Критика чистого разума

Виталий, уткнувшись взглядом в миску, вливает миндальное молоко в муку. Венчиком он орудует быстро и умело, и Арсений, пусть и не удивляется, памятуя, что тот — профессиональный кондитер, всё равно с непривычки зависает, слегка завидуя такому мастерству. Движения аккуратные, отточенные и ловкие, словно руки Виталия действуют совершенно автономно — механическая память у барменов, должно быть, развита поразительно хорошо. Виталий молчит, несильно нахмурясь. Проводить его на кухню — лучшее решение, которое могло прийти Арсу в голову, даром что альтернатив у него толком и не было: сидеть с Виталием в гостиной, где всё давило на голову опустошающим отсутствием Антона, казалось Арсению безумием и… неуважением, наверное? Правда, даже неизвестно, к кому конкретно — к Виталию как к гостю или к Антону как… к тому, кто когда-то занимал это место. Арсений чуть встряхивает головой. Ему, каким бы смешным и бредовым это ни казалось, после ухода Антона сидеть в гостиной гораздо тяжелее, и Арсений сам не понимал, в какой момент сделался таким суеверным. Однако Виталий, попав на кухню, вопреки любым Арсовым ожиданиям, самостоятельно нашёл себе занятие — видимо, как и в случае с баром, здесь он чувствует себя гораздо свободнее и смелее и, спросив у Арсения разрешение, спокойно предлагает ему блинчики. Арсений с таким экстравагантным проявлением борьбы со стрессом не сталкивался ещё никогда, а потому, усмехнувшись, согласно кивает, примостившись за столом и наблюдая. Ему понятно исходящее от Виталия напряжение вперемешку с подозрительностью, однако почему-то привычка Виталия успокаиваться, занимая руки и делая что-то хорошо знакомое и естественное, вызывает у него умиление. Наверное, дома у самого Виталия практически всегда убрано — внешняя безукоризненная аккуратность, свойственная ему, прослеживается в каждой отглаженной складке на чёрно-белой футболке и тёмных брюках и лишь убеждает Арсения в таком предположении. Арсению забавно и в то же время тревожно от того, как спонтанно он решается позвать к себе домой еле знакомого человека. В какой-то момент собственные мысли начинают жрать его так агрессивно, что находиться в одиночестве становится немыслимым, а просить Поза понянчиться с собой уже совсем стыдно, особенно после того, как тот спас Арсения на апелляции, в то время как сам Арсений, побитый и пьяный, спал у себя в кровати. Арсению противно от самого себя: дом кажется ему местом, в которым ему становится всё сложнее найти себя и утешение — и Арсений не хочет признаваться в том, до какой степени его пугают тишина после собственных шагов, сквозняк в гостиной и подкрадывающийся ежедневно сумрак. Этой зимой Арсению кажется, что вся его уютная, комфортная квартира каждый вечер погружается в беспросветную, безвыходную темноту — и в ней никогда больше не рассветёт. Поэтому Арсений, даже без особой надобности, ездит в студию, сидит в заведениях или назначает встречи, в непосредственной цели которых вовсе не нуждается. Идеи о новых роликах у него отсутствуют, и, если бы он знал, как вывести себя из состояния идейного обморожения, он бы давно это сделал. Но внутри него всё молчит — он не понимает, что должен сделать, чтобы угодить самому себе. В другой ситуации прежний Арсений посчитал бы звать к себе незнакомца безумием, а сейчас понимает, что это что-то сродни самому острому отчаянию. Не нравится ему, конечно, ни то, ни другое. Однако Виталий располагает к себе совершенно иррационально — главным образом потому, что рядом с ним Арсению словно совершенно нечего бояться: очевидно, что Виталий не доверяет ему гораздо сильнее, чем сам Арсений — Виталию. Таких отъявленных психов, как Арсений, это очень подкупает. Арсения отвлекает изучение чего-то принципиально нового — Виталий же принадлежит к тем, от кого Арсений в своём окружении давно отвык. Арсений кажется Виталию необъяснимым и подозрительным, и, скорее всего, именно интригующая необъяснимость поступков оппонента заставляет Виталия стоять здесь, на его кухне, и готовить блинчики на миндальном молоке, чтоб не думать, — хотя такие мысли явно читаются на его лице — что всё это похоже на абсурдное приключение. Которое, к слову, Арсу скорее импонирует, чем нет. А самое главное — зависит только от него самого. Виталий отмеряет две столовые ложки сахара и продолжает усиленно работать венчиком. — Ты выпить не хочешь? — интересуется Арсений, хотя он более чем уверен в ответе, который услышит. Виталий бросает на него настороженный взгляд исподлобья. — Нет, спасибо. Ну конечно. — Знаешь, мне кажется, что ты до сих пор подозреваешь меня в том, что я сутенёр. Или маньяк. Глаза Виталия опускаются, после чего он напыщенно-равнодушно пожимает плечами. — Да, я работаю под прикрытием и приехал сюда за доказательствами. Виталий обладает навыком парирования в совершенстве — возможно, что он срабатывает на таком же автоматизме, как и руки, сейчас вливающие в тесто для блинчиков растительное масло. — У тебя есть шанс отбиться от меня, — успокаивающе отвечает Арсений. — Насколько я успел заметить, ты достаточно сильный. Вон как скрутил бугая, который меня отпинал. — Варварство, — отвечает Виталий, скривившись. Это выглядит так искренне и так по-чистоплюйски одновременно, что Арсений не сдерживает короткого смешка. Конечно, Виталий и представить себе не может, что многое из того, что сделал Арсений в той драке, носило ярко выраженный умысел — но Арсений предпочитает оставить сердобольного бармена в неведении. Общение с ним походит на попытки приручить диковатого кота. Возможно, что лесного. Арсению кажется, что он сидит на корточках, держа на ладони несколько кусочков мяса, и терпеливо ждёт, а кот, шипя и нервно дёргая хвостом, на это мясо голодными глазами смотрит. — Разве тебе не привыкать? Виталий, спохватившись, засыпает в тесто щепотку соли. — К тому, что поэты с преступным умыслом решают избить критика? Слава богу, нет. Такое в моей жизни происходит впервые. Надеюсь, что больше не повторится. А вообще, если ты о драках в широком смысле, то бывает, конечно. Я разнимал поэтов в помещении. Снимал их со стойки и со стола, рискуя получить ногой в морду. Вежливо — и не очень — просил отвалить от официанток. Словом, бармену живётся очень весело, когда его начальник зажимает деньги на охранника, а желательно — на настоящего вышибалу. Виталий отодвигает миску с тестом в сторону, мельком взглянув на часы — видимо, засекая время, чтобы оно настоялось. — Я тебе обязан и не причиню вреда, — просто отвечает Арсений, озадаченный неприятной правдой о рабочих буднях среди вечно пьющих (а к тому же ещё и творческих) людей. Виталий хмыкает и, хлопнув себя по карману, где лежит телефон, вдруг восклицает: — А, кстати. Я тут хотел тебе показать кое-что… Надо же, какой изощрённой стала таргетированная реклама. Виталий садится за соседний стул, копаясь в телефоне, и Арсений, глядя на его сосредоточенное лицо, в очередной раз задаётся вопросом: неужели его самого не утомляет собственная мрачноватая серьёзность? Улыбка и даже легкомыслие смотрелись бы на его молодом лице гораздо уместнее. — Вот, смотри. Очередное разоблачение твоих коварств. Арсений разглядывает заголовок статьи, под которым красуется его пафосное фото с одной из последних фотосессий. — «Доктор Зло с ангельским ликом», — зачитывает Виталий вслух. — «Вся правда о скандальном критике, которому всё сходит с рук». Арсений закатывает глаза. — Наконец-то меня вывели на чистую воду. В очередной раз. Лик у него на фото не то чтобы ангельский, конечно, но всё-таки вызывает приятные чувства… у самого Арсения. Виталий, картинно любуясь первой страницей, вздыхает: — Хочу распечатать её и повесить у входа в наш бар, а внизу подписать «разыскивается». Томными вечерами буду смотреть, как пьяные поэты, цедя текилу и стряхивая песок и пыль с плащей, развлекают себя метанием в неё клинков. Представив себе эту картинку нуарного старого вестерна в поэтических тонах, Арсений не может сдержать улыбки. — Здесь такая забавная аналитика в цифрах: скольких поэтов ты заклеймил, сколько у тебя было судебных заседаний, какие очереди у твоего адвоката и сколько просмотров ты набираешь на Ютубе. Словом, полная картина масштабов твоей преступной деятельности. Здесь указывается, что ты, как Тэд Банди, слишком хорош внешне для маньяка, поэтому тебе всё сходит с рук. Если бы ты был пострашнее, скорее всего, тебя бы уже отменили. Арсений восхищённо хлопает в ладоши. — Ну наконец-то адекватные выводы, основанные на подтверждённых фактах и научных исследованиях. Я думал, что не доживу. Странно, что ни в одном заседании истец ещё не предоставил отпечаток моих зубов на рассмотрение. Виталий фыркает, поглядывая на часы и всем своим видом показывая, что он помнит о тесте: — Это тебя просто вовремя побили в тот раз. Может быть, опрокинь ты ещё пару шотов — и пошёл бы кусать поэтов. Арсений, памятуя о попытках Максима отсосать ему в туалете, думает о том, что покушений на его персону со стороны поэтов было куда больше. Но почему-то он совершенно убеждён, что рассказывать об этом инциденте Виталию не стоит, хотя, конечно, смотреть, как его лицо кривится от отвращения, до известной степени забавно. Пока Арсений думает об этом, Виталий встаёт с места и направляется к холодильнику, доставая оттуда два контейнера с ягодами — клубникой и голубикой, после чего шарит по полкам кухонного шкафчика, находит там плитку шоколада и, удовлетворённо кивнув, вскрывает упаковку и отламывает несколько квадратиков. — Буду плавить, чтобы полить блинчики, — поясняет он. Арсений, задумавшись, наблюдает, как Виталий, положив шоколад в маленькую миску, плавит его над конфоркой. Внезапно Виталий спрашивает, понизив голос: — А ты не думал о том, что не все они — бездари? Я имею в виду, вот ты хотел бы, чтобы нашлись действительно талантливые, желающие работать люди, но ты никогда не задумывался, что им бы хотелось… ну, не знаю, твоего одобрения? Ты можешь загасить тех, кто делает плохо, не вопрос — возможно даже, что за дело. Но тех, кто старается, ты тоже можешь загасить, а вот поддержать почему-то не можешь. Или ты считаешь, что современная поэзия обречена и поддерживать здесь больше некого? Арсений удивлённо поднимает голову. Он совсем не ожидал, что Виталия заинтересует эта тема, однако, судя по интонации, с которой тот говорит, иронии в его вопросах нет. Особенно некомфортно Арсению становится из-за того, что он и сам задавал себе подобные вопросы не один десяток раз — и до сих пор не был уверен в ответах на них. — Я ставлю под удар только тех, в ком нет потенциала. Потребителей. Контент-мейкеров. Но не настоящих поэтов. Те, на кого направлен мой гнев, считают себя людьми искусства, на деле лишь клеймя образ искусства. Я никогда не смолчу достоинств тех, кто может и умеет лучше — но на недочёты я всё равно обращу внимание, чтобы обозначить точки роста. Виталий аккуратно разрезает клубнику. — Я тебя не о том спрашиваю, — совершенно спокойно отвечает он. — Вопросов, почему ты не любишь мерзавцев, нет. Очевидно, что ты слишком идейный. Вопросы есть к тому, почему ты не поддерживаешь нормальных авторов. Арсений Попов, великий критик, плавает в болоте из негатива и радостно оттуда булькает. Хотя мог бы, наверное, быть не только тем, кто изобличает пороки, но и тем, кто показывает, как правильно. И если ты всё делаешь только так, как делаешь, то откуда же взяться тому юному, незамутнённому гению, в которого ты так веришь? Неужели же ты думаешь, что от тебя эта ситуация совсем не зависит? Или ты считаешь, что работа критика — разглядывать результат, а не влиять на процесс? Виталий выкладывает алые клубничные дольки в пиалу. Арсению хочется горько рассмеяться от того, насколько жестоки эти вопросы — в особенности потому, что Виталий, скорее всего, даже не понимает их жестокости. Арсений бы сказал ему, наверное, что не может разрешить эту головоломку около года, но терять лицо не хочется, поэтому он просто молчит несколько минут, чувствуя, что этот разговор принимает нежелательный, но очень важный для него оборот. Работа критика имеет подводные камни, которые сторонний наблюдатель, скорее всего, не обнаружит, если только не будет специально копать в этом направлении. Быть критиком сложно, потому что все твои реакции для кого-то предрешены — быть таким критиком, как Арсений, ещё сложнее, потому что у него сформировался вполне определённый образ. И да, найти тех, кого Арсений бы хотел долго и воодушевлённо хвалить, действительно тяжело. Ещё одна проблема, с точки зрения Арсения, состоит в том, что, когда тебе что-то дают на рецензирование, ты чувствуешь, что обязан это поругать или похвалить, хотя на самом деле, возможно, тебе вовсе не захочется сделать это после прочтения. И когда тебе протягивают работу на открытой ладони, ты обязан что-то сказать о ней, в то время как в противном случае выбрал бы молчать. Тебе может быть не хорошо и не плохо от прочтения — как правило, тебе просто никак. И это часть работы, вокруг которой нет ни романтического пафосного флёра, ни интереса со стороны аудитории к результатам критики — поэтому Арсений не выбирает для обзоров середнячков. Вот и остаётся воевать с ветряными мельницами, укрепляя тем самым личный образ цербера. Но всё-таки ему так не нравится — а что сделать, чтобы перевернуть сложившуюся ситуацию, он не знает. Виталий задаёт вопросы, ответы на которые у Арсения отсутствуют. Не дождавшись, что он скажет, Виталий, разливая тесто на сковороду, продолжает: — Люди бьют людей по мотивации, мешают радоваться и стремиться к чему-то важному, и порой это процесс, не имеющий обратной силы. Даже если в своём стремлении восстановить справедливость и сделать лучше они правы, бывают случаи, когда они ошибаются. Арсений чувствует себя уязвлённым. — Естественный отбор, — хмуро отвечает он. — Выживают самые стойкие. Творчество — это много разочарования, много попыток и много упрёков. Я бы мог нагнать пафоса, порассуждать о том, как должна закаляться сталь, но ты же понимаешь, наверное, что без сложностей творения не бывает. Моя работа — указать на ошибки. Работа поэтов — самим решить, что с этим делать и делать ли вообще. Если они решают сбросить себя со счетов, возможно, что они не слишком горели тем, что делали. Я убеждён, что истинно творческому человеку жить без творчества невозможно — и вопрос здесь уже не в том, разнесёт их кто-то или нет. Это часть их самих. Арсений говорит это на автоматизме — и в части слов он по-прежнему свято убеждён, но всё-таки червячок сомнения продолжает грызть его изнутри. И ему становится тошно от того, что он не понимает, как поступить и сказать правильно. Виталий бережно укладывает блинчики на тарелку, украшает ягодами и поливает шоколадным сиропом, после чего ставит тарелку перед Арсением. Сладкий запах ударяет в нос, но Арсений, увлёкшийся собственными смятёнными мыслями, не может насладиться им сполна. Глядя на красоту, сделанную Виталием за небольшой промежуток времени, Арсений машинально думает, что мир, как всегда, недооценивает людей, которые просто делают свою работу. Виталий доделывает порцию себе, после чего садится за стол напротив Арсения и как бы невзначай, отведя взгляд, добавляет: — Не пойми меня неправильно, но, если бы кто-то твоего статуса сказал мне никогда больше не работать барменом, скорее всего, я бы мог сдаться. Я бы, наверное, не бросил это дело, но перестал к чему-то стремиться — я бы вряд ли поверил после такого, что вообще способен на большее. У меня и так проблемы с тем, чтобы разобраться с перспективой, а тут ещё какой-то чёрт вроде тебя наговорит пакостей. А кто-то, услышав такое, вообще психанёт и бросит. Не это же твоя цель, насколько я понял. — Нет, — глухо отвечает Арсений. — Но ведь ты не бросаешь: в этом вся разница. Потому что это принадлежит тебе. Арсений смотрит на печальную усмешку и чувствует себя так, будто его хорошенько треснули по голове. Становится мерзко. Кажется, что любые его слова прозвучат неправильно и неуместно — и от этого ещё поганее. Очень давно Арсений не чувствовал себя настолько круглым идиотом. — Ешь. Они остынут, а я старался, вообще-то. Не думаю, что сам ты такие приготовишь. Почему-то эти слова воспринимаются как грустная бравада перед расставанием на вокзале: Виталию очевидно тяжело от темы, которую он затронул, но он старается сконцентрировать внимание на чём-то ещё, делая вид, словно ничего не происходит. Но все всё прекрасно понимают — и это лишь усиливает тоску. Арсений поражённо и долго молчит, жуя блинчики — те, конечно, оказываются великолепны. Он не знает, как правильно отреагировать. — К сожалению, то, что принадлежит мне, тоже вызывает сомнения. Сегодня я могу быть уверен, что мне стоит быть именно барменом, а завтра я уже чувствую себя ни на что не годным бесперспективным комком комплексов, — договаривает Виталий, отставляя пустую тарелку в сторону. — И если во второй фазе мне бы попался кто-то, как ты, и сказал, что я ничего не умею, никто не знает, как бы я себя повёл. Люди разные, Арсений, и некоторые из них слабее того, что ты от них ждёшь: ты вовремя не дашь им поддержки — и они сломаются. Однако это ещё не делает их безнадёжными и бесталанными в своей сфере. Просто… чтобы показать себя в ней, им нужно что-то ещё, кроме бесконечного тыканья в ошибки. Арсения потрясает прямолинейная, уязвимая бесхитростность, с которой Виталий говорит. В голосе не слышно ни упрёка, ни насмешки, ни напора или горячности, с которыми Арсению говорили нечто подобное раньше — Арсений отвык, что его никто не пытается переделать. Но Виталий создаёт впечатление того, кто совершенно не верит, что людей можно перекроить на свой вкус. Словно бы в жизни его было столько глубоких разочарований, что он уже не ожидает ничего в этой связи, а просто отмечает для общего сведения. Сам Арсений — и то не мог расстаться с иллюзией, что он способен менять людей и мир вокруг себя. И Дима, с его упорством в принципиально важных вопросах, и Антон со своим отчаянным максимализмом — тоже не могли. А Виталий, простой, литературно «маленький» человек в мире больших проблем, почему-то может. Арсения это вдруг очень сильно расстраивает. Тебе не по возрасту такое смирение. И именно оно обезоруживает Арсения: как будто его силы, влияние, давление не имеют здесь никакого значения — критик Арсений не способен дотянуться до разочарований бармена Виталия, не имеет к ним ни малейшего отношения, а потому не способен совершенно ничего исправить, даже если бы захотел. Хотя сам он был уверен, что всесилен. — Поз говорил, что амбиции сродни исковым требованиям: тебе нужно заявить как можно больше, чтобы жизнь хоть что-нибудь удовлетворила. Но чем больше ты заявишь, тем труднее будет довольствоваться меньшим. Таков парадокс человеческого существования, — вздыхая, отвечает Арсений. Виталий, скрестив руки на груди, коротко пожимает плечами. — А буддисты с ним бы не согласились: не нужно заявлять ничего — так будет меньше разочарований. Арсений не помнит, когда в последний раз его так сильно морально выматывал простой разговор. Он искал в беседе с Виталием совсем не этого — и сейчас шокирован тем, что ему удалось открыть. — Предназначение найдёт путь к тебе, — тихо, но твёрдо замечает он. Виталий не выдерживает и нервно усмехается: — Господи, Арсений, ты всерьёз в это веришь? Его слова звучат достаточно резко — и этим он одновременно и напоминает Антона, и кажется на него ужасно непохожим. Отнекиваясь от таланта, Антон пытался сбросить со своих плеч бремя, которое боялся не удержать. Виталий же, отнекиваясь от предназначения, демонстрировал таким образом, что бывает, если вера в него не оправдывается. — Если речь идёт о талантливых людях, то да, верю. Но если себе не верить, этого никогда не случится. Виталий вздыхает, качая головой. — Вера в такие вещи хороша для мотивации, ты прав. Но мотивации тоже нужен стимул. Не знаю, как тебе ещё объяснить, просто… В один момент боишься столкнуться с тем, что рутинная жизнь больше не умеет играть с тобой на интерес. Я имею в виду… просыпаться, не зная зачем, жить по инерции и ходить туда, куда надо. А самое паршивое — даже не понимать, что что-то не так. Жить с недобором радости, связанным по рукам и ногам глупыми формальностями и думать, что это норма. Когда начинаешь чувствовать, как быстро всё меняется, притупляется и заканчивается, кажется, что ты живой труп, и твой интересный путь в жизни закончен. Верить в какое-то предназначение в такой петле не очень-то получается. Говорить пафосные речи — тоже. Ни в чём не хочу тебя упрекнуть, просто… тебе бы иногда спуститься из мира пафосных слов на землю. Здесь неприятно. Арсений бы поборолся за свою правоту, но почему-то ему кажется, что любая его речь будет восприниматься как очередная фэнтезийная тирада для спора ради спора. И это… злит. Злит пессимизм Виталия и то, что он не имеет никакой возможности на этот пессимизм повлиять. А ещё злит то, что он понимает: Виталий ошибается — но Виталий не может не ошибаться, потому что в его жизни не было другого опыта. И это злит тоже: потому что Виталий другой опыт заслужил. — Тебя настигло чувство глубокого ужаса от понимания, что тебя больше не цепляет то, что долгое время дарило смысл и свет. Это как проснуться с тем, кого больше не любишь. Как понять, что дело, которое ты видел призванием, не подходит тебе, или как встретить друга из прошлого, с которым больше не о чем говорить. После такого опыта человек селится в коконе из страха конечности любого приятного чувства и ощущения. Однако ограждать себя от нового положительного опыта — кощунство. Если ты не пробуешь, то у тебя априори не получится. А боль никуда не уйдёт. Непонятно, кто из них с каждой репликой делает оппоненту тяжелее, и Арсений ясно это ощущает. Виталий стискивает зубы, опустив взгляд, и видно, что он где-то между тем, чтобы послать Арсения к чёрту либо в очередной раз обвинить во всём самого себя. — Я бы тебе посоветовал хоть раз сказать это тем, кого ты… курируешь. Может быть, им эти слова куда важнее, чем мне. Арсений наблюдает за тем, как Виталий моет и составляет тарелки, молча. Он не знает, как продолжить диалог, и уместно ли вообще его продолжать. Очевидно, что Виталий собирается уйти. Он уже направляется к выходу из кухни, когда Арсений, вырвавшись из собственных мыслей, негромко интересуется: — Если судьбы нет, что тогда ты делаешь здесь? Виталий останавливается в дверях и, хмыкнув, пожимает плечами: — Плыву по течению. Позволяю тому, что происходит, происходить. И думаю, что ты слишком самодоволен, чтобы отождествлять все свои действия с судьбой. — Но если ты плывёшь по течению и не веришь в судьбу, то что тогда тот поток, в котором ты плывёшь? Виталий невесело усмехается. — Хотел бы я знать. Арсений вдруг чётко понимает, что картинка мира каждого из них после сегодняшнего дня непременно падёт. И это вызывает жестокое сопротивление в голове. Он не думал, что подобное может случиться так. Ему не по себе. Арсений хотел скрасить вечер приятной беседой, а в конечном счёте лишь потоптался человеку по больной мозоли. Впрочем, с больной мозолью самого Арсения сделали то же самое. Ему хочется верить, что этот диалог — не повод разрывать общение навсегда. Но, как ни странно, всевидящий Арсений в этот раз совершенно не знает исхода. Виталий с минуту смотрит на него прямым задумчивым взглядом, а затем, ещё раз грустно улыбнувшись, неожиданно говорит: — Жизнь — странная вещь. Иногда услышать от кого-то, что ты достоин большего, гораздо важнее, чем реально добиться большего. Другие люди видят тебя лучшим, а значит, ты ещё не совсем пропал. Подумай об этом. Он уходит по-английски, осторожно прикрыв за собой дверь — изящно и уважительно. Так, как умеют только те, кому постоянно приходится работать с людьми. Его последние слова ещё долго звенят в голове. Арсений замирает и сидит в глубокой задумчивости около часа. Виталий и прав, и неправ одновременно — люди умеют влиять на людей, но как сделать это таким образом, чтобы не пытаться перекроить их под себя? И как, собственно говоря, вообще разумно поступать в таком случае? Как и кого следует поддержать, чтобы достичь нужного результата? Арсений не знает способа — он даже не уверен, что такой способ есть. И что если он действительно возомнил о себе невесть что, а на самом деле не способен изменить ничего? Он упустил Антона и не знает, как помочь Виталию. Он вообще… пустобрёх. И ему очень вежливо на это намекнули, причём, даже не упрекая, что самое обидное — просто попытались показать, что мир так не работает. Но если Арсений действительно не имеет сил, ума и возможностей, чтобы сделать что-то по-настоящему масштабное и важное, выбраться из постоянного негатива и, наконец, выполнить свою основную сверхзадачу — найти то, что достойно восхищения и веры, то какой смысл во всей его деятельности? Арсений прячет лицо в ладонях. Нет. Так думать нельзя. Именно это осознание парализует. Если Арсений поверит, что не способен ничего изменить — он никогда ничего не изменит. И Виталий вряд ли хотел бы для него такой участи — своей участи. Арсений не сдастся. И если есть хоть какой-то способ раз не спасти, то, во всяком случае, помочь тем, кому он бы хотел помочь, он обязан его найти. У Арсения есть силы и влияние… ему бы только понять, как правильно их применить, чтобы всё это не было бессмысленным. Иногда фразу «у меня всё хорошо» нужно говорить себе, пока сам в неё не поверишь. Порой для веры в самого себя должна присутствовать вера кого-то ещё. Арсения, как жуткого единоличника, заедает на этой мысли, он не сразу врубается, что Виталий пытался ей до него донести, и он прокручивает её у себя в голове раз за разом, пока не наступает глухая полночь. Конечно, ни одна вера не может быть безусловной, и, конечно, он имеет полное представление о том, как тяжело пробиться по-настоящему талантливым людям в кромешном одиночестве. Но как он может это изменить? Если им нужна поддержка кого-то извне, то как показать им, что они не одни? И чего стоит его собственное слово в этой ситуации? Как это слово грамотно применить? Какие последствия это повлечёт как для его собственной репутации, так и в общем итоге? Арсений знает, что от него требуются поступки. И сидя на кухне ночью, ковыряясь в обрывках старых разговоров, он старательно ищет зацепки, которые могли бы ему помочь. В Арсении скопилось много чужих упрёков, собственной идейной злости и усталости от того, что он самому себе кажется вечно злым и недовольным чудовищем, даже если по факту таким не является, но... Неожиданно Арсений вспоминает собственные мысли, посетившие его не так давно: если бы кто-то показал ему, что он не такой монстр, каким себя представляет, возможно, его жизнь была бы намного проще. Поэты хотят того же, только чтобы кто-то сказал им, что то, что они делают, имеет смысл? И не только поэты, ведь Виталий, например, тоже явно сомневается в себе и в том, что делает, значит, Арсений должен выбрать поступок, который не открыл бы им глаза, нет — но просто напомнил, что они идут по правильному пути. И выбор средств здесь может быть только индивидуальным. Арсений какое-то время перебирает в голове эти средства, а потом вымученно, но довольно улыбается, потому что наконец-то понимает, что ему нужно сделать.