Критика чистого разума

Антон сидит за столом, задумчиво уставившись в исписанный лист. Он перебрасывается словами сам с собой просто так, без особенной цели. Это производит на него медитативный эффект. Он не знает наперёд, что получится в результате, не знает даже, пожалуй, что вообще хочет написать — он пробовал по-разному. Наверное, имей Антон план или основную идею, выходило бы что-то более вразумительное. Однако нередко в голове совершенно отсутствовали связные мысли: мозг цеплялся за пару нарядных образов, возникших случайно, и вся картинка строилась вокруг них. Антон пытался «примерить» их на ритм и понять, когда они звучат лучше. Иногда он почти находил нужное звучание, но, пробуя написать ещё одну строфу, зачёркивал, потому что ритм оказывался неподходящим, как будто бы недостаточным для всей картинки в целом. Иногда Антон даже напевает стихи. Они обязательно должны восприниматься на слух, иначе ничего не будет понятно. Больше всего его расстраивает выбрасывать лишние слова, потому что, как правило, конструкция в том виде, в каком она пришла к нему в голову, не вписывается практически никуда — и это сильно разочаровывает, потому что Антон считает, что, перефразировав или обрезав её, он делает хуже. Конечно, если бы кто-то со стороны прочёл получившиеся строчки, вряд ли бы — если это, конечно, не Арсений — он заметил, что образ мог быть ударнее. Однако сам Антон это знает и, подменив один образ на другой, достаточно остро переживает потерю. Ведь в результате то, что изначально побудило его написать строку, не находило в ней достаточного отражения. А разочаровавшись в том, как обрезанный, откликающийся в нём гораздо меньше образ ложится на негармоничный ритм, он еле подавлял в себе желание бросить эту затею. Однако не бросал — упрямо надеялся, что получится по-другому. Иногда что-то ёкало, цеплялось одно за другое и действительно выходило. Не блестяще, но так… сносно, по-рабочему, наверное. Антон называл подобный результат машинными стихами: недурными, в общем-то, по форме, но совершенно не цепляющими по содержанию. А должны ли стихи цеплять? Скорее да, чем нет. Во всяком случае, все от них этого упорно ждут — если бы в стихах не было высокой концентрации переживаний, завёрнутых в нестандартные словесные и композиционные решения, в них бы не было смысла. Урезанная донельзя мысль, запертая в ритмические лимиты и рифменные условности, должна, помимо прочего, ещё и стрелять навылет каждой строчкой, чтобы иметь право на существование. В противном случае она могла бы быть поглощена разлапистой, грузной, не ограниченной подобными рамками прозой. А чтобы бить каждой строчкой кого-то, нужно сначала хорошенько измордовать ими себя. Мёртвые же строки сколько угодно хороши по технике, но они настолько пусты, что читать их тошно — они лишь пёстрый фантик, привлекающий внимание, но никакой конфеты внутри нет. Пошуршав обёрткой, читатель останется голодным — да что там, и автор тоже. Это как пытаться дышать через кислородный баллон, в котором вместо кислорода абсолютный вакуум. Ты отчаянно хватаешь ртом воздух, тратишь последние силы, но не получаешь ничего, что могло бы тебя спасти. Впрочем, перестать задыхаться без подпитки свежим воздухом ты тоже усилием воли не сможешь — потому что воля здесь вообще ни при чём: хочешь ты или не хочешь, ты будешь это делать, такова твоя суть. Ира, наверное, имела в виду нечто подобное, когда говорила, что он уже стал поэтом и ему нет никакого смысла отказываться это признавать — от того, что Антон себе не признается, он не перестанет им быть. Лишь усложнит сам себе жизнь. Да и Арсений, внушая ему фаталистические идеи о предназначении, пытался объяснить примерно то же самое. Воздуха нет, ты задыхаешься, но ты не можешь просто перестать желать его и спокойно существовать дальше, отбросив необходимость дышать в сторону. Иными словами, без этого ты сдохнешь. Антон бы правда, имей он больше времени, попытался доказать Арсению, что без чего-либо в таком роде жить можно… даже если есть какое-то мистическое предназначение — можно всё равно. Стихи — не воздух. Любая деятельность, которой ты хочешь, но не можешь или не умеешь заниматься — не вопрос жизни и смерти. Всегда можно ей пренебречь. Просто нутро должно поболеть и поубиваться по условной мечте какое-то время — иногда даже с вероятностью рецидива, когда в следующий раз прижмёт. В результате человек тащит за собой чемодан на колёсиках, под завязку забитый безнадёжными серыми историями, когда он чего-то хотел, но потом разочаровался и бросил, потому что нужно было выбрать что-то более реальное, земное и серьёзное. И чем старше человек становится, тем тяжелее чемодан. Антон бы списал всё на то, что сам слишком жалеет себя, чтобы бросить по-настоящему. Однако, возможно, этим он лишь продлевает свои мучения, а исход будет один — невозможно знать этого заранее. Думать о том, что твоё всё равно ждёт тебя за углом, перевязанное поздравительной ленточкой, да ещё и с солидной денежной суммой в придачу, становилось сродни инфантилизму. Возможно, Арсений бы, самоуверенно ухмыльнувшись и вскинув подбородок, отметил, что действительно ждёт — только никто не давал координаты нужного угла, из-за чего следует основательно побегать. Антон потирает переносицу. Кажется, он потихоньку сходит с ума, додумывая в голове фразы человека, с которым не имеет никакой возможности пообщаться. Так или иначе, он продолжает: пишет, зачёркивает, смотрит. Иногда создаётся впечатление, что даже начинает потихоньку что-то понимать. Но неразрешённым оставался один из основных вопросов: как впускать себя в стихи? Антон не уверен, что это тот вопрос, которым следует задаваться поэту: возможно, они пишут порывом и совершенно не думают о том, чтобы в первую очередь отфильтровать и спрятать себя от чьих-то глаз. Ведь они написанное, в общем-то, и не должны никому показывать. Тем более неправильно сразу думать о том, как твоё откровение будет смотреться в растиражированной книжке. Писать нужно не так, чтобы представлять, как тебя будут продавать. Если ты продаёшься уже на этом этапе — ты не творишь. Так говорил Арсений, и он, конечно, был прав. Антону, на самом деле, несложно было сорваться обратно — он ведь действительно был на той стороне финансового успеха и прекрасно знал, что его и посмотрят, и купят. Так разве нужно желать сверх того? Но есть что-то ещё. Наверное, Антону следует обнулиться до такой степени, чтобы вообще не представлять, что его стихи кто-то когда-то увидит. Тогда он сможет сбросить с себя груз ответственности, ему больше не понадобится прятаться, и всё пойдёт своим чередом. Не нужно бояться сболтнуть что-то лишнее, когда знаешь, что тебя не слышат, или стесняться танцев, когда никто не видит. В конце концов, даже если стихи когда-то увидят свет, неужели же он действительно уверен, что людям будет до того, чтобы раздумывать над его состоянием? Как раз если они будут хороши — вряд ли. Им это может быть вовсе не интересно, ведь чаще всего люди читают стихи, чтобы найти в них себя, а не другого человека. Если читателя захватит эмоция, если она срезонирует с его собственными чувствами, ему будет вовсе не до того, чтобы сопоставлять факты из стихотворений с жизнью творца. Возможно даже, что, когда люди находят точки соприкосновения именно с автором, а не с лирическим героем, они испытывают потерю интереса. Поэтому кто-то из творческих людей вообще предпочитает делать из своей жизни загадку, ничего о себе не рассказывая. Антон усмехается. Какой интересный эгоизм: получается, чужая боль не так интересна, как своя, даже когда в тексте де-факто описана эта самая концентрированная чужая боль. Человеку всё равно интереснее рефлексировать, чем думать, что так же больно было кому-то ещё. Оттого, возможно, и появляется разочарование, когда люди узнают, что автор на самом деле всё это пережил, ведь это значит, что люди в своей боли не особенные — и это лишает их ореола святости и уникальности собственного страдания. Каждый человек, видя грустные стихи, вытаскивает из души свои воспоминания, тоску, невзаимность или горечь утраты и расставания — ему не важно то, что происходило у поэта, когда он писал строки: ему важно, что происходит у него, важно, почему в нём откликается то, что он видит. Это не плохо. Это правильно, так и должно быть. Так возможен катарсис через искусство: мы все запираемся в голове и, даже глядя на мир вокруг, даже слыша о чужих переживаниях и болях, в той или иной степени продолжаем анализировать только себя. Кто-то преуспевает в этом больше, кто-то меньше, но любимый поэт, конечно, не тот, кто больше всего пережил, чутче всего любил и невыносимее всего страдал. Любимый поэт — тот, кто сумел убедить читателя в том, что тот пережил, любил и страдал не меньше. Он гипертрофирует чувства читателя и возводит их в жертвенный, надрывный абсолют. Даже если вовсе не собирался этого делать. И, если думать так, то то, что Антон собрался себя от кого-то прятать — это смешно. Люди, которые захотят разобраться именно в Антоне, читая подобные стихи — совсем иной сферы деятельности люди. Те, для кого главное наслаждение не в том, чтобы прочувствовать то же, что Антон, но упиваясь только личными мыслями и чувствами — нет, для них наслаждение именно в том, чтобы понять, что было в голове у Антона, и уже на этом фоне почувствовать всепонимающими себя. Так мыслят критики. Так мыслит Арсений. И вот это — страшно. Потому что за время общения с Арсением Антону начало казаться, что он неиронично способен увидеть в буквах всё или практически всё. Если бы Антон хотел быть просмотренным насквозь, то он бы точно знал, к кому обратиться. Но Антон… не может. И его пугает не то, что его чувства могут не просто увидеть, а то, что кто-то их может понять… кто-то, кому их понимать категорически не следует. Однако даже эта проблема решается достаточно легко: если он напишет что-то личное, ему ни в коем случае не следует это публиковать. Но что тогда вообще имеет смысл публиковать? Есть умные мысли, которые могут внушить Антону, что не нужно винить себя за то, что твоя часть отражается в произведении. Ведь это не стыдно — рассказывать о том, что тебя волнует? Особенно если рассказывать в действительности понадобится только самому себе. Антон качает головой и устало прячет лицо в ладони. Как будто рассказать что-то себе принципиально легче… не в этот раз, пожалуй. И в этом, наверное, и есть главная интрига: он не избавляется от стыда быть замеченным ни на одном этапе — не хочет показывать своих чувств ни толпе, ни Арсению и другим возможным критикам и сведущим людям, ни самому себе. Особенно самому себе. Но как будто… как будто он хочет, чтобы это наконец вылилось на бумагу. По-другому уже не получается. Ира всё заметила, и, конечно, она совершенно права: то, что Антон ломает комедию, не изменяет сути вещей. Он… влюбился? Он действительно… влюблён, и то, прольётся ли его чёрное, отравленное, обволакивающее чувство на бумагу или на клавиатуру телефонных заметок, в сущности, не имеет значения. Потому что это лишь следствие. В поэзии оно становится новой причиной, но фактически всё равно вытекает из того, что ломает Антона не менее сильно, чем проблемы со стихами. Царапая ногтями угол листа, Антон расфокусированным взглядом смотрит на строчки. Любовь… Нет, любовь — это не только про открытие в человеке лучших побуждений, чувств и качеств. Почему-то даже классики нередко умалчивают о том, сколько морального уродства обнажает сильная человеческая привязанность: низкую самооценку, неуверенность в себе, невротическую ревность, постоянное требование внимания, эмоциональное выгорание, стирание собственной личности, чтобы угодить другому, трусость, ложь, чтобы казаться лучше, вытекающую в дешёвое бахвальство, а в результате — в самоненависть. Больные люди, влюбившись, становятся ещё более больными людьми. А творчество — это либо последняя надежда спастись от невыносимости самого себя путём скидывания части прогнившей души в буквы, либо, напротив, возможность угробиться окончательно. Антон представляет: интересно, если бы он действительно писал стихи про Арсения — много-много-много-много таких стихов — как бы это было? Как бы к этому отнёсся Арсений? Антону забавно, что этот вопрос явно не про взаимность — он скорее о том, как себя чувствует человек, позволяющий кому-то себя воспевать. Как муза для картин, песен и стихов великих людей. Наверное, если результат воспевания получается качественным, то не так уж и плохо. Вероятно даже, вдохновителю это в некотором роде льстит. И вот он бы бегал, с языком наперевес, расплёскивая слюни в рифмы, а Арсений, если бы только посчитал его стихи хорошими — что бы он сделал тогда? Если бы строчки получились плохими, естественно, он бы молча отвернулся. Но что если бы они были хороши? Арсений же не может, вопреки принципам, загасить что-то качественное, не так ли? Вышло бы занятно. Арсений мог бы рассуждать, как Лиля Брик, думая, что Антону помучиться полезно. Почему-то, разгоняя подобные мысли в голове, Антону становится любопытно: и впрямь, если бы он писал об Арсении красиво, как бы Арсений, относясь к нему равнодушно, отнёсся ко всему, что происходит? Это было настолько неизвестно, что прорабатывать разные гипотезы становилось всё интереснее. А если бы ему не понравилось, если бы ему было некомфортно, как, в самом деле, он бы запретил Антону это делать? Объективно — рычагов давления в подобных ситуациях нет никаких, он бы просто не смог взять и повлиять на то, что Антону хочется про него писать. Но субъективно Антону, возможно, хватило бы одного слова или даже взгляда, чтобы больше так не поступать. На Антона накатывает меланхоличное состояние: не следует усложнять то, что и так сложно. Более абсурдный дуэт, чем поэт и критик, нужно, пожалуй, ещё поискать. Чтобы влюбиться в критика, поэту следует обладать ярко выраженным стокгольмским синдромом. В этом, наверное, тоже есть что-то нарциссичное: каждый же самовлюблённый поэт наверняка надеется, что именно его стихи разносившему всех в пух и прах критику понравятся? С этой точки зрения, скорее всего, достаточно легко влюбиться в Арсения — но не в то, что он из себя действительно представляет, а в возможность почувствовать себя особенным и талантливым рядом с ним. Арсений, конечно, никому таких авансов не раздаёт, но это Антон точно знает подобные вещи — а те, кто хотел бы Арсению понравиться, наверняка не смотрели на действительность под таким углом. Но чем тогда я лучше? И правда… почему тогда перекоротило самого Антона, и откуда ему знать, что то, что есть у него, лучше и должно цениться выше, чем то, что может предложить Арсению кто угодно ещё? Почему это случилось с Антоном? Он не знает… он ничего для этого не делал и, в общем-то, ни на что не рассчитывал… просто слушал, смотрел, смеялся, старался сделать как лучше и в какой-то момент начал понимать, что пропадает… И его перестали бесить и арсеньевская павлинья надменность, и менторский тон, и вечное желание подорвать кому-нибудь жопу, и придирчивость, и зазнайство, и щегольство, и манерность, и… В какой-то момент его вообще что угодно перестало бесить в Арсении. Антон чувствует в горле ком. Потому что Арсений — Арсений. Он прекрасен. Он знает всё на свете, спорит, как Сократ, смотрит так высокомерно и лукаво, но в то же время внимательно, словно надеясь, что Антон поймёт и подхватит его мысль. Он всегда безупречно выглядит и безупречно говорит, у него всё под контролем, и, даже проигрывая, он выигрывает, потому что ни один из соперников не стоит и его мизинца. Антон грустно улыбается, понимая, что не останавливает себя, хотя обычно прятал эти мысли куда подальше. Арсений царственно красив: у него отличная выправка, широкие плечи, природная гибкость и убивающие глубиной глаза — при определённом освещении такие синие, что Антону кажется, что в эти тона окрашивается весь мир. И он в нём застрял — возможно, что навсегда. Такие люди больше не встречаются — он точно знает. Поэты, подобные Антону, а может, и лучше — сколько угодно. Критики, подобные Арсу — чёрта с два. Именно поэтому всех их и тянет к нему: хотят выхватить часть своей исключительности у него из рук. Арсений в ответ, как солнце, к которому подлетели слишком близко, плавит воск на их неумелых крыльях. Арсений жестокий. Он думает, что ему всё можно, и, не считаясь с чужими чувствами, ловко заходит за границы дозволенного. Антон бы так никогда не смог. И если об Арсении нет хороших стихов, их, пожалуй, следует написать, потому что да, именно то, что он из себя представляет, и принято навсегда впечатывать в историю всеми доступными способами, ведь Арсений способен создать прецедент. У Антона рука не набита и, в целом, он не знает о поэзии ничего, чтобы задаваться целью внести кого-то в вечность — и себя прицепом. Слово из его уст звучит нелепо и топорно, руки не привыкли к письму, а читательский опыт слишком мал и для хорошего понимания базовых вещей, чтобы их воспроизводить, и для талантливого новаторства. Чувствует Антон неглубоко, а нутро его закрыто, даже заколочено досками. Однако… Снег за окном тает. Стекло пересекают косые дорожки, прочерченные дождевыми каплями, и всё настолько убийственно, объёмно серое, что в этом влажном мареве впору раствориться. Стать им. Антон видит… нет, он видит, как наполняется мир вокруг. Он следит за ним внимательно и ощущает очень остро, зная, что ещё несколько месяцев назад подобное было ему недоступно. Однако — мир ещё не на листе. Ещё не на листе. Пока что. Это что-то вроде сверхспособности. Кажется, что со зрением непосредственно она никак не связана, но Антон убеждён, что раньше не видел мир так, как может сейчас. Изменилось что-то не в глазах и не в происходящем вокруг — изменился сам Антон. Ему стало интересно смотреть вокруг и замечать то, на что он бы до недавного времени не обратил внимание. Однажды он подберёт слова так, что сможет всё это по-особенному написать — иначе зачем он научился видеть? Правда, желая перемен, нужно помнить, что далеко не все из них к лучшему: он, например, сидит сейчас совершенно один и не знает, как настроить всё внутри себя и вне себя так, чтобы заново не скатиться в меланхолию. Хотя, вроде бы, изначально Антон сам всё это выбрал — просто не знал последствий. А если бы знал, изменил бы я что-нибудь? Антон проводит пальцами по холодному стеклу: скоро обязательно будет весна. Нет, назад он уже не вернётся. Теперь-то он вдоволь начитался про диалектику и про то, что в одну и ту же реку не войдёшь дважды. Особенно если Антон Шастун — уже не тот Антон Шастун, что собирался утопиться в ней в первый раз. Антон обращает внимание на пятна от ручки, оставленные на пальцах. Он так хотел создать идеальный текст, что не создал ничего. С этой точки зрения все усилия, которые прикладывал Арсений, были потрачены впустую: да, Антон — это не тот меркантильный поэт, с которым он познакомился летом. Антон стал мыслить другими категориями, возможно, более возвышенными. Но если смотреть на творчество, наверное, нет никакой разницы между тем, написал ли он пару сотен одинаковых мёртвых стихов или не написал ничего. Без изменения внутри не получится создать что-то новое. И Ира опять права. Прав и Арсений. Если он будет просто ждать, что когда-то в один миг станет правильно, то правильно никогда не станет. Текст — это не деталь с конвейера. Если ты будешь постоянно штамповать детальки, возможно, однажды ты научишься штамповать детальки — так же, как Антон научился писать однотипный ширпотреб. Но стихотворение — это не просто про то, как ты что-то пишешь. Это про то, как ты видишь. Как ты пропускаешь через себя, как ты анализируешь. Это очень кропотливая, долгая работа, которую без морального роста невозможно сделать лучше. И никакое количество не даст качество, если ты сам не готов сделать качественный скачок вверх. Если ты много не читаешь, если не анализируешь то, что у тебя уже получилось и что никак не получается, если не смотришь на мир под определёнными новыми углами. Как художник. Как творец. Как поэт или писатель. Антон изменился внутри — возможно, теперь он сможет изменить что-то снаружи. Если бы Арсений выслушал всё, что он думает на этот счёт, то что бы сказал? Заметил бы, что Антон идёт правильным путём? Антон улыбается. Наверное, Арсений бы заметил, что не имеет никакого значения, что бы он сказал. Главное, что Антон уже понял всё самостоятельно. Из Арсения бы вышла замечательная муза — своенравная, как им полагается, и совершенно неуловимая. Антон мысленно скатывается в банальность: если бы Арсения не существовало в реальности, ей-богу, его бы следовало выдумать. Хорошо, что бог заморочился с этим раньше Антона — у него самого бы точно вышло хуже, чем есть. Антон фиксирует образ внутренним взором: так, как будто Арсений мелькает перед ним во множестве быстрых картинок — ехидный, как чёрт из табакерки, во время обзоров, поверженный и трагичный после суда, внимательный и серьёзный во время уроков, довольный, когда павлинится. Тот человек, который не боится осуждения со стороны, бьёт газетой за плохие рифмы и скрывает в себе пропасть проблем и иллюзий, к которым ни у кого, наверное, нет доступа. Антон пишет Арсения — неумело, загнанно и нервно, потому что иначе почему-то не получается. И под рёбрами всё ходит ходуном от противного холода, ведь ему кажется, что он делает что-то запретное или стыдное, забирается туда, куда раньше не разрешал себе забираться. Он как вор, который утаскивает Арсения по крупицам и помещает его в строки не самого лучшего качества. Арсений бы не согласился попасть в них добровольно, но Антон эгоистично не предоставил ему выбора — и себе заодно. А может быть, выбора не было изначально, с той самой минуты, когда в сеть вышел обзор на творчество Антона Шастуна. Голову как будто перекрывает: Антону смутно знакомо это ощущение — когда он писал про Мишу, было что-то подобное. Ритм Арсения — резкий, практически рваный, и Антону не положено за ним успевать. Он просто раздирает себя, чтобы дать выход всему, что отравляло жизнь последние несколько месяцев: отрицание, отчаяние, одиночество, упрёки, ложь, трусость, стыд-стыд-стыд. Очень много неконтролируемого гнилого стыда: за то, что продался; за то, что неправильно смотрит на Арсения; за то, что ничего со времён того позорного поцелуя на выпускном не изменил и даже не позволял себе осознать; за то, что ничерта не натурал; за то, что сбежал и ничего не объяснил; за то, что лгал Ире и подло использовал её; за то, что пропал со всех радаров и не знает, как и с чем теперь возвращаться; за то, что не знает, что делать дальше, и не делает ничего. И вина… много вины перед всеми близкими людьми, которых он подвёл. И в центре всего этого — Арсений, несущийся очертя голову, как олень через лес, охваченный пожаром. Антон думал, что ему не о чем писать стихи, только чтобы не погружать все строчки в это. Но они всё равно там — потому что именно такими им и следует быть. Это до истеричного смешно, ведь до него доходит, что стихи — это вот так. И именно такое от них ждут. Антон понимает это, когда захлёбывается в мыслях, не успевая осознать от изумления, как легко даются надрывные, накопленные за такой длинный промежуток времени строки. Он всё время старался подменить их чем-то другим, только чтобы никто, в том числе он сам, и подумать не мог, насколько внутри него на самом деле много жалких, скулящих, недостойных мыслей. Злость Антона Шастуна давно куда-то ушла — оставалась только упрямая гордость, не позволявшая ему драматизировать то, что происходит в его жизни, так отъявленно, как он делает это сейчас. С другой стороны, он не писал бы ничего, если бы продолжал бояться и отрицать самого себя настолько, что писать стихи о другом парне казалось ему катастрофически неправильным. Он практически готов признать, что ему до сих пор так кажется. Только теперь он понимает, что исправить это обстоятельство уже не получится — всё действительно так, как есть, и не очень-то ему повезло. Но Антон такой, и у него нет шансов это изменить или прекратить — в отношении Арсения, может быть, да, но не в отношении самой сущности Антона. И конечно, это гложет и ломает его, и пока он не выплеснет всё без остатка в стихи, других стихов у него не получится. А Арсений… Арсений для стихов создан. Даже для тех, что выходят из-под его руки сейчас. Даже если никто не узнал бы, что там Арсений — Антон знает. В его чувстве столько Арсения, что не понять это невозможно. Антон ставит точку. Он перечитывает всё, что получилось, и чувствует себя так, словно записал срифмованный внутренний вой — но в целом, всё именно так и обстоит. Хотел ли Антон этого? Нет. И на строфы смотреть больно, потому что стыд остаётся: стих пугает Антона тем, что, оказывается, он чувствует эту ситуацию до такой степени остро. Неадекватно. Безумно. И не то чтобы Антон не предполагал, что он это поймёт — просто, как обычно, предпочитал делать вид, что раз он этого не видит, то этого нет. Это написано… хорошо. По-настоящему. Так, как требовал от него Арсений, и так, как он требовал от самого себя. Кому от этого легче — вот вопрос. Мозг плывёт. Антону нужно будет перечитать всё позже. Пока что он слишком обеспокоен всем, что на него свалилось. Он напуган и взбудоражен одновременно. Антон смог сделать усилие над собой и прорваться вперёд, но там, куда он прорвался, его, как и ожидалось, ждало потрясение. А лучше бы его ждало что-то тёплое и хорошее — тёплое, как похвала Арсения, и хорошее, как ощущение, что у него получается то, что он хотел — потому что, наверное, он заслужил. Но ни того, ни другого нет. Однако Антон сделал шаг, и он искренне пытается внушить себе, что это именно то, что ему было нужно, чтобы почувствовать себя лучше. Даже если сейчас лучше ему не стало.