так хотел увидеть, как однажды Антон напишет гениальные стихи — и даже не сомневался, что это случится. Случится, конечно. Только без него. В клубке запутанных чувств Арсений даже не сразу распознал самое неприятное из них: ему было больно. Очень больно, как будто он, несмотря на то что открещивался всеми правдами и неправдами, а к кому-то всё-таки привязался просто так, искренне и даже ничего не требуя взамен — разве что приятную компанию и разговоры на интересные ему темы. И, получается, поплатился за это. Почему он не был достаточно осторожным изначально? Кто ему сказал, что ничего плохого не случится, если он решит помочь Шастуну? Зачем он это сделал тогда? Зачем согласился помочь? Потому что дурак. «Зачем» — это хороший вопрос, который многое может объяснить, но Арсений часто отодвигал его на задворки сознания, хотя задать его себе было бы нелишним. Зачем он согласился? Потому что Антон поступил по-особенному: никто из поэтов не просил у критика помощи, хотя это же так просто и так очевидно — прислушаться к тому, кто указывает тебе на недостатки. Арсению польстило это в какой-то мере, конечно. Он уважал Антона и постепенно научился уважать его ещё больше. К тому же, ему было любопытно, что из этого выйдёт. Ну и как ты, доволен результатом? Вышло из этого то, что Арсений теперь чувствует себя брошенным и опустошенным. А ещё преданным, потому что он в каком-то смысле доверился Антону — доверился хотя бы тем, что впустил его в свою жизнь и позволил себе за него переживать, поддерживать его, испытывать к нему искренние эмоции и даже считать таким же, как он сам. Поэтому даже когда в жизни происходила полнейшая жопа, с Антоном можно было поговорить на отвлечённые темы, к которым душа Арса всегда тяготела, поспорить, подурачиться, и всё становилось спокойно и хорошо хотя бы на короткий промежуток времени. Но всё это напрасно, потому что Арсений знал: одни эмоции всегда рождают другие эмоции. Приятные чувства всегда опасны тем, что могут за собой повлечь неприятные, и он умел с этим обходиться, только в этот раз почему-то не уберёг себя всё равно. И это так бесило, ведь он знал, как это бывает, а всё равно налажал! По какой-то совершенной глупости он верил, что к Антону не привяжется, а даже если и привяжется, тот с ним не сможет так поступить — не захлопнет за собой дверь просто так, ничего не объяснив. Буддисты всегда были правы: не имеешь желаний, не получишь страданий. Но Арсений почему-то обманулся. Что ж, тогда и виноватых извне искать бессмысленно: он сам виноват. Арсений неосознанно переводит взгляд на кресло напротив. Вспоминает, как обычно он садился туда, а Антон занимал место на диване, но случалось и такое, что Антон плюхался в кресло, а он сам — на диван, как, например, тогда, после суда. Подумать только, они могли бы сейчас проводить занятие в совершенно обычном порядке. И всё могло бы быть нормально, так, как это происходило раньше. До мозга даже не доходит, что этого больше не произойдёт — теперь всё это осталось где-то позади. На кухне свистит чайник, и Арс заторможенно осознаёт, что поставил его, чтобы сделать себе и Антону чай. Наверное, он свистит уже давно, может, вода уже частично выкипела, а он просто провалился в свои мысли и продолжает отходить от произошедшего. Не получается. Да и чай больше не нужен. Почему ты не здесь? Арсений посылает этот немой вопрос креслу, стеллажам вдоль стен, истошно свистящему на кухне чайнику, и ожидаемо не находит ответа на него. У приятного прошлого есть один серьёзный недостаток: в какой-то момент всё, что от него остаётся — терзаться воспоминаниями. Смысл того, как сильно могут ранить хорошие воспоминания, не объяснишь тому, кто ни разу не испытывал этого на себе, точно так же, как и тому, кто ни разу не чувствовал боли, не объяснишь, что это такое — больно. Арсу, с присущей ему павлинистостью, даже захотелось вытащить из себя предрасположенность к деструктивному поведению, врубить режим драмы-квин и картинно, красиво, с должной степенью самовредительства, совершенно по-юношески пострадать, чтобы со стороны было видно, как ему больно и неприятно. В конце концов, он всегда был показушником. Но, как бы сильны в нём не были истероидные порывы, наверное, он вырос из них… хотя бы частично. Выплеснуть негодование и злость хотелось, ровно как и заглушить боль от того, что его оставили, но методы следует искать аккуратно. Арсений горько усмехнулся: удивительно, как он старается рационализировать всё происходящее даже сейчас, лишь бы не сталкиваться с накатившими неприятными чувствами лицом к лицу — переключиться на что-то ещё. Он подумает об этом когда-нибудь потом, когда сможет рассуждать более адекватно обо всём, что сейчас произошло. Всё же, в сущности, хорошо — или, может быть, не так плохо, как могло бы быть, чтоб он окончательно съехал с катушек — а значит, паниковать не нужно. Или, пожалуй, уже бессмысленно. Арсений ещё раз смотрит на кресло, теперь уже с вызовом, но оно всё равно давит на него одним своим присутствием, как и всё в этой гостиной: ты, мол, можешь сколько угодно держать себя в руках, но не изменишь того, что всё здесь опустело. Свято место пусто не бывает. Арсений докатился до того, что хочет издевательски бросить это заявление собственной мебели, но, судя по её невозмутимому виду, она уже знает, чем парирует его. Бывает.

***

Несколько дней спустя Арсений бредёт по парку, погружённому в сумерки, чтобы хоть чем-то занять себя вечером. Снег хрустит под ботинками, крепчавший мороз покусывает щёки, но сворачивать в сторону дома всё равно не хочется, и Арс, укутавшись в пальто и спрятав в шарфе нос, продолжает петлять по тёмным аллеям. В голову лезут самые разные мысли, причём, преимущественно не радостного толка, и Арсений не знает, какую из них рассмотреть поближе, а какую лучше забыть как страшный сон, чтоб она не испортила ему вечер. Арсений бросает взгляд на телефон, на экране которого продолжает висеть уведомление от Димы, и вздыхает, от чего у рта образуется маленькое белое облачко пара. Дима в этом сообщении просил его не наводить суету и не хоронить себя раньше времени. Арсений и не собирался, вот только судебное заседание, назначенное в начале следующей недели, не очень-то способствует сохранению оптимистичного настроя. Поз, конечно, в общих чертах объяснил ему, что он уже сделал и что ещё намеревается сказать в зале судебного заседания, и это, как всегда, звучало очень убедительно, но нервы Арсения, истощённые всем происходящим, всё равно начинали потихоньку сдавать. В какой-то момент он даже порадовался тому, что не пойдёт на рассмотрение жалобы: ему кажется, он бы вышел оттуда уже седым, а уж нервный тик ему в любом случае обеспечен. Дима справится. А даже если вдруг нет — что ж, значит, не справился бы никто. Это была окончательная позиция Арсения по данному вопросу, и, в отличие от судебного решения по иску Петрова, обжалованию она не подлежала. Кроме сообщения от Поза, уведомлений не было. Арсений прикусывает щёку, машинально открывая Ватсап, и скользит взглядом по диалогу с Антоном: десятки непрочитанных Шастуном сообщений. Изо дня в день никакой обратной связи и никаких объяснений. Когда первая злость улеглась, Арсений всё-таки убедил себя в том, что к сложившейся ситуации лучше подойти рационально, а не на эмоциях, и уж во всяком случае имеет смысл выяснить у Шастуна правду, а потом давать волю гневу, если потребуется. На звонки Антон тоже не отвечал, хотя Арсений перешагнул через свою гордость и даже несколько раз позвонил. В конце концов он действительно опасался, что с Антоном могло приключиться что-то серьёзное, и хотя бы минимальные объяснения ему бы точно не помешали. Но Шастун решил иначе и полностью пропал с радаров. Это бесило. Арсений думал даже связаться с Серёжей, но что-то подсказывало ему, что от объяснений менеджера особого толка не будет, а потому оставил эту затею до крайнего случая. Арсений ёжится и ругает сам себя за противную и низкую мысль о том, что, случись что-то совсем плохое — и он об этом бы точно узнал, потому что Антон из поля зрения СМИ и соцсетей не выходит. Наверное, было бы хорошо, если бы у Арсения был номер Иры. Может быть, она бы даже рассказала Арсению что-нибудь, что дало бы ему хоть какое-то объяснение происходящему, даже если это объяснение его не обрадовало бы, но, к сожалению, контактами шастуновской девушки Арсений обзавестись не догадался, а у Матвиенко их явно просить не имело смысла. Во всяком случае, убеждает себя Арсений, он ещё не дошёл до этой стадии. Арсений всё ещё путается между двумя основными версиями: либо у Антона проблемы с менталкой, а потому он творит дичь по разным фронтам своей жизни, либо же Антон прицельно решил избавиться от Арсения, и он это сделал. В первом случае ещё имело смысл что-то сделать, как-то допытаться до правды, попробовать помочь, ведь проблема тогда была бы не в самом Арсении и не в том, как он общался с Антоном. Вторая версия была неприятна самому Арсению и, если бы был явный намёк на то, что она никак не может быть правдой, он бы с радостью её отмёл. Только вот, к сожалению, оснований её отметать пока не было. Арсений знал, что в жизни поэтов есть огромное количество разных этапов, и отнюдь не на каждом из них они ведут себя как… вменяемые люди. А ещё — далеко не на каждом они пишут шедевральные стихи. Поэтому, в общем-то, он мог не требовать от Шастуна ни того, ни другого, стараясь держать это в уме. Но иногда, пожалуй, эксцентричность поэтической личности заходит слишком далеко, и начинается что-то, подобное тому, что, твою мать, происходит сейчас. Приятного мало. На Антона, по мнению Арсения, теперь можно смотреть как на полноценного поэта. Ну и поступков, конечно, можно ожидать соответствующих. И что бы Шастун сейчас себе ни надумал, он, очевидно, находится в глубоком кризисе. Может, из-за этого кризиса он и решил закончить общение: порывается уйти от этого, круто поменять свою жизнь, а, возможно, и вовсе отказаться от поэзии. Это было бы глупо, конечно, Арс уверен. Но он бы понял, если бы Антон попытался. Жалко только, что Шастун не знает, что однажды, как бы он от этого ни бежал, его призвание всё равно его настигнет. Судя по тому, что ни на канале, ни в пабликах Шастуна контента больше не появлялось, а в Инстаграме уже давно не было никаких обновлений, тот действительно решил пока не светиться. У поэта не было на это то ли настроения, то ли сил — Арсений не знал. Да и возможностей узнать у него не было. Нет, конечно, можно было бы приехать к Антону домой, но гордость Арсения не позволяет ему вытворять такие штуки. Он и так прилично ущемил её звонками и сообщениями. В голове упрямо долбится: «Тебе сказали, что ты не нужен» — и эта мысль прочно удерживала его от того, чтобы сунуться в шастуновский дом. Ведь что если… ну, он просто обманывает себя? И на самом деле Антон просто сделал то, что сделал: прекратил общение. Да, какие-то причины для этого у него наверняка были, но ведь с важными людьми так глупо общение не прекращают, правда? Если смотреть на всё под таким углом, то ни о каких поездках домой к Антону не может идти и речи. Это очень унизительно, а Арсений Попов лучше умрёт, но не позволит себе унизиться перед кем-то, кто его бросил. Неважно как и в чём. Арсений качает головой: почему-то у него никак не получалось взглянуть на всё это только с одной стороны, вот он и убеждает себя то в одном, то в другом, а по итогу лучше от всех этих выводов не становится. Он сделал то, что должен был, наверное, и теперь в его положении лучше отступить, даже если это и горько. Арсений, погружённый в свои мысли, не заметил, как в парке зажглись фонари. Впереди, взявшись за руки, шли парень и девушка — явно молоденькая парочка. Арсений бегло разглядывает сцепленные руки, пёструю куртку девочки и её шапку с большим пушистым помпоном, тёмную рядом с ней фигуру парня, достаточно худого и не очень складного, слышит их громкий смех и то, как они щебечут о какой-то абсолютной ерунде. Он хмурится, заставляя мозг работать в уже давно позабытом направлении. Зачем их двое? Что это им даёт? Почему они такие счастливые? Как устроен этот механизм, что им обязательно надо быть вдвоём, надо друг до друга дотрагиваться и творить всякую фигню. И даже то, что это может прекратиться в любой момент, их почему-то не пугает — или, может, они просто этого не осознают. Это кажется таким эфемерным и недостижимым… зыбким, относительным, иногда нелепым, а потому совершенно необъяснимым. Насколько можно привязаться к живому существу, чтобы просто смотреть на него и думать: «Хорошо, что оно есть»? Наверное, когда-то он это понимал. Или ему казалось, что он понимает. Но сейчас это всё осталось далеко позади. Он не удивился бы, наверное, если бы, например, эта девочка писала про своего паренька стихи — скорее всего, прескверные, но зато с определённой эмоцией, определённым чувством. Влюблённых поэтов вообще всегда сразу видно. Не по поведению, конечно, не по тому, что там они говорят и в чём клянутся, но по тому, что они пишут — всегда. Арсений из сотен текстов про любовь может узнать тот один, который написан по-настоящему. Это иронично, наверное, если учесть, что он сам о любви знает не так много. Зато много знает о текстах. А ещё он видел стихи поэтов, которые потом разлюбили. И это, наверное, самое тяжёлое — глотать их работы сборниками и видеть, как то, что трепетало в них ещё несколько страниц назад, теперь даже не наполнилось страданиями и сожалениями, а просто… безвозвратно умерло. Ничего больше там не было: ни злости, ни обиды, ни возвышенных страданий. Только пустота и ехидная насмешка над тем, каким наивным мог быть человек раньше. Арсения это по-настоящему пугало — неприятный холодок пробегал по спине. Под ногами трескается корочка льда, и Арсений мочит ботинок в холодной луже, тихо ругнувшись. Сколько себя помнит, Арсений в последние годы создавал вокруг себя видимость самой разной активности, и ему было так хорошо вариться в этой кутерьме, что задних мыслей либо совсем не возникало, либо они возникали уже позже, когда он приходит домой, в пустую квартиру, пялится на пространство вокруг и осознаёт, что, наверное, чего-то не хватает. Но потом это проходит, ведь жизнь кипела вокруг, не давая понять, что он совсем один. Идеалисты забывают, что жизнь — это постоянное расставление приоритетов, и Арсений свои давно расставил. Он придумывает себе новых врагов, скачет с места на место, дразнится, паясничает, работает до одури, постоянно меняет что-то вокруг, чтоб не доставало, и становится хорошо. Он всё потешается. А годы идут. И они съедают его чувствительность настолько, что ощущение «я не один» стёрлось из памяти, и Арсений почти не знает, как это — не быть одиноким. Это же… нормальное состояние, так ведь? Только иногда к горлу подкатывает липкий страх того, что на самом деле его действительно никто не любит. Что он ни для кого не самый особенный, не самый первый. Ведь что если такой человек, как он, по определению должен быть один? Ведь его невозможно стерпеть, и он постоянно крутится в своём одиночестве. Он живёт в своей голове. И жизнь для него — это просто череда побед и поражений, постоянная борьба, желчь, так что кому нужно с ним такую жизнь разделять? Арсений трясёт головой, стряхивает с макушки налипшие снежные хлопья и пробует отключить голову, пока выходит из парка. Он усмехается: в этом тоже есть что-то горько-забавное. Несмотря на то что Арсений всегда лезет на рожон, он всё равно умудряется жить, как парень из пузыря, если дело касается его защитных реакций. Он погружён в себя, но в то же время постоянно блокирует те или иные мысли, чтобы они не делали ему неприятно, хотя, по-хорошему, иногда просто нужно дать голове работать своим чередом. Придя домой, он на пороге отряхивает пальто и шарф, придирчиво оглядев их на предмет снега, стягивает мокрые ботинки и торопится отправить и то, и другое на просушку. Вешая пальто на вешалку, он скользит взглядом по своему отражению в зеркале и вздыхает. Он похудел за последний месяц, и ему самому, наверное, эта худоба не по вкусу. Есть в ней что-то нервное и болезненное. Воротничок светло-голубой рубашки намок, волосы влажные и топорщатся в разные стороны. Колени на полосатых зимних брюках тоже потемнели — снег летел по косой диагонали. Повесив одежду, Арсений подходит к зеркалу ближе, будто пытаясь увидеть там что-то ещё, и он знает, что именно — ход времени на его лице, на фигуре, на волосах. Арсений вспоминает того паренька из Омска, которым он был когда-то, кажется, безумно давно. Тот Арсений был не такой щёголь, потому что денег на щегольство попросту не было, но теперь он это благополучно наверстал. Глаза тогда, правда, блестели чуть ярче, озорнее, а волосы, конечно, были немного гуще. Почти то же самое, наверное, но на самом деле — уйма отличий. Но сколько лет уже прошло? Пять? Семь? Десять? Арсений начиная с подросткового возраста знал, что природа обошлась с ним достаточно щедро, и ему нравилось пускать то, что она ему дала, в ход. Ему нравилось нравиться. Вокруг того Арсения всегда крутились девчонки, и он раздувался от гордости при мысли о том, что волен выбирать, хотя другие парни редко могли таким похвастать. Правда, постепенно он понял, что его выбор может пасть на оба пола, и это существенно усложнило ему жизнь, но привлекательная внешность и здесь была для него хорошим подспорьем. С годами, правда, начинаешь понимать, что, помимо внешности, люди смотрят и на ещё кое-что — на твой характер. У Арса с этим проблемы: чем старше, тем невыносимее он становился, обрекая себя на то, чтобы быть одному. Он не был… нормальным, нет. Но он никогда не хотел бы быть нормальным. Ведь быть нормальным — это, как и быть талантливым, не привилегия. Это даже не лучше. Норма вторичная, серая, бесцветная, в ней никогда не бывает гениальности, она не выделяет и не становится особенной. Но именно поэтому она получает главное преимущество — она совершенно безопасна, потому что её поддерживает большинство. Но большинство обычно ничего не знает. Арсений думает об Антоне: тот, конечно, всегда хотел, чтобы большинство считало его нормальным и одобряло его, но Арсений никогда не мог взять в толк, зачем нужно такое одобрение. Арсений за свою жизнь наслушался, что критиковать — гораздо проще, чем создать произведение искусства. Так считало большинство, ничего не смыслящее в критике. А потом он сделал произведением искусства свою критику, и это большинство ещё не раз успело заглянуть ему в рот, беря на веру всё, что он говорит. Арсений смотрит себе в глаза — тёмно-синие в жёлтом свете коридора, серьёзные, жёсткие. Взгляд раньше не был таким. Арсений как-то паясничал, выпендривался, но не ожесточённо. Постепенно пришлось очерстветь. Арсений фыркает: нас настоящих не бывает без нас прошлых. Как бы мы ни думали о том, что раньше было лучше или, наоборот, раньше всё было плохо, но теперь открещиваться от себя прежнего — глупо. Даже если иногда хочется убежать и от себя настоящего, и от себя прошлого.