Критика чистого разума

На часах ровно два. Бар, в котором назначена встреча, открывается только под вечер, и Арсению это на руку: он знаком с владельцем, и потому ему не составило ни малейшего труда договориться о предоставлении помещения за разумную плату. В ближайшие пару часов это пустое заведение в его… вернее, в их полном распоряжении. Если, конечно, Виталий действительно придёт. После того, как курьер доставил бутылку и визитку адресату, прошло больше двух дней, и Арсений подумал было, что с ним предусмотрительно решили не связываться. Это, конечно, неприятно било по самолюбию, но Арсений готов был принять, что не все люди готовы искать неприятности в его лице, а уж в том, что Виталий видит его такой неприятностью, сомневаться не приходилось с самых первых минут их знакомства. Арсения коробит, что его обществом можно пренебречь, тенденция к чему в последнее время усиливается. Он уже по привычке сбрасывает с себя мысли об Антоне в сторону, как груду снега, свалившуюся с нижней ветки, под которой он проходил. Стоит смириться с тем, что Арсений Попов — не пуп земли, и каким бы интересным он сам себе ни казался, другие люди вправе отвергнуть его ради своего спокойствия, безопасности, ради чего там ещё, даже не объясняя причин, пусть это и самое обидное. Арсений бы хотел понимать, что не так. Может быть, он смог бы поправить это, в конце концов, это именно тот принцип, которым он руководствовался, критикуя чужое творчество: чтобы люди смогли сделать лучше. Жаль, что никому это не нужно. И всё-таки к вечеру третьего дня, когда Арсений уже принял молчание за ответ, Виталий вышел на связь. Его голос звучал как-то неуверенно, даже непонимающе, и Арсений его не винил, думая, что, пожалуй, в схожей ситуации поступил бы примерно так же — взял время на раздумья, чтобы как-то устаканить происходящее в голове. Впрочем, он настолько подготовил себя к отсутствию ответного звонка, что и сам находился в растерянности, достаточно сухо назвав место и время, а потом, спохватившись, взял с Виталия обещание, что тот придёт. Виталий, помедлив, всё же ответил утвердительно. Арсений не рассматривал своё появление в чьей-то жизни как знак судьбы, но, с другой стороны, почему бы и нет? Может быть, если он заявился к кому-то и вывел из состояния равновесия, значит, это кому-нибудь нужно, значит, это знак? Знак, что следует продолжать. Арсений усмехается, скучающим взглядом обводит ряд деревянных столиков, цветы в пёстрых горшках, алкоголь за массивной барной стойкой и зависает на торшере, горящем над его головой и брызжущем рыже-жёлтым согревающим светом. Становится диковато и одиноко… почему-то. Вот он, Арсений Попов, на единственном светлом островке в абсолютно пустом помещении, за окном метёт снег, время застывает, а он пускает сигналы, чтоб кто-нибудь откликнулся и пришёл на его свет, на которые, впрочем, окружающая среда не реагирует. Ей, в общем-то, безразлично, что он сидит здесь совсем один и мнит себя королём мира. Быть королём мира неинтересно, когда то, что у твоих ног, питает к тебе такое глубокое равнодушие. И неважно, есть ты или нет, прав или ошибаешься, если иллюзия нужности, иллюзия собственной важности так легко разрушается одним несчастным, совершенно пустым помещением. Звенит колокольчик входной двери. Арсений вздрагивает. Время опять начинает течь. Виталий захлопывает дверь, отряхивая шарф, повязанный вокруг шеи, от густых снежных хлопьев. Видимо, он попал в самый буран, пока шёл от метро. Виталий замечает Арсения, оглядывается по сторонам, понимая, что больше здесь никого нет, хмурится и, делая вид, что всё идёт по плану, проходит в глубь бара к нему навстречу. В опасливом молчании пожимаются руки, и Виталий, отводя взгляд, говорит: — Извини, что опоздал, просто… ну, сам видишь, что там за окном. Пока я добрался… Арсений легко кивает и, сбросив тяжёлое наваждение, отвечает: — Снимай верхнюю одежду. Пойдём за стойку. Виталий послушно стаскивает с себя куртку, вешает на крючок рядом с арсеньевским пальто и, тревожно озираясь по сторонам, как кошка в чужом огороде, медленным шагом подходит к стойке. Кажется, такая насторожённость возвращает Арсения в чувство. Ощущение потерянности и собственной ничтожности окончательно исчезает, уступив место азарту и любопытству, не скрывая которых Арсений следит за Виталием. Тот явно находится не в своей тарелке. Это видно по осторожным движениям, бегающему взгляду да и вообще по всему в нём, словно Арсений привёл несчастного бармена на заклание. — Я не чтоб убить тебя позвал, не напрягайся ты так. Арсений привык быть самым раскованным, смелым и уверенным, а потому, сев на своего любимого конька, становится вальяжнее. Он залезает на барный стул и жестом показывает Виталию встать на своё привычное место по ту сторону стойки. В теории это должно придать разговору естественности, но, впрочем, Арсений не берётся давать стопроцентных гарантий. Щёлкает выключатель, который Виталий, кажется, находит совершенно интуитивно, по инерции, и над баром зажигается щекочущий рыжий свет. Виталий покорно заходит за стойку и вопросительно, даже скептично, смотрит. На нём ещё одна белая рубашка, но в этот раз без бабочки и без бейджа — в конце концов, сегодня у него выходной. Молодой, но на вид всё-таки старше Антона, своим внешним видом он производит приятное впечатление. Может, благодаря на редкость пропорциональному, обычному, как по учебнику анатомии, мужскому телосложению, а может, благодаря тому, что в нём нет совершенно ничего «слишком» — ровным счётом ни одна деталь его внешнего вида не вводила его в дисгармонию, не перетягивала внимания на себя. У него не было ни агрессивной накачанности, ни болезненной худобы, ни лишнего веса, ни проблем с осанкой, ни, напротив, показательно прямой выправки. Он казался исключительно органичным в том, как выглядит, и в том, что транслирует в мир. Светло-карие, не слишком тёмные, но, вместе с тем, и далеко не прозрачные глаза, легко читаемые и умеренно выразительные, лишь дополняли этот образ. Гладко выбритое лицо, аккуратно подстриженные и уложенные тёмные волосы, опрятность в одежде и обуви выдавали в нём педанта. Будучи немногим ниже Арсения, он, однако, не заглядывает ему в глаза, как Арсений привык, а предпочитает чуть приподнять подбородок или склонить немного набок голову. Взгляд при этом блуждает совершенно свободно, вообще не зацикливаясь на том, чтобы выстроить ровную траекторию. Арсению кажется, что это что-то на языке профдеформации, но он не уверен: может быть, Виталий такой сам по себе. — А для чего ты меня позвал? Арсений, конечно, знал, что этот вопрос совершенно точно прозвучит — ну не принято в мире цивилизованных людей звать куда-то друг друга просто так, из интереса, причём, даже не романтического. Сразу грозишься прослыть… кем, кстати? Любопытно. — А как ты думаешь? Виталий морщится. — Вопрос на вопрос. Ужасно. Арсений не то чтобы мнит себя великим психологом, но он из раза в раз чувствует острое удовольствие покопаться в новых людях, прикинуть, что и как в них устроено, даже если — особенно если — они не испытывают от этого энтузиазма. Ведь если заметили, значит, умны. А Арсений обожает умных людей. Он ухмыляется. Виталий, обратив внимание на его немое выжидание, со вздохом сдаётся: — Честно говоря, я не стал отметать даже гипотезу о том, что ты извращенец или сутенёр. — О, я совмещаю! — с готовностью откликается Арсений. — Это я тоже предполагал. По лицу Виталия не совсем понятно, шутит ли он или у него действительно закрадывались такие опасения, оттого Арсений, гаденько лыбясь, решает прояснить ситуацию: — Если что, я арендовал помещение. Здесь, кроме нас, никого нет. Следующие несколько часов бар в моём полном распоряжении. Так что твои крики, скорее всего, никто не услышит. Виталий смотрит на него долгим, живым взглядом. — Надеюсь, тебе много раз говорили, насколько ты отвратительный. Арсению кажется забавным, что люди вокруг, не сговариваясь, выбирают примерно одну манеру выражать восхищение его персоной. Виталий сейчас чем-то напоминает ему Диму, и, в общем-то, такое сравнение, по мнению Арсения, должно льстить. Правда, Дима в своём ворчании доканывает дотошной придирчивостью ко всему сказанному, что может ему не понравиться, оттого спорить с ним сродни слабоумию и отваге. Арсений, конечно, слабоумен и отважен, и это один из столпов, на которых зиждется их дружба. Ворчание Виталия же скорее риторическое, кажется, что ему, в сущности, всё равно, ответят ли на его протест, потому что обращает он этот протест даже не к оппоненту, а к Господу Богу. Кажется, вопрос «за что?», так отчётливо читающийся на его лице сейчас, вполне мог бы стать эпиграфом к его трудовой деятельности. Такие люди, благодаря своей ворчливой саркастичности, вполне могут написать мемуары о своей работе, как только с ней завяжут — и те сразу станут мировыми бестселлерами, потому что люди, как ни странно, ужасно любят такие истории, в которых главные герои становятся заложниками чужого идиотизма. Лицо его умеет выражать весь спектр пренебрежительных эмоций, которые, впрочем, он не скрывает не потому что не умеет, а потому что, если неизбежность бренного бытия неопровержима, он имеет полное право встретить её с хмурым хлебалом. Потому Арсению, любящему производить эффект, наблюдать за его искренним недоумением вдвойне приятно. Виталий с любопытством оглядывает убранство бара. Совершенно не таясь, он изучает содержимое полок, читает этикетки нескольких бутылок, отодвигает ящики нижнего бара и осматривает бокалы и оборудование, после чего выносит вердикт: — Да, наш-то похуже сделан. Но я тебе этого не говорил. Арсений криво усмехается, потому что, конечно, совершенно не удивлён, и считает нужным намекнуть: — Ты можешь что-нибудь нам приготовить. Он не добавляет, что за всё заплатит, потому что это, по его мнению, очевидно, ведь он же приглашает. Брови Виталия насмешливо приподнимаются. — Ерша намешать? Арсений оскорблённо отворачивается, с ярко выраженным актёрским апломбом делая ремарку в сторону: — Фу, как грубо, банально и неизысканно. Виталий выставляет перед собой шейкеры и ещё какие-то барменские штуки, названий которых Арсений не знает, что-то прикидывает и аккуратно засучивает рукава рубашки. — Я тебе в красивый стаканчик его налью, украшу нарядно — сразу станет мягко, оригинально и утончённо. Запомни, Арсений: симпатичного ерша можно подать практически любому клиенту. Главное — поймать для этого правильный временной промежуток. Тебе, например, спокойно можно было дать ерша под конец вечера, если бы другие добрые люди не решили дать тебе леща. Арсений насмешливо фыркает. Уберите рыбу! Виталий достаёт высокий пузатый бокал на тонкой ножке — у Арсения появляются ассоциации с десертницами для мороженого — и щипцами забрасывает в него несколько кубиков льда. Затем он открывает шейкер и, словно пританцовывая, подхватывает бутылку рома и аккуратно вливает туда немного её содержимого. Арсений следит за этим, как кошка за приготовлением мясных отбивных. — Скажи, тебе за геройство по разниманию меня и тех ребят выдали премию? Виталий кидает на Арсения странный взгляд, последовательно заливая в шейкер несколько видов сока и сироп из симпатичной продолговатой бутылки. Надо же, ведь он даже не следит за тем, чтобы ничего не разлить — у него всё на автоматизме получается. — Интересный ты человек, Арсений. Я радуюсь, что за вещи, за которые, по твоему мнению, дают премию, мне не дали пизды. Это звучит так прямолинейно и забавно, что Арсений не может не рассмеяться. Виталий встряхивает шейкер, нахмурившись. Видимо, он никогда не думал, что его поведение в тот момент и впрямь достойно похвалы со стороны руководства, и сейчас его, наверное, расстраивает, что он этой похвалы не получил. Пожалуй, расстраивает вполне обоснованно. — А почему вообще ты выбрал в качестве места работы поэтический бар? Неужто там такие выгодные условия? Или тебе хотелось быть поближе к прекрасному? — последний вопрос Арсений задаёт ехидно, но на самом деле ему искренне интересно узнать ответ. Виталий аккуратно просеивает смесь через маленькое ситечко, переливает из шейкера в бокал и пожимает плечами. — Мне срочно нужно было место работы, я ходил на разные собеседования, и где взяли — там взяли. Мне было глубоко параллельно, поэтический это бар, кабаре или ресторан-караоке. Важно было работать барменом и получать за это хоть какие-то деньги. Арсений чувствует разочарование — он-то рассчитывал на куда более захватывающую историю, полную целеустремлённости, рвения, совпадений, а впрочем — жизнь прозаична. Арсений так любит быть из ряда вон, что частенько забывает об этом. — А как же амбиции? Ведь у тебя они есть? Виталий молча посыпает коктейль мелким колотым льдом и капает сверху биттер. Потом, качая головой, достаёт откуда-то из недр барной стойки апельсин, разрезает пополам и, вырезав среднюю дольку, водружает её на бокал, закидывает трубочку и ставит перед Арсением. — «Плантаторский пунш». Специально для такого отъявленного рабовладельца, как ты. Арсений с готовностью берёт бокал, любуясь тем, как красиво смотрится красно-рыжий напиток внутри. Виталий вытирает руки салфеткой. — А почему ты себе не сделал? Я настаиваю, ты ведь не на работе. Виталий чуть улыбается. — Без разницы. Бармен при исполнении не пьёт. И почему-то этот нехитрый жест сильно трогает Арсения, не имеющего никакого представления о том, что в этой среде считается этичным, что нет, а что считает этичным конкретно Виталий. Арсений отпивает из бокала, игнорируя трубочку. Ему нравится, как в кисло-сладком фруктовом вкусе играют горькие ромовые нотки, и про себя он отмечает, что, в общем-то, водить дружбу с барменом — перспективно хорошая идея. Если, конечно, умеешь пить. — Так что с амбициями? Ты так и не ответил. Виталий хмурится, и не похоже, чтобы он хотел возвращаться к этой теме. Арсений — спец по неудобным вопросам, обычно он особо не церемонится, прежде чем их задать: это вошло в его кровь вместе с профдеформацией. Но в этот момент Арсений ощущает неловкость, потому что у него не было, наверное, никакого права влезать во что-то настолько личное, особенно если учесть, что это личное никак, даже издалека, не связано ни с ним самим, ни с его профессиональной деятельностью. Он уже планирует перевести тему, — тем более, он прекрасно знает на что — но Виталий, помолчав, неожиданно отвечает ровным и тихим голосом: — Мне двадцать семь лет. Я работаю в сфере, где постоянно находится кто-то моложе и талантливее, более оснащённый и продвинутый. Я часто думаю о том, что если я не продолжу расти, то буду востребован ещё года два-три от силы, после чего мне укажут на дверь. Неважно, насколько фактически обоснован этот страх — он есть. Потом всё это станет несерьёзным. От людей за тридцатник ждут более высокого статуса — и я от себя буду ждать такого. А крутым заведениям и сейчас мало готовить уже известные коктейли — нужно быть новатором, открывать новые вкусы, разрабатывать меню. Я пробую, но очень постепенно. Так что вот мои амбиции — что-то из себя представлять. И с местом работы, и без него, как профессиональная единица. И они были сбиты ещё на этапе, когда руководство запретило мне носить котелок, потому что, видите ли, я этим нарушаю технику безопасности, хотя никогда раньше не нарушал. Арсений поднимается со своего места, стараясь припомнить, где здесь можно включить музыку. Мысленно он ставит себе заметку обязательно спросить у Димы, действительно ли ношение барменом головного убора — нарушение техники безопасности или Виталия обдурили. Слоняясь по бару, он переваривает услышанное, думая, насколько же люди, несмотря на различие в выбранном пути, могут быть сходны, сколько одинаковости в их страхах и тревогах, насколько идентичные мысли их фрустрируют и тормозят. Он никогда бы не задумался о том, насколько творческим может быть процесс разливания алкоголя по бокалам, если бы сам сейчас не столкнулся с этим, ведь одно дело — видеть истинное творчество и новаторство в эталонно творческих видах деятельности и совсем другое — видеть их в любой деятельности, во всём вокруг. А ведь правильным, в сущности, является именно второй подход. И он гласит, что искусство везде. В том, как Антон пишет стихи, в том, как Дима отстаивает права своих подопечных в суде, или в том, как Виталий придумывает новые сочетания для коктейлей. И сам он, Арсений, в том, как критикует, стремится к искусству, ведь во всём, что делает человек, есть место искусству, если только он подходит к тому, что делает, должным образом. С этой мыслью в душе поселяется странное чувство наполненности и спокойствия. Когда он наконец находит пульт от стереосистемы и по бару разливается приятная, бодрая музыка, Арсений сам заходит за барную стойку, чем озадачивает Виталия ещё больше. — Знаешь, что по-настоящему забавно? — М-м-м-м? — То, что в своём баре ты был человеком искусства куда больше, чем три четверти посетителей. Виталий неопределённо молчит, словно до него не доходит, что ему и впрямь это сказал критик, но глаза выдают польщение — а может, не выдают, а просто показывают, ведь вряд ли он пытается его скрыть. — Жаль, что в сознании людей то, что они едят и пьют, искусством почему-то не считается. Арсений зло усмехается: — Не волнуйся, в сознании этих людей и поэзия, которой они якобы служат, едва ли имеет что-то общее с искусством. Вернее, искусство имеет мало общего с их поэзией. Арсений вспоминает сюрреалистичную атмосферу поэтического бара, где часть посетителей куда больше сил и времени уделяла тому, чтобы соответствовать представлениям о внешнем виде, поведении и образе жизни творческих людей, чем непосредственно творчеству. Он ощущает в груди привычный мстительный огонёк. Виталий зеркалит усмешку, глядя перед собой и уперевшись руками в стойку. Его глаза цвета крепкого чая поблёскивают хитрецой. — Ты демагог, Арсений. — А ты — скептик. — Пожалуй, я не стыжусь этого. — Я — тем более. На лице Виталия так явно читается ответ «у тебя нет такой функции», что ему даже не нужно проговаривать это вслух, чтобы Арсений услышал. Однако Арсений не унимается: — Не вижу в этом ничего плохого. Да, я умею в красивые слова и упиваюсь тем, что я их говорю, но кто тебе сказал, что я не вижу их сути? Виталий пожимает плечами. — Видеть-то, конечно, видишь, вот только всё равно складывается стойкое впечатление, что зачастую сам разговор тебя интересует куда сильнее, чем претворение его тезисов в жизнь. Нет, не пойми неправильно, это не значит, что ты… э-э-э… пустобрёх, но говорить тебе явно нравится больше. Во всяком случае, так кажется. Сначала Арсению хочется горячо заспорить, набросать аргументов и привести примеры-подтверждения, что его дело практически всегда опережает слово, а Виталий просто не знает этого. Арсений терпеть не может пустых разговоров с неинтересными людьми. В таком общении огонёк любопытства никогда не зажигается, и сам Арсений говорит так, словно для него предмет беседы не составляет никакой ценности — до раздражающего равнодушно, спокойно, отстранённо и назидательно. То, о чём говорят такие собеседники, Арсений понял так давно, что с ними, не сумевшими привлечь его внимание, ему просто неинтересно что-то обсуждать и откровенно жалко делиться знаниями. Каждый, кто столкнулся с таким Арсением, наверное, сможет потом сказать, что он неприлично переоценён, а ещё самодоволен и чванлив, хотя совершенно не умеет вести светскую беседу. И только близкие люди, которые видели его разным, с уверенностью смогут сказать, что болтливость Арсения — самый большой комплимент уму человека, на который он только способен. И чем сильнее несёт Арсения в разговоре, тем больше ему по душе и сам разговор, и собеседник. Например, с Антоном они могли разговаривать часами, просто потому что Арсению это было интересно, а Антон умел слушать и делать ремарки, от которых Арсению хотелось разглагольствовать и павлиниться ещё больше. Но Арсений ни в коем случае не станет это пояснять, нет, пусть лучше человек дойдёт до этого своим умом. А то получится, что он, как ни парадоксально, только подтвердит сказанное Виталием, перейдя в плоскость абстрактных споров, в которых он мастер. Несправедливо. — Ну тогда, — Арсений залихватски хлопает по деревянной поверхности стойки, — научи-ка меня приготовить что-нибудь нехитрое, но вкусное. Давай. Я в тебя верю. Лицо Виталия вновь приобретает неподражаемое выражение «почему я живу в сумасшедшем доме?», и, направив этот риторический вопрос в космос, он безропотно достаёт для Арсения шейкер, коктейльную рюмку и маленькое сито. — Отвёртку? — с напускной жизнерадостностью уточняет Виталий. Арсений лишь демонстративно морщит нос. Между тем, Виталий выставляет на столешницу бутылку белого рома, не знакомого Арсу ликёра и пачку грейпфрутового сока. Затем, открыв дверцу холодильного отделения, он достаёт оттуда лайм и контейнер коктейльных вишен. — «Мараскино», — поясняет Виталий, — это такой вишнёвый ликёр. А готовить мы будем коктейль «Хемингуэй спешл». Спешл фор ю. Каламбур приходится Арсению по душе, и он весь обращается во внимание, готовясь сделаться причастным к новому, ранее им не изведанному искусству. Виталий передаёт Арсению щипцы, чтобы закинуть в шейкер лёд. — Коктейльные рюмки, кстати, принято охлаждать перед подачей этого коктейля, поэтому я поставлю наши в лёд, пока мы будем миксить всё в шейкере. Следя за Виталием и слушая его наставления, Арсений добавляет в шейкер ром, ликёр и грейпфрутовый сок. Затем Арсений получает в распоряжение лайм, чтобы выжать свежий сок из него. Сотрясая содержимое коктейля в шейкере, Арсений вдруг подмечает: — Как думаешь, какая разница между быстрым перекусом и чтением от скуки где-нибудь в метро? В сущности, мы говорим о потреблении без необходимости вдуматься. Механизм один и тот же. Виталий качает головой, а Арсений продолжает, считая слушателя достаточно благодарным или предпочитая так считать. — Так же и у критиков или сомелье. Я разбираюсь в том, что читаю, они — в том, что едят или пьют. При этом я совсем не обязательно профессионально пишу, а они совсем не обязательно профессионально готовят. Виталий знаком показывает, что несчастный Хемингуэй получил достаточную встряску и, усмехнувшись, добавляет:  — Потом вы стараетесь пояснить тем, кто не соображает, в чём тут соль — простите за каламбур! — и все делают вид, что они вас поняли, а на самом деле не поняли ничерта. Арсения пробирает на смех. Удивительно то, что они разбираются в совершенно разных вещах, говорят о разных материях, но как же странно, что, не смысля совсем ничего в профессии друг друга, они имеют в виду одно и то же. Единящая сила искусства. — Теперь нужно просеять смесь, — замечает Виталий. Арсений показывает пальцем на маленькое ситечко, на всякий случай уточняя: — Через сито? В школе и университете Арсению доказывали, что задавать вопросы для лучшего понимания нового материала — это хорошо, безопасно и красиво, но закатившиеся глаза Виталия, услышавшего это уточнение, нельзя было отнести ни к одной из этих умозрительных категорий. — Сам ты сито. Это стрейнер. После этого демонстративного акта пренебрежения Виталий достаёт охлаждённые коктейльные рюмки. Арсений, просеяв напиток и перелив его, любуется тем, как он смотрится в рюмке. — Ну и наконец — вишенка на торте! — после этих слов Виталий отправляет на дно рюмки блестящую, аппетитную глазированную вишню. Арсений следует его примеру и с упоением смотрит на результат своих трудов. Вот он и приобщился к барменскому искусству. Ай да Арсений, ай да молодец! Даже пить жалко, но он, конечно, обязательно выпьет. Грех не попробовать. — Я, кстати, учился на кондитера, — неожиданно добавляет Виталий. — Так что о вишенках на торте знаю не понаслышке. От удивления Арсений даже отвлекается от коктейля. — И какими судьбами в бармены? — Когда жизнь становится слаще, душа требует чего-нибудь крепче. Поэтому я профпереподготовился, прошёл несколько курсов, даже сертификат сомелье получил, а дальше ты знаешь. В интонации Виталия мешаются насмешка и гордость, и это что-то несоразмерно более приятное, совсем не такое колючее, как в начале встречи. — Так напомни, ты для чего меня сюда позвал? Произошёл Уроборос диалога. От чего ушли, к тому пришли. Арсений дёргает плечом, пробуя понять: а правда, почему? Наверное, если человек вызывает в нём уважение и доверие, значит, нельзя упускать этот шанс, нужно попробовать наладить мосты — ведь Арсений себя знает, с ним это случается ужасно редко, а люди в окружении, которые знают о нём чуть больше, чем ничего, нужны. Ведь он же всё-таки социальное существо, каким бы особенным себя ни считал. Внезапно Арсения колет куда-то под рёбра ошеломляющая мысль, что ведь действительно: его собственный тест на доверие — это когда люди, имеющие все возможности и основания отвернуться от него, сделать ему больно, унизить, приходили на помощь или отказывались причинять ему зло. Именно так он доверился Диме, который не подкупился тогда, на самом первом их заседании, и именно так он доверяет сейчас, когда человек, стоящий напротив, полез спасать его шкуру в драке, не получив за это от своего начальства совершенно ничего хорошего. Именно после таких ситуаций, как бы странно и парадоксально это ни звучало, Арсений мог доверить кому-то часть своей жизни, ведь тот, кто не стал пользоваться его слабостью, имея шанс, достоин доверия больше, чем кто угодно другой. — Ни для чего. Просто так. Заобщаться, — отвечает Арсений, и его самого поражает собственная прямота. — В друзей или хороших знакомых лучше выбирать тех людей, которые тебе помогли, хотя им самим было бы лучше, если бы они этого не сделали. Не похоже, чтобы Виталий проникся его жизненной философией, шарахнувшей по Арсению инсайтом только сейчас, но это и к лучшему. — Боюсь представить, по какому критерию ты бы выбирал любовь всей своей жизни. Это нужно было, чтобы человек собрался разбить тебе морду, но в последний момент благородно отказался от этого порыва? Арсений несколько секунд пялится на призывно блестящего за рюмочным стеклом «Хемингуэя спешл» и на одинокую глазированную вишню на дне. Звучит действительно смешно, наверное. Он механически улыбается уголком губ, а потом, переводя тему, с напыщенным возмущением говорит: — Так мы попробуем, в конце концов? А то зачем было охлаждать рюмки? Виталий поднимает руки в знак безоружности. — Конечно-конечно. Но я уже сказал — в таких ситуациях не пью. Арсений по-лисьи улыбается и, не скрывая торжества, отмечает: — Ты сказал, что не пьёшь при исполнении. Виталий, не понимая подвоха, наивно кивает. Дожидаясь этого момента с самого начала готовки, Арсений с видом триумфатора забирает рюмку с коктейлем, приготовленным Виталием, взамен ставя перед ним свою собственную. — Так вот ведь незадача. Это коктейль, приготовленный не при твоём исполнении. Его исполнил я. Твой долг, как хорошего учителя, проверить результат моей работы. Впервые за всё это время Виталий не выдерживает и громко, истерично ржёт. Арсений сияет заслуженным самодовольством. — Твоё здоровье, Арсений. Чёрт тебя подери, это было хорошо. Твоя взяла.