Если долго смотреть на потолок, кажется, что он становится всё ближе и ближе.
Антон прочувствовал это на себе, лёжа несколько дней кряду, прерываясь только на вылазки в туалет, ванную и на балкон, чтобы покурить. Он часами валяется на незастеленной кровати в спальне, а когда там надоедает — на холодном диване в гостиной.
Зима свирепствует за окном, в пустом доме, несмотря на отопление, одиноко и зябко, даже кажется — сыро, и, стоит Антону ненадолго отойти в другую комнату, простыни в спальне промерзают вместе с одеялом.
Этот вакуум вокруг мог бы давить, если бы не полная прострация, в которой находился Антон. Ему одиноко, но он не хочет никого видеть, не желает ни с кем разговаривать, и от одной мысли об этом что-то болезненно тянет под ложечкой.
Антон почти не ест, вспоминает о приёмах пищи, только когда живот громко урчит, прерывая поток бессвязных мыслей, перетягивая внимание на себя. Тогда Шастун плетётся к холодильнику, сжирает какую-то холодную гадость, кромсает небрежно бутерброды, давится ими всухомятку, жуёт фрукты и уползает обратно. Еда удовольствия не доставляет, просто нужно заткнуть ей недовольное брюхо.
Не хочется ничего.
Телефон долгое время лежит в режиме «не беспокоить», и Антон не хочет знать, что там происходит. Его просто нет ни для кого. Так даже лучше.
Всё время нужно спать. Раз в несколько часов накатывает такая слабость, что его как будто выключает: он не реагирует на реальность, забывает о ней, погружается в сон. Там хорошо, безопасно, ведь сны ему в такие моменты никогда не снятся.
За окнами то тускло и серо, то совсем темно, но Антон не нуждается в свете: глаза, кажется, совсем отвыкают от электричества по вечерам. Дни совсем короткие, но Антону их не жаль: он ничего не успевает сделать, но он ничего и не делает, а потому никуда не опаздывает.
В часы бодрствования Антон просто смотрит вверх немигающим расфокусированным взглядом и перемалывает в себе воспоминания. Тревожности нет — Антон всю её выстрадал, он практически совершенно пустой, и от этого остаётся только тупая боль.
Он бы мог посмотреть телевизор, позалипать в видосики на Ютубе, порубиться в приставку, но ему совсем не хочется… На всё это как будто нет времени: оно есть на то, чтобы думать и спать.
Антон сознательно душит в себе воспоминания об Арсении — ему физически больно к ним возвращаться: к совершенно любым, начиная от их первой встречи на «Контре» и заканчивая его позорным бегством недельной давности.
Наверное, Арс злится, и его можно понять: Антон поступил по-мудацки. Был ли у Антона выбор? Нет. Иначе он бы совсем ёбнулся.
В постели опять становится зябко, и Антон утыкается лицом в подушку. В районе солнечного сплетения всё неприятно тянет и саднит, как будто Шастуна протащили несколько метров грудью по асфальту, но Антон не может изгнать из себя это паршивое ощущение. Ему в этом не помогают никакие успокоительные, которые, кажется, почти справляются со всем остальным.
При мысли о том, что он когда-то выбирался из четырёх стен, общался с людьми, даже, блядь, снимал ролики в сеть и участвовал в рэп-баттлах, становится смешно. Антон не представляет, чтоб у него когда-то было на это желание.
Ни о чём из этого не может быть и речи.
В голове так пусто, что ни одна рифма туда не закрадывается, и даже если б закралась — Антон бы тут же выбросил её из мыслей. Писать стихи сейчас кажется безумием. То, что он всерьёз хотел этим заниматься, кажется безумием тоже.
Антон стонет в подушку, думая о том, какой же он жалкий, во что он превратился, стоило ему перешагнуть порог арсеньевской квартиры в последний раз. Он мог бы напиться, наверное, мог бы как-то выплеснуть свои страхи, гнев на себя, на свою беспомощность и на то, что жизнь обошлась с ним так несправедливо, но полное опустошение сделало его совершенно равнодушным к такому проявлению эмоций.
Алкоголь бы ничего не исправил, равно как и сам Антон в целом — его больше нет. Нет стихов, нет Арсения, нет Антона. Ничего не осталось.
Жаль только, Антон это понял слишком поздно, когда в состоянии аффекта вернулся в свою пустую, безжизненную, тёмную квартиру. Арсений говорил, что призвание Антона — писать стихи. Это его дар и его проклятье, к которому он вернётся, несмотря ни на что.
Но сейчас Арсения больше нет рядом, и Антон сам виноват, он сам, блядь, так сделал, и единственное, что ему хочется — жалко выть, скулить, что нет и не может быть ничего, что перетянуло бы внимание Антона с потери Арсения. Нет ничего, о чём хотелось бы написать.
Он надеялся, что, оставив Арсения позади, он начнёт думать о чём-то другом. Но так не бывает — не так быстро, не сразу. Недели недостаточно. Недостаточно будет и месяца, а возможно, и года, и двух, и пяти. Антон не знает. Он, конечно, ни секунды не верил, что его отпустит, как только он покончит с этим, прервёт занятия, но всё-таки теплилась маленькая надежда на то, что он не добьёт себя этим окончательно, что сможет принять это как вынужденную меру ради собственного спокойствия.
Он не смог.
Антон бы охотно стёр из памяти момент, когда, возвращаясь домой в тот день, руки потянулись к чистым листам, чтобы… что? Выплеснуть отчаяние? Завопить туда, в бумагу, что Антон ушёл, а Арсений остался?
Но он уже проходил это. Больше Антон на этом не попадётся. Иначе ему биться в агонии ещё несколько лет, когда эти строчки будут попадаться на глаза, пока этот момент не замылится в памяти, повиснув, однако, на нём незакрытым гештальтом. Нельзя — как угодно, но не так.
Антон хотел бы взять в руки ручку, лист, написать что-то важное, хорошее, великое, но он не может… он дохлый, он элементарно не умеет, и всё это висит на нём мёртвым грузом. В теле нет энергии настолько, что даже сидеть ему тяжело и дискомфортно — задница сама сползает вниз, и потом Антон киселём растекается по стулу или дивану.
Антон как раз тушит сигарету в пепельнице и плетётся на диван, когда в двери звякает ключ. Шастун недоверчиво поворачивает голову в сторону коридора, ползёт туда, еле переставляя ноги, и замечает в дверном проёме Иру.
Она румяная после мороза, живая, бодрая, держит в руках пакеты с чем-то, от неё пахнет снегом и свежестью. Антон зябко ёжится. Она щёлкает выключателем, по коридору разливается жёлтый свет, и Антон морщится, чуть ли не отпрыгивая обратно, во мрак гостиной. На шапке у Иры подтаивают снежинки.
Она рассматривает его с немым вопросом и как будто немного пугается.
— С тобой всё хорошо? Ты не брал трубку, я оборвала весь телефон.
Антон тихо бормочет приветствие и глохнет. Язык еле ворочается во рту. Он отвык говорить. Ира смотрит на него с тревогой.
— Заболел? Температура есть?
Антон качает головой. Да, наверное, он заболел, но это не простуда, даже не ублюдский грипп — это что-то в башке. Что-то с башкой.
Арсений головного мозга.
Ира, однако, не обращая внимания на его слова, протягивает руку и дотрагивается до его лба. Она, вроде бы, с мороза, но руки у неё теплее, чем Антон, просидевший дома безвылазно больше недели.
— Ты выглядишь пугающе.
Антон знает — он видел краем глаза в зеркале: мёртвенно-бледный, тощий совсем, ссутулившийся, с нечёсаными запутанными волосами, фиолетовыми кругами под глазами — надо же, от пересыпа они тоже бывают — жёсткой щетиной, которую никто не брил. Он в спортивках и в растянутой майке, изо рта у него наверняка воняет, да и сам он — как немытый холодильник, внутри которого всё давно стухло.
— Что-то случилось?
Ира выглядит слишком… оживлённой, шебутной для этой квартиры. Во всяком случае сейчас. Она стягивает с себя розовую куртку, отряхивает шапку от снега, приглаживает взъерошенные волосы.
Антон молчит. Конечно, он ей ничего не расскажет. Можно было бы, правда, спросить её, как прошла поездка в Воронеж, что у неё нового, что хорошего и всякое в этом духе, но Антон не находит в себе для этого ни сил, ни желания.
— Что-то случилось, — уже не спрашивает, а утверждает Ира, взяв в руки пакеты и решительно направляясь в сторону кухни.
Антон по инерции плетётся за ней, как беспризорный щенок, который прекрасно понимает, что случайный прохожий не возьмёт его к себе, но всё равно на что-то надеется.
Он сидит за столом, заторможенно глядя перед собой, пока Ира открывает холодильник и ворчливо причитает, не понимая, чем вообще Антон всё это время жил. Шастун сцепляет пальцы в замок и со злой иронией думает, что жрал главным образом самого себя. Благо, было что разжевать и выплюнуть.
У Иры было одно неоспоримое преимущество: она никогда не лезла с расспросами, умело читая, когда Антон настроен что-то отвечать, а когда — нет. Антон знает, что ей интересно, что она заволновалась, но, видя, в каком он состоянии, она не атакует, не требует ничего объяснить. За это её хочется поблагодарить.
Однако живой человек в пространстве квартиры уже воспринимается инородно. Антону по ушам режет создавшийся на кухне шум, свет слепит его, и хочется как можно скорее уползти отсюда. В теле вновь откликается болезненная слабость, и сидеть на стуле становится невыносимо. Антон прикрывает глаза, пряча лицо в ладонях, и сидит так, всем своим видом показывая душевную муку, как изнывающий от тоски и недосыпа подросток, которого отослали в деревню против воли.
— Может, тебе дать таблетки? Обезболивающее? Успокоительное?
Ира подходит, отряхнув капли воды с рук, чуть ощутимо гладит его по голове. Волосы у Антона засаленные, немытые, и ему даже становится стыдно за то, что она видит его таким.
Шастун отрицательно качает головой, слыша, как она шумно вздыхает.
— Полежи, я принесу тебе ужин в спальню, — просто говорит Ира, как будто прочитав его мысли, и Антон, открыв глаза, смотрит на неё с благодарностью.
Ира хмурится, кажется, она правда за него переживает, и Антону вдруг неожиданно для самого себя становится совсем стыдно за то, что у них всё… вот так. Ему нечего предложить ей на будущее, и она это знает. Они просто существуют в таком удобном симбиозе, не залезая друг другу в голову настолько, чтобы причинять дискомфорт.
Но иногда, как сейчас, например, Антон думает, что Ира достойна большего, достойна нормальных отношений, потому что их достоин, по мнению Антона, любой человек, который к ним стремится и способен бескорыстно дать что-то ближнему. Они же сосуществуют в каком-то хитросплетённом альтернативном мире, где любовного интереса в чистом виде ни у кого из них не было и нет, но в то же время не было и исключительно холодного расчёта.
Антон знает, что он выгоден для Иры, которая, в свою очередь, так же выгодна для него, но всё не ограничивается этой простой формулой, и сейчас Антон понимает почему: никому из них не хотелось бы использовать другого человека так, без отдачи, бездумно, и если бы они не сходились на каком-то уровне коммуникации, уходящем куда дальше, чем редкий секс и совместный выход в свет, они бы не затевали всё это.
Шастун вглядывается в Ирино задумчивое лицо и понимает, что, несмотря на полное отсутствие настоящего романтического влечения с обеих сторон, они никогда не смотрели друг на друга отстранённо, не относились наплевательски, не тянули друг из друга только то, что нужно по потребностям.
И то, что они вклинивались в частную жизнь или в проблемы друг друга, тем не менее, не напролом, а аккуратно, происходило не потому, что кто-то отрабатывал подачку со стороны другого, а просто потому что… по-человечески хотелось? Не всегда, не во всём и не с огромным комком тревоги, интереса и вовлечённости, но они умели быть друг для друга хорошими, совершенно не токсичными компаньонами.
Ира гладит его по голове как приятеля, как своего симбионта, попавшего в какую-то беду, и так не гладят папочек, из которых тянут деньги, или любовников, с которыми приятно коротать ночь. Антон благодарен.
Потом Ира отстраняется, молчаливо показывая Антону, что он может уйти, и возвращается к готовке. Антон поднимается, чувствуя, как голова немного кружится, и бредёт обратно, в тёмную спальню.
При виде смятой простыни и скомканного одеяла к горлу подкатывает зевота, и Антон привычно валится на кровать, уставившись в потолок. Кажется, Ира пускает по квартире какие-то импульсы, и даже здесь, за закрытой дверью, ощущается, что вокруг нет такой пустоты, как до этого.
Антон даже не знает, лучше так или нет. Пустота небезопасна, она расширяет и морозит пространство вокруг, но как будто бы помогает смириться. Если мир не напоминает Антону о своём существовании, ему проще принять настоящее положение дел.
А положение у него, чего греха таить, крайне хуёвое.
В голове продолжает двадцать пятым кадром мелькать Арсений, но как только Антон успевает поймать себя на этом краем сознания, ему тотчас кажется, что это только почудилось. Мысли продолжают тянуться, как расплавленная моцарелла.
Антон мается, часто и отрывисто дышит, как будто внезапно забыв, что дыхание как процесс может происходить неосознанно, и боясь, что, перестань он контролировать каждый вдох, просто задохнётся без кислорода.
Антон находит это забавным — лежать вот так валенком, прекрасно понимая, что в твоей жизни ничего не происходит, но не желая это прекращать, не желая выходить из анабиоза. Ему не хочется бороться за себя и не хочется бороться с собой, ему просто достаточно вот так медленно тухнуть и целыми днями гонять одни и те же тяжёлые мысли в голове.
Шастун переворачивается набок, видит, как за окном метёт метель, залипает, остекленев, на бело-серое месиво, разрезающее воздух, пока дверь не распахивается, запуская в спальню Иру с подносом в руках.
Антон нехотя на неё отвлекается, щурится, когда она щёлкает выключателем, замечает, что в тарелке на подносе дымится запеканка. Антон не любитель — Ира это знает — но не похоже, чтобы в этот раз она собиралась прислушиваться к его капризам. Ира садится на край постели, передаёт ему поднос, и Антон, приподнимаясь на локтях, старается принять полусидячее положение.
В кружке оказывается чай с нарезанными яблоками, и всё это так приятно пахнет, даже немного успокаивает, что Антону на секунду кажется, что он совсем ещё мальчик, которого окружили заботой в семье, когда он заболел.
Такой… немощный?
— Спасибо.
Ира кивает, чуть улыбнувшись, и машинально разглаживает складки простыни рядом с собой. Запеканка оказывается почти воздушной, мягко согревает горло, и изголодавшийся по нормальной еде (да и вообще) организм принимает её с трепетом, хотя сам Шастун и не чувствовал в этом потребности.
Он во многом, конечно, может не чувствовать потребности, но это ещё не повод самому себе верить.
Допивая чай, Антон чувствует, как по телу разливается спокойное тепло.
Забирая у него посуду, Ира говорит:
— Я пойду в гостиную, включу какой-нибудь лёгкий сериал, и, может, сегодня останусь переночевать там, а завтра поеду к себе. Подумала, что трогать тебя в таком состоянии — плохая идея, но если тебе что-нибудь понадобится, зови.
— Да, хорошо.
Она уходит, вновь выключая свет, и Антон чувствует, что проваливается в спокойный сон без сновидений.
***
Антон просыпается на следующий день, когда на часах уже за полдень. Иры дома нет, но на кухонном столе он находит записку с указанием, где что лежит (в скобках крупными буквами «Разогрей!!!»).
Морозясь на балконе и выкуривая очередную сигарету, Антон смотрит в гостиную, цепляется взглядом за стопку книг на столе и тяжело вздыхает. Он бы не хотел, чтобы они каждый раз напоминали ему об Арсении, но избавиться от них он себе ни за что не позволит — уж лучше удавится, бестолочь.
В груди неприятно холодит, но это происходит даже не из-за низкой температуры. Кинув окурок в пепельницу, он возвращается в квартиру, не выпуская книжки из поля зрения, как будто к ним что-то неосознанно тянет, подходит к столу с затаённой тоской, раскладывает стопку на несколько маленьких и впивается взглядом в тоненькую книжечку, оказавшуюся наверху.
Это Бродский, сборник «Новые стансы к Августе», а Арсений Бродского боготворит, считает его непревзойдённым мастером, который сделал с формой и содержанием стихов много выдающихся вещей, до которых никогда не догадается заурядный ум.
Такой заурядный, как Антон, например.
А чтобы Арсений обожал чьи-то стихи… Антон даже не представляет, что нужно такого написать. Он знает некоторые стихи Бродского, но, конечно, самые мейнстримные. Этого, чтобы делать выводы, мало. Но ведь можно, наверное, разобраться, почему именно Бродский?
Всё равно… Антону даже не для себя, не для Арсения, а просто из вялого любопытства.
Антон опускается на диван, вертит в руках тоненький сборник, поглаживая большим пальцем блестящую обложку, а потом, неожиданно для самого себя, открывает и впивается глазами в текст.
Строчки льются потоком в его сознание, и Антон тихонько проговаривает их вслух, чтобы понять, как они звучат. На лице появляется выражение крайней сосредоточенности, и Антон вдруг ощущает, как оно оживляется, даже не глядя на себя в зеркало.
Спустя десяток страниц Антон натыкается на стих, ритм которого ловит не с первого раза, несколько раз буксует при чтении, стараясь распознать размер, а потом бессознательно тянется рукой к стопке чистых листов и карандашу, проговаривает всё прочитанное ещё раз, рисуя схему со слогами и ударениями. Потом подсчитывает стопы в каждой строчке, распознаёт способ рифмовки и удовлетворённо выдыхает, понимая, что сумел разобраться.
Прикольная схема. Надо будет как-нибудь попытаться написать в таком же размере.
Его настолько удивляет эта мысль, что он даже замирает, продолжая держать в одной руке карандаш, а в другой — раскрытую книжку. Конечно, едва ли он вообще решится что-то писать, и это не обсуждается. Тогда зачем?
Антон озадаченно качает головой, складывает лист со схемой пополам, кладёт его между страниц, где обнаружил интересную находку, и перелистывает на следующий разворот.
Он возвращается в реальность, только когда в комнате становится так темно, что различать строчки физически тяжело, а сборник уже на три четверти прочитан.
***
На прикроватную тумбочку переезжает новый томик. Антон говорит себе, что это неплохо отвлекает от разных поганых мыслей, когда их становится в голове слишком много. В конечном счёте он просто выбирает новый способ эскапизма, который, пусть и уступает сну, но всё ещё проще, чем потребление контента в сети, которым Антон так боится растревожиться.
Антон скользит взглядом по чужим стихам, проходясь по страницам сборников с карандашом и импровизированными закладками отмечая то, что он мог попробовать сделать сам, хотя, конечно, едва ли он реально это когда-то реализует. Но хотелось просто… представить, что так может быть?
Шастун пробует чередовать чтение стихов, книжки с которыми улетают буквально за день-полтора, с изучением информации по справочникам, и, пожалуй, впервые в жизни задумывается о том, что в действительности ни один поэт не может существовать без этого — без образования.
То, что раньше ему казалось, что особых знаний для поэзии иметь необязательно, теперь представляется наивностью и неопытностью вкупе с нежеланием реально трудиться над результатом.
Арсений всё время вдалбливал ему мысль о том, что читать много поэту просто необходимо, он всегда должен получать всё новые и новые знания о писательском мастерстве, должен быть насмотренным, но Антон не понимал, почему критик так упорно гнёт свою линию.
Шастун полагал, будто, чтобы писать стихи, не нужно анализировать то, как пишут стихи другие, в том числе классики.
Ну какой же идиот.
Антону всегда казалось абсурдным убеждение, что хорошие стихи могут написать только филологи, просто потому что они, видите ли, имеют соответствующее образование. Но на самом деле Антон никогда не понимал, что стоит за этим утверждением.
Сейчас, перелистывая страницы университетского учебника по словесности, Антон наконец понимает: не корочка филолога делает хорошего поэта таковым, и вовсе не любой филолог, даже обладая нужными знаниями, способен создать стоящее произведение, но настоящий поэт не может писать хорошие работы, совершенно не разбираясь в предмете того, что пишет.
Это всё равно что пытаться написать музыку, не зная нот.
Постичь поэзию интуитивно можно лишь с натяжкой, и все классики, если так разобраться, это понимали — и изучали то, как и что они пишут. Нет такого, чтобы одна гениальность позволяла кому-то из них войти в историю, не будучи подпитанной обширными знаниями и начитанностью в самых разных сферах. Антон же понимал, что, когда сам от этого отмахивался, выглядел слишком самонадеянно, а оттого ещё более глупо.
Антон ощущает, как внутри что-то жжётся от отчаянного желания что-то наверстать, поглотить как можно больше информации, даже если он, чёрт подери, так и не сможет её применить. Просто чтобы хоть немного сдвинуться с места?
Он делает это почти вслепую, не до конца осознанно, просто забивает себе голову знаниями, стараясь выстроить их в систему, чтобы только не возвращаться в жестокую реальность, не вспоминать, что он натворил, не думать о том, как там Арсений…
Последнее было труднее всего, потому что Антон не мог отделить поэзию и книги от Арса, как бы он ни внушал себе обратного, и как только он лишний раз позволял себе об этом задуматься, в сердце больно кололо.
А потом он резко прикусывает себе щёку, напоминает, что Арсения в его системе координат больше не существует, но это ведь не повод отбросить чтение, не повод перестать хоть что-то делать, пока есть хоть чуть-чуть сил, чтобы разлепить глаза или расходовать энергию на что-то большее, чем бурение взглядом потолка.
Но иногда Антон всё равно психует, потому что мысли начинают крутиться по кругу. Отбрасывает книгу, комкает листы-закладки, шипит на самого себя, больно царапая виски.
На ёбаной карусели этих мыслей, блядь, не сдвинешься никогда и никуда, даже если в процессе движения кажется, что я действительно еду куда-то вперёд.
Потом его энергия опять гаснет, накатывает усталость, смешанная с беспомощностью, и он сворачивается на кровати в неудобной позе, отчаянно выдохнув и закрыв глаза.
Через несколько часов он просыпается, и, независимо от времени суток, пытается себя хоть чем-то занять, но ни на один вариант, кроме книги, ни сил, ни желания не хватает. Руки опять тянутся к сборникам, и Антон окунается в чужие стихи с головой, на короткий миг успокаиваясь и чувствуя, как чужое мироощущение становится его собственным.
Он бы очень хотел когда-нибудь сделать своё слово таким точным, острым, чтобы другой человек так же читал его стихи и чувствовал, как всё в нём откликается на эти строчки, подаётся вперёд, щемит. Но Антон не Есенин, не Маяковский, не — особенно! — Бродский, которого так любит Арсений, и…
Антон замирает, и что-то внутри него так гадко саднит, что хочется застрелиться. Арсений любит Бродского безусловной критиканской любовью. Антон хотел бы быть таким же, как Бродский, только чтобы…
Но Антон не сможет, даже если попытается подражать. Арсений как-то говорил, что на определённом этапе подражать не плохо, даже полезно, потому что это — ступень, которую необходимо преодолеть, чтобы однажды найти свой собственный стиль: не понимая, что чужое, никогда не поймёшь, что твоё. После того, как вдоволь передразнишь других, захочешь говорить своим собственным, чистым голосом.
Антону кажется иной раз, что он почти собрался с мыслями, почти готов заявить о себе, но в последний момент что-то глушит его уверенность. Он даже успевает пожалеть, что совсем ничего за последнее время не показал Арсению, чтобы хотя бы примерно осознавать, на каком находится уровне.
С другой стороны, возможно, ему бы совсем не хотелось это осознавать.
Он знает, конечно, что, как бы ни писал, всегда найдётся кто-то, кто скажет, мол, нет у тебя таланта, строки бездарные. И это обязательно больно поцарапает, но всё-таки даже на такого критика можно закрыть глаза. Если только он не Арсений.
А если бы Антону такое сказал Арсений — а будь это истиной, Арсений бы сказал точно! — Антон бы подумал о том, чтобы повеситься.
Антон опять морщится — его вновь занесло мыслями не туда, будь он трижды проклят. Он, Антон Шастун, совершенно нормальный, и ему не нужно столько думать об Арсении, ему
не положено столько о нём думать.
Антону было бы проще, конечно, если бы ему в жизни попался человек такой же, как он сам — не факт, конечно, что Шастун бы его не придушил, но всё же… ему бы ничего не пришлось объяснять, его бы принимали и понимали целиком, а Антону это нужно, он так безумно устал от себя, его так грызло отчаяние каждый день, и собственное бессилие доканывало хуже любого одиночества.
Вот только Антон знает: ему никогда не выпадет участь быть с таким же человеком, как он сам. Потому что совершенно одинаковые пазлы никогда не сойдутся в рисунок.
А потом он опять сдаётся, берёт в руки очередную книгу и тонет в ней, с голодом кидаясь на новые строчки.
***
Когда Ира приходит к нему в следующий раз, привезя с собой провизию на неделю, она застаёт Антона в полудрёме с книгой в обнимку.
Шастун просыпается с тяжёлой головой, ощутив постороннее присутствие в комнате, здоровается хриплым после сна голосом. Ира старается сбавить общение, к которому Антон теперь в принципе не расположен, до минимально необходимого, чтобы не изматывать его, и Антон понимает это, принимает с благодарностью и ценит даже больше, чем то, что она помогает ему не окочуриться от голода и холода в собственной квартире.
Но потом она всё-таки не сдерживает полного изумления взгляда, когда наблюдает, как Антон спустя столько времени всё-таки выключает на телефоне режим «в самолёте».
И Антон её не обвиняет: это действительно странно, особенно если учесть его состояние нелюдимой сомнамбулы. Однако у него есть важная миссия, пока он не забыл.
После получаса серьёзных раздумий над несколькими вариантами Антон заказывает книжную полку.
