Критика чистого разума

Арсений тянется к дверной ручке и наскоро прощается с таксистом. Пока он выбирается из машины, успевает заметить, что на блестящих новых туфлях появилось грязное пятно. Арс морщится, стягивает с рук кожаные перчатки, достаёт из внутреннего кармана пальто маленький квадратик с влажной салфеткой, припрятанный там для таких случаев, оттирает грязь и придирчиво осматривает обувь. Не то чтобы это имело смысл, если учесть, что под ногами сплошная слякоть из-за того, что температура резко ударилась в нулевую после затяжных снегопадов, но Арсению так определённо спокойнее — знать, что он хотя бы пытался быть безупречным. Проулок, куда он приехал, тускло освещён жёлтыми мутными фонарями. Вокруг ни души, но из пятиэтажки неподалёку слышится негромкая музыка. Арсений хмурится и подходит ближе к источнику звука. Он, видимо, прибыл в пункт назначения. Арсений открывает железную дверь и видит перед собой крутую лестницу, уходящую на цокольный этаж, вздыхает, вытирает ноги об обшарпанный коврик, кем-то заботливо постеленный у двери, и, стараясь ступать аккуратно, чтобы не подскользнуться и не пересчитать собой ступени, спускается вниз. На стене тускло-красным неоном мерцает стрелка, указывающая вниз, и она — единственный источник света, позволяющий худо-бедно разглядеть ступени, не подсвечивая их телефоном. Пахнет дешёвыми сигаретами, кальяном и жирной едой. Арсений подходит к новой двери внизу лестничной клетки и смотрит на очередную тускло-красную вывеску: «Бар «Бегущая строка» — и вырвиглазное неоновое перо рядом. Арсений тяжко вздыхает и открывает дверь. На него накатывает всё разом: шум живой музыки и человеческой болтовни, звон посуды, душное дымное марево, приглушённый свет, раскинувшийся островками по всему заведению. Он, честно признаться, думал, что помещение поэтического бара будет куда меньше, буквально на парочку обшарпанных столиков. Но Арсений не угадал. Помимо барной стойки, подсвеченной уже знакомым по вывескам красным неоном, здесь обнаружилось с десяток, если не больше, столиков и даже маленькая сцена, на которой расположилась скромная группка музыкантов. Арсений чуть слышно хмыкает, снимает пальто и аккуратно вешает его на стоящую возле входа вешалку. Похоже, его появление даже не стало эффектным — во всяком случае, казалось, что нового посетителя никто даже не заметил. Оно и немудрено — в таком замыленном затемнённом зале. Арсений, конечно, незамеченным тут побывать не планировал. Это сводит на нет весь смысл посещения. А потому он, гордо вскинув голову, спокойно и целенаправленно, размеренным шагом идёт к барной стойке. Кажется, он чувствует, как кто-то за ближайшим столиком мажет по нему взглядом. Бармен — Арсений сканирует взглядом: в белой рубашке, рукава которой засучены до локтей, и в элегантной бархатной бабочке, да и в целом симпатичный (на бейдже, приколотом на груди, красуется имя Виталий) — протирает стаканы, чуть покачиваясь в такт плавной музыке, и, кажется, совсем не замечает Попова, пока тот, забравшись на высокий стул и тихо кашлянув, не просит меню. Виталий легко кивает, закидывает полотенце себе на плечо, ставит стаканы на стойку, тянет руку к стопке с меню, лежащей перед ним, протягивает одно Арсению, бросает на него мимолётный взгляд. Замирает. Ступор настолько явный, что, будь музыка потише, можно было бы услышать, как в голове ошарашенного Виталия крутятся шестерёнки. Арсений приветливо улыбается, тянет руку за меню. По груди разливается приятно-каверзное чувство, и Арсений, упивающийся эмоциями от своей пакости, с показным смирением ждёт ответной реакции. — Вам здесь… — бармен выглядит встревоженным и даже немного напуганным. — Что вам здесь надо? — Я же сказал. — Арсений позволяет себе хищно улыбнуться. — Меню. Виталий тычет меню в ладонь Арсения скорее по привычке, чем осознанно, а сам продолжает растерянно на него смотреть. — Зачем вы сюда пришли? Вам нельзя здесь находиться, — предпринимает он неуверенную попытку, которая, очевидно, обречена на провал. Арсений умилённо смотрит на бармена, проверяя, на сколько ещё хватит его героизма. Чувствует он себя при этом восхитительно. — Это почему же нельзя? Вроде, фейс-контроля на входе нет. Или я по дресс-коду не прохожу? Виталий чуть хмурится, однако оторопелость с его лица никуда не исчезает, и, очевидно, он не имеет ни малейшего представления о том, что нужно делать в подобных ситуациях. Он пристальнее вглядывается в Арсения, как будто надеясь, что всё-таки обознался — ну не мог же известный критик заявиться в заведение, где тусуются поэты, это слишком нагло и безрассудно — и, как видно по его лицу, порядком разочарован, что блядский человек напротив, однако, вопреки всем его надеждам, всё ещё является Арсением Поповым. — Можно и так сказать. Это заведение рассчитано на поэтические вечера. Вы — критик. Вам здесь делать нечего. Отважный бармен, по всей видимости, собирает всю свою волю в кулак, чтобы бросить это Арсению, и даже немного приосанивается, наверное, гордясь собой. Герой. Арсений включается в игру всё больше, закидывает ногу на ногу, пытливо сверлит лицо напротив. — А это где-то написано? Есть какие-то непреложные внутренние правила? Или, может, на двери висит значок «С животными, мороженым и критиками не входить», а я его не заметил? Первый шок проходит, и Виталий начинает злиться. Арсений понимает, что их перебранка привлекает к себе внимание со стороны, спиной чувствует колючие, а кое-где и испуганные взгляды. Впитывает все эмоции этого момента внутрь и старается не слишком явно кайфовать от ощущения собственного всесилия над ситуацией. Лучшее чувство. — В баре собираются те, кто пишет стихи. Тех, кто стихи критикует, здесь не жалуют. Вас, например. Поэтому будьте добры, покиньте помещение, или мне придётся связаться с хозяином. — А что вы ему скажете? «Внимание всем постам, Арсений Попов в здании! Тревога, срочно эвакуируйте население!» А пожарная команда приедет? — с любопытством уточняет Арсений. Судя по внешнему виду Виталия, он сам сейчас загорится. Какой милый мальчик. — Вы не поэт. Уходите отсюда немедленно. — Откуда вы знаете? Если вы не видели моих стихов, ещё не значит, что я не поэт. Вы, прежде чем принять заказ на выпивку, у всех просите стих рассказать? Или это только я по особой программе? На лице бармена отражается целая гамма чувств от закономерного желания врезать Попову или хотя бы нахамить ему до безрадостного понимания «меня точно уволят». Арсений вежливо подсказывает: — Ну что ж, в таком случае намешайте-ка мне виски с колой. — А может, лучше «Голубую лагуну»? — огрызается Виталий, тем не менее направляясь к стаканам. Арсений удовлетворённо хмыкает. Получив свой алкоголь, Арсений поворачивается на стуле так, чтоб видеть местную публику, и рассматривает разношёрстный народ, рассевшийся за столиками. Он не узнаёт и четверти из них, чего, конечно, нельзя сказать о тех, кто встречается с ним взглядом: Арсений с умиротворением наблюдает в глазах изумление. Арсений видит их всех как на ладони: распомаженных женщин с глубоким декольте, изящно курящих сигареты, будто они, твою мать, сидели так, кокетничая ещё с Есениным, мужчин в неаккуратных пиджаках, парней, одетых нарочито небрежно, в толстовки и в джинсы — Арсений неосознанно думает о Шастуне — и молоденьких девочек, пёстрых, с яркими волосами, пирсингом или серьгами, в занятных шляпках или с интересно заколотой причёской. Арсений наблюдал такой контингент много раз. Да, конечно, не всех в одном месте, не в таком количестве, но он прекрасно представлял, как смотрятся в общем людском потоке мейнстримные творческие личности, и сам бы мог накидать примерный портрет среднестатистического представителя этой прослойки населения. Вышло бы, конечно, достаточно реалистично. Забавно, что многие из них были склонны к примерно одинаковой атрибутике, которая якобы должна была подчеркнуть их индивидуальность, но на деле только её перечёркивала. Нет, Арсений, конечно, в любом случае не собирался докапываться до чужой внешности, вкуса в одежде, потому что это не его собачье дело, но именно эта деталь, что люди, стремясь к оригинальности, становились посредственны, его очень занимала. То же самое в этих людях распространялось и на их стихи. Тут никто не виноват, просто их представление о творческих личностях… оно такое. И именно идея соответствовать этому представлению, а не искреннее желание творить, движет ими. Но если только сказать, что движет эта идея явно не туда, куда следовало бы двигаться, они, естественно, жутко разозлятся. Арсений знает не понаслышке — он же специально злил много раз. Но ирония в том, что кто-то хочет и пытается быть особенным, а кто-то просто является. Арсений бросает взгляд на наручные часы — девять ноль семь. Он, конечно, навёл справки заранее и выяснил, что развлекательная программа здесь начинается в девять. Задерживаются. Арсений расслабленно оглядывает зал быстрым взглядом, не без удовольствия отметив, что, похоже, весть о его вторжении уже успела облететь львиную долю посетителей. И, конечно, они понимают, что это значит, а потому начинать не спешат. Но не отменят же они, в конце концов, чтения из-за одного заглянувшего на огонёк критика? Это, в самом деле, слишком трусливо даже для людей тонкой душевной организации. Арсений бы с большим интересом посмотрел на их обозлённость и попытки что-то ему доказать, чем на безмолвное трусливое бегство. Его режим охотника уже активирован, но если бы его цель была просто насытиться, он бы ни за что не пришёл сюда — сейчас им управлял азарт. Он уже было думает, что всё так и ограничится недоумёнными взглядами искоса и недовольством бармена, как музыка затихает и гитарист объявляет о том, что группа вернётся на сцену уже после чтений. Сразу после этого по низким ступенькам нетвёрдой походкой — Арсений замечает неудобные, шаткие каблуки — забирается стройная, даже, пожалуй, болезненно худая женщина в тонком платье в мелкий цветочек. В жёлтом свете лампы над сценой её лицо кажется остро очерченным, а глаза — совсем чёрными. Арсений смотрит оценивающе, просит у Виталия повторить виски, и тот, стиснув зубы, молча забирает опустошённый стакан. Арсений облокачивается спиной о барную стойку и обращает взгляд на сцену. Когда-то Арсений играл в игру: можно ли по внешности поэта определить, хорошо ли тот пишет? Он смотрел на фото с поэтических вечеров или из пабликов в сети, прежде чем оценивал выступление или читал стихи. Так он развлекался созданием интриги из ничего. Сейчас захотелось поиграть снова. Глаза у девушки бегали — она чувствовала жгущий взгляд критика на себе — руки крепко сжимали несколько сложенных исписанных листов. Гул посетителей стих. Арсений с трудом может определить, на кого смотрят больше — на неё, (не)готовую выступать, или на него, притаившегося, как хищный зверь в засаде. Ещё одно подспорье в игре: псевдоним автора. Если он фиговый или пафосный (что, в целом, тоже фигово), на оригинальность мысли и впоследствии можно не рассчитывать. Лучшие псевдонимы, по мнению Арса, с искоркой, с полунамёком на личность автора, на то, кто он, какой в реальности и что для него важно. Арсений любит такие разгадывать — жаль, попадаются редко. Поэтесса, однако, представляется Еленой Стрижовой, и даже не совсем понятно, псевдоним это или реальное имя. Ну, что ж, тут уж вероятность примерно одинаковая: настоящие имя и фамилия могут скрывать за собой как талант, так и его отсутствие, и никаких подсказок не дают. Арсений решает: стихи будут средними. Образы не слишком броскими, ритм не заумным, но в целом технически всё должно быть нормально. Виталий ставит перед ним новую порцию выпивки, посматривает напряжённо, как будто прикидывает, когда нужно будет уволакивать критика из помещения силком. Арсений очаровательно улыбается ему — подожди, мол, ещё рановато. — Если вы достанете телефон и начнёте снимать, я лично выпровожу вас взашей, — осторожно предупреждает бармен. — Договорились. Арсений не хочет быть предвзятым заранее. Несмотря на все предубеждения, которые у него есть, он верит и знает, что по-настоящему талантливые поэты существуют. Ходят ли они по подобным заведениям и пытаются ли выставить себя напоказ — вопрос другой, кстати, не лишённый для него интриги, но всё-таки… он допускал, что в этом зале бесталанны не все. Хотя бы треть должна писать сносно. Хотя бы двое, в идеале, могут быть хорошими авторами. Кто? Арсений легко ведёт плечом, сбрасывая наваждение и позволяя им самим продемонстрировать, кто именно. Голос поэтессы немного подрагивает, когда она начинает, уткнувшись взглядом в лист бумаги, читать любовную лирику. Публика в помещении в целом оправдывает ожидания Арсения: они дают ей ровно полминуты — ему не лень засечь — чтобы себя заинтересовать. По истечении этого времени кто-то в зале продолжает беззастенчиво пялить на Арса, кто-то просто пьёт, а кто-то начинает тихонько шушукаться. Арсений отмечает, что, можно сказать, этот раунд игры он выиграл. Стихи не то что плохонькие, но они просто обычные. Увидь он их у себя в ленте, дочитывать бы не стал, ведь они не вызвали у него ни гнева, ни восторга — как контент они, наверное, идут хуже всего. Как творчество котируются средне. Арсений тянет виски и просит какой-никакой закуски. Он, конечно, планировал напиться, но хочет растянуть это удовольствие. Не без усмешки понимает, что за всё время его нахождения у барной стойки никто так и не осмелился к ней подойти. Бармен, кажется, подмечает это тоже, и, забирая стикеры с заказами у официантки, тяжко вздыхает. Оно, конечно, и верно в некотором смысле: Арсений бы однозначно пошёл на контакт с любым, кто подошёл бы к стойке, и душу нехило вытряс. Но критиков бояться — творчество не показывать. Не попробуешь — не попробуешь. А все они — Арсений нисколько не сомневался — хотели бы проснуться знаменитыми. Они стремились к славе, неслись к ней, как мотыльки на свет лампы, хотя, наверное, скорее как мухи на клейкую ленту. Возможно, ещё одна примечательная черта, отличающая хороших поэтов от плохих, по скромному мнению Арсения, заключалась в степени тщеславия. Можно было бы, конечно, подумать, что хорошие поэты скромны, но это самая наглая ложь. Их тщеславие не идёт ни в какое сравнение с тщеславием поэта-ремесленника, ведь они не хотят, чтобы их обожала толпа в настоящем времени — они хотят запомниться в вечности. Амбиции не для заурядного поэтического вечера, не для монетизации хайпового ролика, а вполне себе программа-максимум на всю смертную жизнь. Когда Елена Стрижова на сцене сменяется молоденькой девочкой в кислотного цвета гольфах, Арсений думает о том, что, сидя на месте, он не выжимает из этого похода всего спектра ощущений, на который был нацелен изначально. Для большей потехи можно было бы подсесть к кому-нибудь за столик или попытаться с кем-то заговорить, но Арсений, наверное, не готов применять к людям психическое насилие столь явно. Арсений допивает второй стакан, вздыхает и вяло цепляет шпажкой оливку с тарелки. Традиция напиваться перед выходом новых обзоров в сеть плавно перетекла в традицию напиваться перед судебными заседаниями. И когда он свернул не туда? Воскресный день, конечно, радовал полным отчаянием из-за того, что понедельник неизбежно наступит. Но Арсений предпочёл быть хитрее. В конце концов, ему-то завтра, благодаря Диме, никуда не надо, и он совершенно спокойно проспит это блядское утро, когда решится его судьба, проснётся после полудня с диким похмельем, и всё будет плохо, но уже без лишних переживаний. А этим воскресным вечером он насытится эмоциями и не станет думать о плохом. Это Позу сейчас, наверное, лучше собрать мозги в кучу, сложить все нужные бумажки, накапать себе успокоительного в чай и лечь пораньше, чтобы завтра быть во всеоружии. А Арсению… Арсению не надо ничего. Ему даже не надо знать исход этого заседания. Арсению надо просто развлечься… отвлечься. И ему нельзя об этом думать. Пропуская мимо ушей пафосное щебетание юной исполнительницы, Арсений вспоминает, как в начале сентября сидел на веранде другого бара и разговаривал по телефону с Антоном. Тогда было так хорошо, спокойно, не было никаких поводов для переживаний. А сейчас Антона больше нет — ни рядом, ни по телефону, никак. Антон исчез. Бросил его. Предал. Антона не существует. — Повтори, но не разбавляй. Виталий бросает на него чуть удивлённый взгляд, но ничего не говорит. Арсений и сам не заметил, как панибратски перешёл на «ты». На сцене появляется парень. Тёмно-синяя рубашка навыпуск, высокий, худой, но плечи широкие, ноги длинные, как у зайца, а в чёрных джинсах кажутся ещё тоньше, чем, наверное, есть на самом деле. Арсений смотрит на него внимательно, чуть нахмурясь, скользит по красиво очерченным скулам, острому носу, глазам светлым, но какого-то непонятного цвета — при таком освещении вообще чёрт разберёшь, а Арсений в принципе зрение +1 потерял уже давно. Поэт лохматит блондинистые, явно покрашенные, волосы, поправляет белёсую чёлку, чтоб не лезла в глаза. На стойке перед Арсением появляется новый стакан. Да или нет? Хорошие или плохие? Арсению сложно. Внешность здорово вводит в заблуждение, он хотел бы думать, что этот паренёк пишет отлично да и лицо такое… неглупое. Есть что-то скованное, но в то же время отчаянно-уверенное. Скорее всего, на сцене — а возможно, и конкретно на этой сцене — он уже не в первый раз, но опыта всё равно недостаточно, чтобы вести себя ещё более развязно, хотя — Арсений хмыкает — в перспективе так и будет. Арсений неосознанно проводит параллель с Антоном, вспоминает, как тот читал свой лучший стих на презентации сборника, и вздыхает. У Антона глаза большие, выразительные, очень яркие, мимика богатая — и неудивительно, ведь в нём столько эмоций, требующих выхода. Поза чуть скованная, голос глубокий, интонации не везде выверенные, но оттого более искренние. И псевдоним — у Антона его нет, он просто выступает под своей фамилией, но она у него такая, что звучит лучше всякого псевдонима. Антону нужно быть поэтом. Арсений знает — он хороший поэт. А этот парень… Арсений оглядывает более придирчиво, прислушивается к тембру голоса, интересному, но слишком, пожалуй, вычурному, и качает головой. Метафоры изъезженные, рифмы небогатые, ритм в двух стихотворениях сбоит. Это не ужасно, но плохо… спасает только подача, которая Арсения всё-таки цепляет. В какой-то момент он замечает, что во время исполнения поэт, совершенно не стесняясь, смотрит прямо на него. Стакан уходит залпом. Арсений морщится, закусывает лимоном, морщится повторно, думая, что это не от выпивки, не от закуски, а от такой жизни в целом. Виталий, опёршись на стойку со своей стороны и безрадостно глядя на сцену, как по рефлексу реагирует на стук стекла о деревянную поверхность столешницы. — Что, ещё? Арс кивает, давая бармену тоже провести мини-исследование: он уж наверняка сотни раз видел, как напиваются поэты, но как напивается известный критик, наверное, видит впервые. Хотя, конечно, судя по выражению лица Виталия, он бы предпочёл этого не знать. Арсений усмехается своим мыслям. Выступавший на сцене вновь сменяется, и Арсению кажется, что они как-то ускорились, правда, может, это алкоголь поспособствовал изменениям в восприятии времени. Воздух становится жарче, и Арсению хочется снять пиджак, вот только повесить его здесь решительно негде. Нет-нет да и мелькающие мысли о завтрашнем разбирательстве и об Антоне вторгаются даже в затуманенное новой обстановкой и выпивкой сознание, но всей этой мишуры всё-таки недостаточно, чтобы Арс полностью забылся, и это разочаровывает. Виталий ставит перед ним новый стакан и аккуратно протирает столешницу салфеткой. Арсений хочет казаться самому себе не слишком подавленным, но его уже, очевидно, царапнуло то самое неприятное, тоскливое, одинокое ощущение, когда выпил достаточно, чтоб начать вспоминать о своих проблемах, и недостаточно, чтобы о них забыть. В таком состоянии слушать поэтов уже не хотелось — хотелось наговорить им гадостей. Арсений, нахмурившись, оглядывает честной народ вокруг, но на ум ничего не идёт. Они, конечно, не забыли о его присутствии, всё ещё поглядывают в его сторону, но как-то расслабились. Непуганые. Арсений вздыхает, пьёт, а потом, почувствовав новый прилив жара, поднимается в сторону туалета. Спиной чувствует недоверчивый взгляд бармена, который уж наверняка будет неустанно сопровождать его в течение всего вечера. Мелькающие мимо во время ходьбы лица чуть теряют фокус, и это уже знак, который, наверное, Арсению следует распознать заранее. Захлопнув за собой дверь, он оказывается в помещении с двумя отгороженными кабинками и сразу направляется к раковине. В зеркале покрасневшее, чуть растерянное лицо, и Арсению неприятно на себя смотреть. Он включает холодную воду, засучивает рукава, мочит кисти и запястья, ерошит волосы и усиленно трёт виски. От холода, пробравшего голову, сознание немного проясняется. В этот момент дверь, ведущая в санузел, открывается, и Арсений, продолжающий пялить в зеркало, замечает того самого поэта, что совсем недавно выступал на сцене в напыщенно-дерзкой манере. Кажется, он стоит и смотрит, как Арсений наблюдает за ним через стекло. На лице нет ни испуга, ни озадаченности, и Попов начинает думать, что, возможно, всё это неспроста. Он выключает воду, стряхивает капли с рук, не желая пользоваться сушилкой, и бросает на… — Арс не помнит имени, вроде, этого парня звали Максим?.. — чуть удивлённый взгляд, мол, и что ты зыришь. Тот в ответ лишь рассматривает критика совершенно открыто, со смесью жгучего любопытства, даже заинтересованности и чего-то ещё почти… азартного, пытливого, но Арсений никак не может понять чего. Максим — Арсений решает мысленно называть его так — набирает воздуха в лёгкие и говорит: — Тебе понравились мои стихи? Всё настолько на поверхности, что Арсений сам себе поражается: как он мог не догадаться? Конечно, где ещё у тщеславного поэта может быть собака зарыта. Переход на «ты», правда, неприятно режет слух. Арсений не позволял. — Нет. Максим подходит на несколько шагов ближе, стараясь заглянуть критику в глаза. Арсений выше и может себе позволить высокомерно посмотреть на поэта сверху вниз, правда, совсем чуть-чуть. Глаза у Максима оказываются светло-голубыми, очень интересно пигментированными, чуть ли не прозрачными, и это Арсения немного сбивает с совершенно не дружелюбных мыслей. К своему собственному удивлению, Арсений замечает, что глаза эти умные… но очень, очень дурные. — Почему? — Банально. Фальшиво. Подача слишком гротескная, хотя в целом подавать стихи ты умеешь и со временем научишься очень хорошо. Жаль только, писать их не умеешь совсем. Арсений говорит это на автомате, резко и хладнокровно, совсем не пытаясь подсластить пилюлю. Лицо напротив искажается гримаской, но совсем на чуть-чуть, чтоб потом смениться какой-то непонятной Арсению усмешкой. — Ты действительно такой, как в интернете, такой, как по ящику. А я думал, что это только образ. Хотя, может, тебе настолько мил этот образ, что он врос в тебя. Арсений задирает подбородок и смотрит равнодушно, чтобы показать своё превосходство. Забыл он, в самом деле, спросить вшивых подростков-поэтов, что они о нём думают? — Ещё что-нибудь? Максим делает новый шаг, становясь совсем рядом. Арсению, прижатому почти впритык к раковине, это не нравится, и он готов, если что, начистить чужое хлебало без зазрений совести, если только маленький поганец попробует на него кинуться с кулаками. Но Арсений не угадывает. Он понимает это по тому, как движется чужой кадык при сглатывании, по тому, как пьяноватые глаза скользят по его лицу и груди, по тому, как нервно поправляется белёсая чёлка. Ситуация начинает попахивать дешёвым абсурдом. Ну неужели же, блядь, плохой поэт собрался мне отсосать? — Не вздумай, — предупредительно говорит Арсений. И говорит, наверное, вовремя, потому что чужая рука именно в этот момент цепляется за его ремень. Арсений тупо пялится на неё пару секунд, стараясь въехать в идиотизм происходящего чистым разумом… совсем чуть-чуть помутнённым виски. «Горячий лёд» — недурной оксюморон, замечает Арсений каким-то совершенно иррациональным (наоборот, наверное, убийственно рациональным) краем сознания, когда смотрит в льдистые глаза напротив, как будто подёрнутые чем-то жарким. Максим смотрит на него испытующе, но ремень продолжает сжимать, и Арсу, который вполне может вломить ему ногой прямо в пах или в живот, это уже не нравится. — Все же знают, что ты спишь с парнями, Арсений. Ты не слишком старался скрыть этот секрет. Это тебя ни к чему не обязывает. Наверное, будь у Арса менее железная выдержка, он бы даже согласился, но, на беду дурацкому поэту, держится он очень сносно, а вкупе с патологическим недоверием к незнакомым людям на такие провокации не поддастся никогда. Ты вообще нахуя это делаешь? Зачем? Арсений пробует избавиться от своего образа мыслей — местами хаотичного, но, когда дело касается работы и серьёзных вещей, досконально чёткого — и посмотреть на всё через призму восприятия посредственной творческой личности. Максим сверлит его взглядом, тянет пряжку ремня на себя, и опять становится жарко, хотя Арсений, твою мать, пришёл сюда хоть немного освежиться. Зачем посредственному поэту делать минет известному критику? Вопрос настолько же риторический, как и «Что общего у ворона и письменного стола?» Так можно было проверять шизофреников… ведь, по сути, у этих вещей нет ни одной прямой причинно-следственной связи, но есть косвенные, которые необязательны, но которые шизофреники как раз видят в первую очередь. Потому что они в принципе не способны видеть прямые. Между вороном и конторкой нет ничего общего, Арсений. Но вот между плохим поэтом и хорошим критиком, если смотреть на ситуацию с больной головой, кое-что есть. Это ритуал. Господи, ну неужели они думают, что тот, кто займётся с ним сексом, автоматически приобретёт какие-то дополнительные творческие очки? Творческое очко. Арсений усмехается, когда всё становится на свои места, перехватывает руку Максима, расплывается в своей фирменной хищной улыбке и, глядя прямо в прозрачные глаза, сообщает ехидным шепотом: — Талант таким путём не передаётся. Поэт смотрит уязвлённо, чуть дёргается, в глазах всё ещё плещется желание, но, видимо, постепенно до него доходит смысл происходящего. Он отдёргивает руку и отступает на шаг назад. — Шастуна ты так же отшил? Или ему всё-таки что-то перепало? Челюсти Арса непроизвольно сжимаются, брови хмурятся, и он, как бы не любил скрывать свои эмоции, понимает, что раздражение слишком явное. — Какое отношение я имею к Шастуну? Максим по-издевательски ухмыляется: — Ну да, конечно, весь интернет от ваших совместных фоток просто так гудит. Арсению хочется спросить, где гудит, что гудит, как, какими фотографиями, откуда, но он ничего не может, потому что расспрашивать поэта о сплетнях о себе — это жалкое зрелище, тогда они точно скатятся в какой-то поехавший сюр. От множества мыслей и от немого упрёка самому себе, что он мог так выпасть из инфополя, что пропустил что-то настолько важное, хочется треснуть себя по голове. Об Антоне приходится вспоминать, даже когда тебе хотят отсосать в туалете андеграундного бара. Ну что за невезение. — Меньше читай комменты под постами — больше читай матчасть, — на бреющем огрызается Арсений, а потом, неожиданно для самого себя, добавляет: — Не пиши стихи, дурак, иди в актёрское мастерство. У тебя есть… задатки на этом поприще. А в поэзии нет никаких. Я вижу. Ты, раз такой умный, знаешь, на кого я учился и почему могу так говорить. Включай башку, на будущее. Дважды хвалить не буду. Глаза Максима вспыхивают, он как будто хочет что-то сказать, но так теряется, что просто продолжает буравить Арсения… польщённым?.. взглядом, позволяя критику пройти мимо. Арсений выходит из туалета, громко хлопнув дверью. Виталий, почти перегнувшись через стойку, о чём-то непринуждённо болтает с официанткой, но, заметив Арсения, меняется в лице и выглядит разочарованным, как будто надеялся, что критик обратно не вернётся, но тот так неблагодарно подвёл его ожидания. Арсений вообще любит подводить ожидания, это его хобби. — Смешай-ка мне что-нибудь с абсентом. Брови бармена чуть дёргаются вверх, но он вовремя придаёт лицу невозмутимое выражение, видимо, считая необходимым соблюдать этику даже с неприятными гостями. Всё-таки то, что и в каком количестве пьют клиенты, его не касалось нисколько, пока, конечно, они не начнут блевать прямо на стойку. Арсений это понимает и запрещает себе доходить до такого состояния. В голове перекати-поле, а в груди неприятно тянет от всего разом: от этой дурацкой сцены в туалете, от того, что он где-то проебался в информационном потоке, от того, что Антон, возможно, кинул его именно из-за этого, от того, что через несколько часов начнётся это дебильное заседание, на которое он никак не может повлиять… Виталий ставит перед ним несколько шотов с зелёной жидкостью на дне, и Арсений опрокидывает первый, морщась. Перед глазами маячат короткие вспышки. На сцене монотонно распинается какой-то мужик, и это до того противно слушать, что Арсению вкупе со всеми внутренними переживаниями становится совсем тошно. Поэты вокруг, видимо, поняли, что выступление откровенно слабое, и не уделяют ему совершенно никакого внимания, а Арсения аж воротит — и он без понятия, от чего именно, но эту пытку дурной поэзией становится невозможно вытерпеть. — Да хотя бы размер можно было выдержать, ради всего святого! — громко восклицает он, привлекая к себе всеобщее внимание, и скалится, замечая, что на него оторопело оглядываются. Мужик на сцене затыкается, тупо уставившись на критика. Арсений ощущает приятную злость, горячую, ожесточённую, которая затапливает его и сворачивается в груди огненным шаром. Как же он ненавидит всё это бесталанное тщеславие, как же он хочет поставить их на место. Как же это удачно вплетается в его планы. — Ты стоишь на сцене. Перед тобой сидят люди. Неужели нельзя было выверять материал? Неужели ты ни разу не читал вслух, чтоб понять, где у тебя провисает композиция, где рифмы ушли нафиг? Неужели не противно от громоздких конструкций, в которых вообще ничего не понятно? Ты на сцене стоишь, воспроизводишь материал, который воспринимают только на слух. У тебя нет права на ошибку, а ты не оказываешь публике элементарного уважения, потому что и так сойдёт? Да ты посмотри, им наплевать на тебя, никто из зала не слушал дальше второй строфы, потому что ты не ценишь их время, а они взамен не ценят твоё. И при этом ты хочешь, чтоб они тебя хвалили, но за что? Если похвалу надо заслужить. И проблема в том, что большинство из вас так рассуждает. Вы тупо друг друга не слышите и не хотите слушать, вам важна только своя персона и то, что вас должны хвалить. Но этого не будет, понятно, если вам самим наплевать на поэзию как на искусство, твою мать, а не как на средство самовосхваления? По классике старых вестернов, в заведении воцарилась тишина, и сборище поэтов лишь враждебно и испуганно уставилось на критика. Если лис заберётся в курятник, он передушит всех кур. Арсений раздражённо дёргает плечом. Злость, которая копилась в нём на всё, что происходит в жизни в последнее время, наконец, нашла выход. Возможно, все комментаторы были правы, когда говорили, что всё, что в нём есть — это только желание растоптать других, унизить, принести негатив… Возможно, Арсений Попов действительно мерзкий и не способен дать ничего хорошего. Возможно. Но это то, что он не может из себя вытравить, не может сменить сущность. И теперь он упивается гневом, но не потому, что ему доставляет удовольствие, а от бессилия. От того, что его идеалы опять попрали те, кто этих идеалов недостоин. Арсений безжалостен, но разве кто-то хотя бы раз испытывал жалость к нему самому? Окончив свой спич, Арс, чувствуя на спине десятки взглядов, опустошает ещё один шот и идёт в сторону выхода, чтобы подышать морозным воздухом и немного успокоиться. В зале позади всё затихает. Тёмная лестница немного плывёт перед глазами, неон вывески неприятно слепит, и, выбравшись на холодный воздух, Арсений, наконец, с облегчением выдыхает. Он облокачивается о кирпичную стену, глубоко дышит, чуть прикрывает глаза и стоит так несколько минут, что-то прикидывая в голове. Чуть поодаль он замечает девчонку в кислотно-жёлтых гольфах: она курит, ёжась от ветра. Сзади раздаются чьи-то шаги. Арсений грустно усмехается, наблюдая, как на улицу выходит мужик, которого он только что публично раскритиковал — чуть полный, в нелепом безразмерном пиджаке, со щетиной, нахмуренный, раскрасневшийся и злой. Вслед за ним появляется ещё один, высокий и крепкий — видимо, придумывает рифмы в тренажёрном зале — с таким же озлобленным лицом. Ну, что ж. Арсений, признаться, всё ждёт от поэтов каких-то глупых разговоров, шаблонных фразочек, угроз, предложений, оскорблений, но те, как ни странно, предпочитают действовать молча, и это критика даже удивляет — хоть где-то они ведут себя не по стереотипному сценарию. Первым срывается обиженка. Он слишком резво для своих габаритов подлетает к Арсению и бьёт его в живот. Арс морщится от боли, пинает его в ответ, попадая коленом в жирный бок, и тогда к творческой беседе — возвышенной, аргументированной — подключается второй мужик, мазанув Арсения кулаком в челюсть. Вот это выходные, не зря всю неделю их ждал. Арсений покачивается, чувствуя, как униженный поэт нелепо стискивает его рёбра, а потом выворачивается, саданув того об стену, и тут же получает ещё один удар — на этот раз в нос — от второго бугая. Арсений падает в грязную слякоть. Можно было не оттирать ботинки. Лицо горит. Арсений видит, как девчонка в гольфах достаёт телефон и снимает драку на камеру. Всё-таки приятно не ошибаться в людях — знать, что они оправдают его ожидания. Конечно, зачем помогать. Он ухмыляется, думает, что инфоповод взорвёт всю сеть. Не пытается встать, не пытается биться, хотя мог бы, позволяет камере захватить кровь, идущую из носа, позволяет бугаю пнуть себя в живот, позволяет себе быть беспомощным, позволяет показать свою боль. Мне больно, слышишь ты или нет? Арсений посылает этот молчаливый, красноречивый клич кому-то, кто это видео обязательно увидит, когда оно разлетится по всей сети, и становится так до абсурдного приятно. Из глаз летят искры. Завтра Арсений Попов войдёт в историю, завтра он обязательно перебьёт новостью о драке новость о суде. Он поиграет с инфоповодами по своим правилам, даже если ни в одном из них он не одерживает победы. Цель его визита полностью оправдала себя, и как же, сука, приятно вновь быть правым, вновь знать всё наперёд, вновь получать боль, когда говоришь правду. Даже если дурацкое заседание будет проиграно — особенно если оно будет проиграно — новости о нём, о его судах, об этой драке будут литься изо всех щелей, что тоже по-мазохистски хорошо. Ведь они обязательно настигнут Антона, обязательно заставят его пожалеть, от них точно никуда будет не скрыться. Полный поэт отлепляется от стены, покачиваясь, когда Арсений, перевернувшись, подставляет под удар спину, потому что дать ударить себя по животу во второй раз приравнивается к бесполезному самовредительству. Сзади хлопает дверь. Бугай хочет пнуть ещё раз, когда на него кто-то кидается, пытаясь скрутить руки за спиной. Арсений поворачивает голову, силясь сфокусировать взгляд на происходящем, замечает белую рубашку, рукава которой закатаны до локтей, слышит звуки борьбы и ругань, пока бугай сопротивляется, рефлекторно пытаясь наподдать Арсению ещё раз. Кровь с лица капает на грязный снег. Раздаётся недоумённый мужской окрик — Арсений, хрипя, пытается приподняться, но голова кружится, и выходит плохо — и в поле зрения появляется ещё один мужчина, пожилой, в дорогом костюме и в очках. Хозяин заведения. — Прекратите съёмку, — рявкает он на девчонку, и та исчезает за дверью, прежде чем у неё захотят отнять телефон. Всё происходит слишком быстро и смазанно. Хозяин отчитывает двух поэтов, грозясь внести их в чёрный список бара и никогда больше не обслуживать. Те что-то нелепо бубнят в ответ. Арсений криво усмехается: очевидно, владелец боится, что скандальный критик после такого инцидента подключит связи и закроет заведение к фигам, но на самом деле это совсем не входит в его планы. Правда, хозяину бара знать об этом вовсе не обязательно — для личной же безопасности Арсения. Виталий присаживается на корточки, тихо матерится и подставляет Арсению плечо, обхватив его за спину. Арсений опирается на него и с трудом поднимается на ноги, с сожалением глядя, как кровь заляпывает чужую белую рубашку, хотя, судя по всему, Виталия это волнует вообще в последнюю очередь — он встревоженно смотрит на начальника. — Арсений Сергеевич, как хозяин заведения, я приношу извинения за случившееся. Как вы себя чувствуете? Есть ли необходимость вызвать скорую помощь? Арсений качает головой, тут же об этом жалея, и просит принести лёд и своё пальто. Что-то подсказывает ему, что вечеринка удалась — можно ехать домой. Мужчина — и почему, чёрт подери, никто из них не считает нужным представиться, ведь Арсений не телепат — поспешно скрывается за дверью. — Пиздец, — резюмирует ситуацию Виталий, и Арсений, насмешливо фыркая, кивает. Арсений задирает голову, стараясь унять кровотечение. В проулке совсем тихо, и он несколько секунд смотрит, как с неба начинают сыпаться редкие крупные хлопья. Так спокойно, как будто это не его только что катали здесь в снежной грязи, озлобленно пиная. Хотя, судя по режущей боли в рёбрах и жжении на лице, всё-таки его, а судя по кровавым каплям в слякоти, всё-таки здесь. — Спасибо за помощь. — Угу. — Это ты его позвал? Виталий вздыхает: — Я. — Как догадался, что надо? — Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что тебе начистят морду после этого выступления. Арсений хочет сказать что-то ещё, когда дверь распахивается и к ним возвращается хозяин бара с пальто Арсения, пачкой бинтов и пакетом, наполненным льдом, в руках. Арсений скудно благодарит и прикладывает лёд к ноющему лицу. Морщится. Вечер определённо перестал быть томным. Надо почаще так выбираться, чтобы развеяться… Через пару минут кровотечение останавливается, и Арсений вызывает такси. Виталий, получивший разнарядку от начальства посадить дорогого гостя прямо в салон и проследить, чтоб его никто не добил, топчется рядом. В какой-то момент Арсу даже становится стыдно, что он столько нервов сожрал у человека, который просто пришёл на смену. — Ты стихи пишешь? — вдруг спрашивает Арсений. — Упаси господь. — Я почему-то так и подумал. Молодец. И не пиши! — Договорились. Арсений удовлетворённо кивает, чувствуя, как прилив адреналина в крови сходит на нет, а алкоголь начинает его убаюкивать. Да, пора возвращаться домой. Такси подъезжает через несколько минут, Арсений протягивает бармену руку для рукопожатия, и тот жмёт её в ответ на автоматизме, сухо прощаясь. Арсений залезает в салон, и с хлопком двери поэтический мир вновь оказывается от него на безопасном расстоянии. Накатывает сонливость, и Арсений, уткнувшись лбом в стекло и морщась от боли в местах ударов, переваривает всё, что с ним произошло за сегодня. Он поступил, конечно, очень тупо, безрассудно, и Димка завтра отчитает его по первое число, но зато… А что зато? Зато он станет завтра звездой рунета? Когда формулируешь это так, собственная самонадеянность кажется ему ещё более идиотской, но он не хочет думать о том, что будет завтра, а, может, уже сегодня, не хочет понимать, что впереди у него ещё много сражений, в которые он сам себя втянет. Не хочет вспоминать, что он, как самый последний павлин, расправил хвост, чтоб только привлечь чьё-то внимание.