Сожги это

      Моя жизнь не сильно изменилась после развода родителей. Можно сказать, не изменилась вообще. Разве что дышать я стал немного свободнее, потому что закончились все эти суды-юристы-бумаги-подписи, выкачивающие последние нервы. Пару раз заезжал к отцу – тот вроде тоже живет спокойно. Мы сходили в парк, я рассказал, как дела на работе, и вечером выпили чаю. Стоя на пороге, провожая меня, он сказал: «Как-то пусто стало», и что-то у меня под ребрами больно задребезжало, безошибочно его поняв.       Пусто не только в квартире. В душе.       Больше не было игрушек из наборов конфет, раскиданных по всему полу; не было платьев матери, после стирки висящих на дверях, чтобы не помялись. Не было их голосов. Может быть, было бы не так печально, если бы они были мертвы. Но они жили. Они были счастливы где-то, в другом месте, в другом мире, выкинув нас из своей жизни, словно ненужный хлам. Я ненавидел это чувство бесполезности всей душой.       Мне нужно было выговориться, но отцу я сделать это не мог, потому что из нас двоих он был тем, кто говорил о своих чувствах, а я был сильным и поддерживал. Поэтому я часто звонил друзьям – Тэхёну и Хосоку, но они не сильно помогали. Они были хорошими друзьями, но из-за того, что мы были разными людьми, они не могли понять меня, как я был потерян и как я страдал, внезапно оставшись без важных для меня людей. Понимание – всё, что я искал. Но нигде не находил. Даже отец не мог понять мою злость на мать, непонятную тоску и отчаяние. Ему просто было больно и одиноко, а я чувствовал, что у меня менялось все мировосприятие.       По вечерам я часто вспоминал того парня, что я встретил у здания суда. Интересно, как у него сейчас дела? Его отца все-таки посадили в тюрьму? Я чувствовал, что твёрдо знал, что он чувствует прямо сейчас, в эту самую минуту, где бы он ни был, а он понимает меня в ответ.       Если бы мы встретились еще раз, я бы сделал все, чтобы узнать его имя и номер телефона.       Но судьба никогда не была так благосклонна ко мне.       Это то, что я часто говорил себе, чтобы помнить, что чудес в этом мире не бывает. Отец научил меня этому. Он с самого детства хотел стать архитектором и прошёл через многое, прежде чем заполучить уважение в этой области, и теперь часто напоминал мне, что добился всего, полагаясь только на самого себя и свои усилия. Я восхищался им за это, но так же и немного недолюбливал за отсутствие хоть какого-то романтизма и надежды на приятные сюрпризы. Его нельзя было за это винить, как и любой родитель, он пытался вырастить меня сильным.       И всё-таки я верил в судьбу. Начитавшись книжек, я верил во множество глупых вещей вроде справедливости и равенства, и любовь не была исключением, хотя, как по мне, она была самой глупой из всех. Именно любовь была причиной трех наших переездов, когда мне было семнадцать, потому что я начал осознавать свою нетрадиционную ориентацию и упрямо пытался найти отношения, которые всегда заканчивались или громким расставанием, или бессердечным предательством.       Слава богу, сейчас я никого не любил.       А вот Тэхён любил. Каким-то образом он тоже был геем и еще более удивительным образом вот уже третий месяц ухлёстывал за парнишкой младше его на два года. Я видел его пару раз, и, возможно, будь он немного другим, я бы тоже в него влюбился – в высокого, спортивного танцора из художественного колледжа.Тэхён был еще тем ловеласом, бесстыдно пользуясь своей внешностью и ростом, но еще никогда я не видел его настолько поглощённым кем-то. Мы с Хосоком наблюдали за этими шуры-мурами, то падая с ног от его нелепых подкатов, то умиляясь с красных щек и ушей его предмета обожания, то пытаясь отрезать собственные уши, чтобы не слышать все эти бесстыдства. Ситуация была сложная, но последнее время у меня не было никакого настроения слышать рассказы о «его милом зайчонке Чонгуке». От этих милых прозвищ откровенно тошнило.       Мой солнечный, покладистый характер превращался во что-то непонятное, колючее и режущее остро по мне самому и друзьям. Они не знали, что со мной происходило. Я тоже не знал.       Работа шла хорошо, но все остальное катилось к чертям. Я чувствовал, как повышается уровень тревожности, словно все вокруг меня жило в ожидании апокалипсиса. Даже дома, в моем уголке спокойствия и тепла, я ощущал приступы злости и чего-то еще, похожего на одиночество. Даже во время переходного возраста меня не терзали подобные беспокойства. Внезапно я начал болезненно четко осознавать, кто я такой, какой жизнью я живу, и что происходит вокруг меня. И мне не нравилось то, что я видел.       Я возвращался домой после работы, и, когда кто-то из бездомных обращался ко мне, прося денег, мне очень сильно хотелось его ударить. Я знал, что так делать было нельзя – я сам запрещал себе это, но уничтожить эту злость до конца не мог. Я начал остро ненавидеть этих людей, потому что они казались мне слишком слабыми, вот так прося помощи. Меня воспитали по-другому, я никогда не опускался до такого, и поэтому я не мог терпеть всё это.       (Я знал, что сам нуждался в помощи. Я знал, что хотел её просить. Я почти был готов умолять о ней, но ни за что не стал бы делать это, будучи слишком гордым. Возможно, я был так сильно зол, потому что те бездомные, в отличие от меня, всё-таки просили помощь. Но также я знал, что вокруг не было никого, кто мог бы помочь мне, дать то, что мне действительно было нужно.       Я сгорал заживо в клетке из собственного тела и гордости.)       Я никому не рассказывал об этих чувствах. Не хотел пугать.       Спроси кто-нибудь, что же мне было нужно, он бы не получил ответа.       Два года назад, даже год, я был уверен в себе. Я был уверен, что знал себя. Но теперь я боялся себя.       И то, что я продолжал скрывать это и пытаться жить как прежде, лишь больше сводило с ума.       Я не мог и предположить, что развод родителей так сильно мог меня потрясти.       Мне были нужны изменения. Раньше моя жизнь была стабильна и спокойна, а теперь я чувствовал острую нехватку эмоций. Плохих, глубоких эмоций. Боль разрывала меня пополам, но я хотел больше. Почему-то мне казалось, что пока не переживу все это, пока не пойму, как невыносимо мне может быть, не смогу узнать настоящее счастье.       Друзья тоже начали замечать мои беззвучные зовы о помощи, пытались выведать ответы, но я молчал. Я ничего не знал. Ждал чего-то. Надеялся, что дождусь.              В субботу, Тэхён, прознав, что там появится его Чонгук, потащил меня в клуб, развеяться, напиться и забыть обо всём, и всё, что я забыл, было одно из главных правил клубов.       От алкоголя у меня заболела голова, не хватало свежего воздуха и тишины, и, собственно, все, что я сделал – вышел на улицу, но не главным ходом, а чёрным. После неприятного случая в восемнадцать у чёрного входа одного клуба я больше и близко с ними не стоял, но в этот день потерял бдительность. В самих дверях не было ничего опасного, но в людях, которые собирались около них, – было.       Без задней мысли я вышел на улицу, собираясь прислониться к ближайшей двери и передохнуть, но замер, едва услышав шуршание справа. Три тела катались по земле, время от времени подскакивая на ноги, поднимая с асфальта клубы пыли и крича. Драки я видел и раньше, но сейчас я был совершенно один, а парни казались сумасшедшими. Спустя секунду стало ясно, что нападали двое на одного, но последний неплохо отбивался и, кажется, из защиты в любой момент был готов перейти в атаку. Я уже хотел незамеченным вернуться в клуб, но глаза зацепились за деталь на парне, на которого нападали. Тёмно-серая толстовка была мне знакома слишком хорошо. Вдруг мне стало беспокойно, и с этим беспокойством я стал лучше присматриваться к парню, с ужасом узнавая моего безымянного учителя по курению – того самого, которого я встретил у здания суда.       – Эй! – крикнул я, и все трое замерли, сбитые с толку. – Это я, Чимин! Помнишь меня?       Парень сощурился, осматривая меня, и тут я вспомнил, что на суд пришел в обычном брючном костюме, в то время как здесь стоял в обтягивающих кожаных штанах, полу-прозрачной рубашке и в макияже. Меня бы сейчас и родной отец не узнал, но парень, кажется, всё-таки вспомнил. В дневном свете он выглядел менее хрупким, может, он был даже чуть старше меня.       Он увернулся от удара в скулу и дёрнулся ко мне. Прежде чем я успел понять, что происходит, он пронесся мимо, больно схватив меня за руку и утянув за собой. Я едва не упал, еле поймав равновесие, и потащился следом. Парни, нападавшие на него, последовали за нами, и мне внезапно стало очень страшно, но вместе с тем и очень хорошо. Адреналин щекотал вены, отключая ненужные эмоции.       – У тебя есть машина?! – прокричал он мне, я кивнул. – Тогда доставай ключи, живо!       Ничего не понимая, я на бегу, кое-как, нашел в брюках карман с ключами и указал парню, где стоит моя машина. Мы так быстро бежали, что едва не влетели в крыло.       – Открывай! – он звучал очень нервно, дёргано, и это заставляло меня чувствовать себя так же.       Мы запрыгнули в салон, я на место водителя, он – рядом, на переднее. Только заведя машину, я понял, что в моих действиях не было никакого смысла.       – Зачем это? Куда мы едем?       Парень отвернулся от окна, в котором наблюдал, как к нам приближались его преследователи, и зло зарычал.       – Просто трогайся с места! Уезжай отсюда!              Его тёмные глаза больше не были стеклянными – в них пылали эмоции, которые я не мог разобрать, но все они были обжигающе живыми. Я почувствовал, как какая-то горячая волна накрывает меня от одного этого взгляда. Больше ничего не спрашивая, я поехал, тут же набирая скорость, оставляя преследователей позади. Было поздно, так что на дороге было свободно, и я мог проезжать повороты один за другим, не беспокоясь об аварии и светофорах, которые горели замершим желтым. Только мы отъехали подальше, я сбавил скорость и повернулся к парню. Только сейчас я заметил, как сильно мои пальцы впились в руль, и расслабился.       Парень кинул на меня странный взгляд и вдруг засмеялся, совсем чуть-чуть, но очень приятно, хрипловато и тихо. Его плечи дрожали от этого смеха. Я не выдержал и тоже улыбнулся, сам не зная чему. Я просто любовался его лицом. Оно казалось мне очень красивым.       Закончив смеяться, парень вновь замолчал и перехватил мой взгляд.       – Как тебя зовут? – спросил я.       – Юнги.       Я вздохнул счастливо, повторяя имя про себя, чтобы лучше запомнить. Не знаю, что я чувствовал тогда, но что-то очень хорошее. Впервые за неделю во мне бурлила настоящая яркая энергия, и я не просто смотрел перед собой, я видел всё вокруг себя, я ощущал, и моё сердце колотилось очень быстро.       – Куда мы едем? – вдруг спросил Юнги.       Я посмотрел вперед и понял, что неосознанно все это время ехал домой. Сказал об этом ему и предложил выбрать другое место, на что получил ответ:       – Мне все равно, – и я решил не менять маршрут.       Паркуясь, я едва не ударил соседнюю машину, хотя такого никогда не случалось. Юнги посмотрел на меня неодобрительно, но я лишь пожал плечами. Я был пьян, и мне было плевать на все кроме него, поскольку ничто больше меня не интересовало. Мы ввалились в мою небольшую квартирку на четвертом этаже, будто спеша куда-то. Я снял туфли, чувствуя, как ноют ноги, и заставил разуться и Юнги.       – Где здесь ванная?       Я указал ему в конец коридора, и он тут же скрылся за дверьми, а сам пошёл в спальню, на ходу стаскивая с себя рубашку и брюки. Они были хорошими, но все равно не очень удобными. Поставив чайник, я сел уже в домашней свободной одежде на стул и стал ждать, когда вернётся мой загадочный гость. Юнги не было минуту, две, а затем и три. Чайник успел вскипеть.       Уже не зная, что думать, я хотел пойти в ванную, но тут он сам показался на пороге кухни. Заметно посвежевший, держащий с руках толстовку и небольшой рюкзак, который я не заметил раньше, а с волос капала вода, разбивая о его плечи или стекая по шее и вискам. Прямо сейчас, еще во власти алкоголя, я не мог оторвать от него взгляд. Он выглядел хорошо, даже несмотря на синяки, наливающиеся красками на скуле и челюсти. Черт возьми, Юнги, кажется, был одним из лучших людей, которых я видел, особенно теперь, когда огромная кофта не скрывала половины его лица. Он прошёл в кухню и сел напротив, положив вещи на соседний стул, и на мгновение поймал мой взгляд, словно прочитав его и ничего не ответив. Всё-таки он был старше меня.       – Сколько тебе лет? – спросил я, сгорая от любопытства.       – Двадцать пять.       – Мне двадцать три. Хён? – спросил я, отчего-то улыбаясь.       Юнги усмехнулся и скрестил пальцы над столом, откидываясь спиной на стул. Я не мог сказать, была ли эта ухмылка чем-то большим, чем согласием.       – Хён, – кивнул он, позволяя так себя называть.       – Кофе? – он снова кивнул.       Я поднялся со стула и принялся заваривать нам кофе. Хотелось быть гостеприимным хозяином. Тем не менее, замолчать я не мог. Вопросы разрывали меня.       – А что в сумке?       – Ничего, – отрезал Юнги, и мне не понравился его тон.       Словно мне не стоило больше об этом спрашивать. Словно там было что-то очень плохое.       Я развернулся и поставил на стол кружки, усаживаясь обратно на стул. Юнги взял кружку в руки, и я задержался на них взглядом – бледных, с длинными узловатыми пальцами и короткими ногтями. Красивые. А костяшки чуть содраны.       Мои собственные руки были совсем небольшими, ничем не примечательными, но иногда я даже находил это очаровательным.       За окном было темно, и я подумал, что же будет дальше. После того, как мы допьем свой кофе, и нам вновь придется заговорить. Когда эта хрупкая, но приятная тишина исчезнет, когда больше не сможет длиться, и я не смогу просто смотреть на Юнги и наслаждаться его обществом, одновременно страдая, поскольку не мог удержать его рядом с собой дольше. Что же будет?       – Как отец? – спросил я как можно тише, и услышал неровный вздох, от которого у меня побежали мурашки.       – Он в тюрьме, – угрюмо ответил Юнги, скосив взгляд куда-то под стол. Мне хотелось спросить его о причине заключения, но он рассказал сам: – Он был за рулем, и под колеса бросилась какая-то девка. Ёбанные самоубийцы.       В его словах было так много злости, что я невольно поёжился. Мне становилось жутко каждый раз, когда упоминали самоубийства. И пугал меня не окровавленный обезображенный труп на дороге, а то, что происходило с ним за мгновение до этого. Что-то настолько ужасное, что больше нельзя было выдержать. Поэтому на руках и поднимаются от страха волосы, когда видишь шрамы на чьих-то запястьях. Сколько же кошмарных историй за каждым таким шрамом, за каждым трупом.       Сколько же кошмаров мне снилось после той осени, когда мы с Тэ нашли Хосока в окровавленной ванне.       Я почувствовал, как невыносимо заболел живот от этих воспоминаний. Не было ничего больнее них. Ничего.       – Отец не виноват, что кому-то жить надоело, а теперь его посадили, за убийство. На пять лет. Он, блять, не убийца.       Я слушал его и изо всех сил старался оставаться спокойным. Его злость и отчаяние в голосе передавались мне, только, будь я прежним собой, поддержал бы его, попытался успокоить, но я больше не мог так реагировать. Что-то умирало во мне с каждым днём. Я так боялся этого.       – Никто не виноват, – проговорил я тихо, прикрыв глаза. – Что насчёт твоей матери? Она, наверное, тоже волнуется.       И, конечно, спрашивая это, я совсем не ожидал такого ответа:       – Она умерла. Убила себя. Грёбанные самоубийцы.       Все слова застыли в горле. Меня вдруг обдало холодом, несмотря на то, что на кухне было тепло. Я посмотрел на Юнги, пытаясь прочесть что-то по его лицу, но там не было ничего нового. Вспомнились его мокрые щеки в тот вечер, у стены суда. Он выглядел таким хрупким, но теперь казался очень сильным и упрямым. Я начинал путаться, где же он настоящий. Где же настоящий я.       Где был конец того меня, кем я был вчера, и где начинался сегодняшний я. Где были мои мысли. Где были мои суждения, а не то, чему меня учил отец и общество. Я потерялся в том, что было мной, но не мной настоящим.       Интересно, расскажи я об этом Юнги, он бы понял меня?       – Они могут выпустить его под залог, – продолжил Юнги, глядя мне в глаза. У него был необычный разрез глаз, «кошачий», а радужка чернее угля. – Пятьдесят тысяч долларов.       Его слова разнеслись по кухне, залетев в щели в шкафах. Я не мог представить, чтобы кто-то вроде нас мог заработать такую сумму быстро.       – Пятьдесят тысяч, – повторил я эхом.       Заоблачная сумма. Юнги поджал губы, словно соглашаясь с моими мыслями.       – У тебя есть план?       – Есть один… – протянул он неохотно и посмотрел в чёрное-чёрное небо за окном. – Буду молиться всем известным богам, чтобы он сработал.       – И кто же твои боги?       – Те, кто поможет.       Мы смотрели друг на друга, словно сканируя взглядами. Меня тянуло к нему. Я хотел его. С каждой секундой все больше. Я смотрел на него и сходил с ума, как если бы передо мной был не обычный парень – дьявол или бог, ненавидящий меня так сильно, что пожелал, чтобы я потерял разум. Господи, я не верил, что кто-то сможет заинтересовать меня так.       И вот я уже собирался спросить у него что-то, сказать, а, может, предложить, но в эту секунду у него где-то в карманах зазвенел телефон, и парень сразу же подскочил с места как ужаленный и понесся в коридор, чтобы я не услышал звонка.       Наваждение, тянущее меня к нему с космической скоростью, спало, и мой взгляд упал на рюкзак, оставленный на стуле. Руки буквально чесались. Мне нельзя брать его, но я не собирался слушаться. Проверив, где Юнги, я потянулся к рюкзаку и осторожно открыл молнию, заглянув внутрь. Рука нащупала что-то прохладное, шуршащее, похожее на пакет. Потянув его на себя, я достал его на свет и непонимающе замер. Содержимое было странным, но вроде бы и нет.       Осознание приходило медленно. Юнги все ещё говорил по телефону в коридоре, до ушей доносился его недовольный голос, а я сидел на кухне и непонимающе пялился на пакет с таблетками и пилюлями.       – Что ты…       Я крупно вздрогнул, перевёл взгляд на застывшего в проходе Юнги, пакет зашуршал в моих руках. Я не мог поверить, что это была правда. Не хотел.       – И это твой план? – шёпотом спросил я, начиная с чего-то вдруг злиться.       Юнги в моей голове был спокойным и правильным. Под этот размытый образ совсем не подходили наркотики. Юнги пришёл в себя и бросился ко мне, вырывая пакет из рук и пряча его в рюкзаке.       – Да, это мой план, – зашипел он. – Только не смотри на меня так. Ты не знаешь меня. Ты не можешь меня осуждать. У меня был выбор, либо это, либо проституция, и, как видишь, я таскаю с собой колеса, а не смазку и резинки.       Я больше не контролировал себя. Невиданная злость захлестнула высокой волной, и я в ней тонул.       – Всегда есть другой выход, – я тоже рычал на него. С людьми вокруг меня случалось всякое дерьмо, но я не мог позволить, чтобы кто-то спутался с наркотиками.       – Тогда где он?! – Юнги тоже будто сорвался с цепи.       Я не боялся его. Какая-то неправильная частичка меня хотела разозлить его еще больше и посмотреть, что будет. Кроме того, он все еще выглядел опасным в гневе, и мне до жути хотелось проверить, насколько его может хватить.       – Не могу поверить, что ты опустился до этого! Ты хоть знаешь, как это опасно? Я сам видел, как тебя избивали!       – Это пятьдесят тысяч, Чимин. Такие деньги не найти легально так быстро. Так что не смей! Даже не смей говорить мне что-то! Понял?!       Он кричал, но я не слышал этого. Кровь громко пульсировала в ушах, а меня вело, откровенно вело, куда-то в бескрайное, сожжённое поле, полное острых осколков.       Черт, я никогда не был таким. Никогда не любил рисковать, но сейчас мне было плевать на риски. Они делали только веселее.       – Сначала это, потом подсядешь сам, а там и до проституции недалеко. Не лезь туда, там грязнее, чем ты думаешь. Тебя сожрут.       Я знал, о чем говорил. Господи, я знал слишком хорошо.       Это случилось с сестрой Хосока. Её парень был наркоманом, зашёл слишком далеко, обжёгся об иллюзию безопасности и счастья и сгорел. В агониях ломки сошел с ума и убил свою девушку, а после покончил и с собой. Их тела нашли в лужах крови на полу его квартиры, когда Хосок не смог дозвониться до сестры второй день и поехал к ним сам. Это случилось той же осенью, за месяц до его попытки самоубийства.       Внезапно я задался вопросом, почему вокруг меня было так много смертей? Почему наш мир был таким ужасным и прогнившим, даже если мы пытались это исправить или скрыть?       Я не смог подумать об этом, снова взглянул на Юнги и порезался об его чёрные глаза, словно уже они одни могли меня убить.       – Подавятся, – ответил Юнги, недобро хмурясь.       Ему не нравилось, что с ним спорят. Не нравилось, что его принижают, в то время как я только и продолжал это делать. Что-то мне подсказывало, что этот Юнги не был настоящим, что вся агрессия и ярость были лишь вынужденными, навязанными ему миром, точно так же, как я не ощущал, что был сам собой в этот момент. Словно было что-то, что отравляло нас обоих.       – Ну посмотрим, сколько ты выдержишь. Посмотрим, когда сломаешься как сопляк. Забьёшь на все и будешь выпрашивать у незнакомцев деньги на еще одну дозу.       Каждое слово, каждая эмоция в них – это распаляло еще сильнее. Я сам очень злился на него. Не мог допустить, чтобы что-то с ним случилось. Потому что я знал, как люди ломаются. Я видел это собственными глазами. Там были и слезы, и кровь, и боль, и сожаление, и отчаяние, и я не хотел больше никогда их видеть. Это случалось с людьми, со всеми, и кто-то выдерживал и выходил из бури победителем, а кто-то не был таким же сильным, и выходил мертвецом в петле.       Я хотел, чтобы он доказал, что не станет таким. Хотел, чтобы он разозлился на эти слова и возненавидел их. Так мне было бы хоть немного спокойнее.       И Юнги злился.       Он сжал челюсти, едва не скрипя ими, и медленно приближался ко мне. Земля уходила у меня из-под ног с каждым его шагом. Он стоял прямо передо мной, и я тяжело сглотнул, нагло улыбаясь, надеясь, что это выведет его из себя.       – Ты злишься, потому что боишься. Боишься, что так и случится, – прошептал я предельно серьёзно, что совсем не соответствовало моему выражению лица. – Может, тогда ты не слабак, а трус?       Я откровенно нарывался. Он тоже это видел.       Но почему-то все равно поддался.       Юнги зарычал и схватил меня за горло, сжимая – почти душа, почти отпуская, но всё равно прижимая к себе. Адреналин выбросился в кровь как взрыв, и я дёрнулся, пытаясь ударить его, но меня больно схватили за запястье, стискивая так, что рука начала ныть.       Я молчал. Уверен, мой вид сам говорил за себя. Без вопросов, без сомнений, я просто хотел, чтобы он что-нибудь сделал.       Юнги смотрел на меня в ответ, и от его густой, горячей злости меня вело нещадно. Внезапно он приблизился и впился губами в мои, грубо, и я попытался открыться ему навстречу, коснуться языком его губ, но он тут же отстранился, дернув меня за руку, и я замер, позволяя ему самому вести. Он дышал громко, чуть поверхностно, и когда вновь докоснулся до меня, я вдруг почувствовал себя словно на распятии. У меня забирали душу.       Он смял мои губы, покусывая нижнюю, и проник языком внутрь, сплетаясь с моим. Колени дрожали. Меня так еще не целовали. Будто хотели убить, будто хотели сожрать. Господи, если это один из способов убийства, я бы правда ему позволили сделать это.       Юнги все еще держал меня за шею, когда прекратил поцелуй и посмотрел, о чем-то размышляя. Я следил за ним, чуть прикрыв глаза. Сумасшествие.       Вдруг хватка на шее усилилась, и я почувствовал, что больше не могу вдохнуть. Страх прошил молнией все тело, в какой-то момент превратившись в возбуждение, и я почти застонал, прося поцеловать меня еще раз.       В прошлом меня бы вырвало от подобного, но сейчас я хотел больше.       Юнги усмехнулся.       – Нравится быть в опасности? И кто еще среди нас больной?       О, я знаю ответ, – подумал я про себя. – Это я. Я тут схожу с ума и без понятия, что со мной происходит.       Но ему не нужен был ответ.       Он отпустил мою шею и потянул за руку в коридор, в спальню, и толкнул на кровать. Мне хотелось засмеяться или закричать. Я чувствовал себя жертвой. Юнги смотрел на меня, прожигая дыру в свободной синей футболке, и я отполз к другому концу кровати, чтобы только там стянуть её и кинуть куда-то на пол. Стало прохладно.       – Ты хочешь этого, не так ли? – спросил Юнги, и его голос потрясающе хрипел и понизился.       Он вслед за мной снял футболку, и я мог рассмотреть его бледную кожу, мелки родинки, рассыпанные на левом боку и крепкую грудь. Даже если он был достаточно худ, он всё еще был старше меня, он уже был мужчиной, и я так ясно чувствовал это в каждом его движении.       Я хотел попросить: убей меня. Люби меня. Возьми меня. Уничтожь меня, укради, заставь забыть обо всем.       Но я просто прошептал:       – Да.       Юнги медленно опустился на кровать и приблизился – матрас прогнулся под его коленями. В спальне было темно, но глаза постепенно привыкали, и вот уже света луны им было достаточно.       – Хочешь, чтобы люди хватались за сердце, видя синяки на тебе?       – Да.       – Хочешь, чтобы я был груб? Чтобы я заставил тебя молить остановиться? Хочешь сойти с ума подо мной?       И все та же луна видела, как я ответил ему:       – Да.       И она не осуждала меня. Она знала, так было нужно.       И это знал я, когда Юнги вновь впился в мои губы и придавил запястья к кровати. Когда он стянул с меня штаны и до боли сжимал мое нагое тело, царапая короткими ногтями ребра. Когда он спустился ниже и вылизывал шершавым языком внутреннюю сторону бёдер, чтобы потом вгрызться зубами прямо в кожу, оставляя темный глубокий след. Я закричал от неожиданности и сжал руками одеяло, пытаясь оставаться в себе.       Юнги будто и правда пытался меня съесть, и я чувствовал, как душа действительно покидала меня, как если бы это тело было слишком неправильным для неё. Но, в конце концов, это было мое тело, и только я терял контроль над ним.       Я не испугался, когда он заставил встать на четвереньки и стянул мои запястья за спиной верёвкой от моих же домашних штанов. И даже когда он дёрнул меня за волосы и вдавил щекой в матрас, прижавшись к бедрам своим возбуждением.       – Чувствуешь себя в опасности? – спросил он хрипло.       – Нет.       Он хмыкнул, и у меня по спине побежали мурашки от этого звука. Я хотел, чтобы он дал мне больше. Я не знал своего предела, и даже не думал о нем.       Юнги вдруг перевернул меня на спину, и руки оказались придавлены телом. Я сквозь безумную дымку смотрел, как он поднялся с кровати и медленно вышел из комнаты. Я не знал, что он придумал, но каждая клеточка тела колола в предвкушении. Я хотел все. Абсолютно все.       Он вернулся, молча забрался на кровать и только сейчас я увидел, что было у него в руке. Яркое, смутно знакомое.       И в этот момент я испугался. Испугался так сильно, что не смог даже закричать. Испугался и разом пожалел обо всех моих словах, обо всём, что я делал до этого.       Эхо паники накрывало где-то из-за спины.       Юнги заулыбался, увидев мое лицо, словно это не он держал перед моим лицом кухонный нож.       – А что сейчас?       – Юнги…       – Ты чувствуешь себя в опасности сейчас?       Я нервно сглотнул, пытаясь освободиться, но руки были крепко связаны. Лезвие было совсем рядом, и я чувствовал холод, исходящий от него.       – Ты же не серьёзно… – голос не слушался.       Юнги нахмурился, обижаясь, и с интересом покрутил нож в руке. Это было неправдой. Я знал.       Я знал это, но не мог успокоить свое дрожащее тело.       И тут я подумал о кое-чем.       Я не знал Юнги.       Мы встретились лишь второй раз.       Я совсем его не знал.       – Да ладно, Чимин-а, – протянул он довольно, даже не замечая мой жалобный голос. – Даже если ты вскроешь мою черепушку, ты не узнаешь, о чём я думал все это время. И уж точно не узнаешь о крови пяти людей на моих руках. А скоро не сможешь об этом никому рассказать.       С этими словами он положил нож мне на грудь и обвёл его силуэт подушечкой пальца. Он, кажется, не лгал. Я не мог понять. Я больше ничего не мог понять, мне было слишком страшно. Холод металла будил панику.       – Юнги… Хватит… Я говорил не об этом. Не пугай меня, – и я заплакал.       Слезы полились из глаз, и я больше не мог видеть лицо Юнги и его холодные пустые глаза. Я делал все, что хотел, позволял упасть себе так низко, как только мог, но даже не думал, что хочу умереть.       Но не было никого, кто мог меня отговорить.       А сейчас никого, кто мог бы меня спасти.       – Тш-ш-ш-ш, – он говорил со мной как с глупым ребенком. – Тебе же нравиться быть в опасности, – шептал прямо над ухом, и мое тело продолжало реагировать на него, как и минуту до этого.       Я хотел его. Я все еще хотел почувствовать его в себе, так сильно, до боли, я нуждался в нем, даже если не мог соображать из-за страха, и вдруг возненавидел себя за это.       – Я не хочу умирать, Юнги, – рыдал, понимая, что веду себя совсем не так гордо как обычно.       Потому что сейчас я был слишком открыт перед ним. Я показывал все свои желания, я умолял трахнуть меня, совсем не зная, чем потом это для меня обернётся. И теперь я был разбит, обманут и всё еще хотел, чтобы он продолжил мной пользоваться.       Холодное лезвие коснулось моей щеки, и я испуганно дернулся, уходя от него, но шершавая рука схватила меня за волосы и вернула на место, и я зарыдал так громко, как только мог, давясь слезами.       – Прошу, – зашептал я, всхлипывая от рыданий. Юнги все еще надвисал надо мной и внимательно смотрел. – Юнги, не надо. Я не хочу умирать.       Я готов был сделать всё что угодно, лишь бы он остановился. Абсолютно все.       – Ты никогда не захочешь умирать, – жарко прошептал Юнги мне в лицо, и я непонимающе-испуганно посмотрел на него. Каждое его прикосновение отдавалось тяжестью в паху и звоном в яйцах, и я не мог ничего с этим сделать. И он повторил: – Запомни это. Ты, блять, никогда больше не будешь играть в такие игры.       И он отбросил нож на пол, и тот с громким стуком остался лежать где-то позади. Я дрожал от страха и не мог ничего понять. Юнги наклонился и взял мое лицо в ладони, усаживаясь между моих раздвинутых ног.       – У каждой твоей игры есть конец, и он именно такой. Если не сможешь остановиться, ты умрешь. Точно так же, как случилось сейчас, только по-настоящему. Ты умрёшь, если не будешь идти вперед, если не будешь искать выход, а не конец, – проговорил он серьезно, и я чувствовал, как каждое его слово выжигается у меня на подкорке. – А теперь успокойся, ты в безопасности.       С этими словами он приблизился и поцеловал меня в губы, невесомо, тепло, бережно. А затем в нос, в губы и щеки. И я снова заплакал, совсем тихо. От облегчения.        Почему-то слёзы все никак не могли остановиться.       – Тихо, всё хорошо, – ворковал Юнги в перерывах меж поцелуями, и я плавился под его осторожными прикосновениями.       – Я-я най-йду выход, – я задыхался во всхлипах, давая это обещание, выгибаясь, пытаясь прижаться животом к его теплой коже. – Най-йду, Юнги.       – Я знаю, – его голос был мягким.       В голове все перемешалось. Я знал только эти слова: «я найду выход», и больше ничего. Была лишь темнота, и я хватался за них, как за спасательный круг. Юнги спускался прикосновениями ниже, целовал все царапины, что сам недавно оставил на мне, и я не мог успокоиться, сотрясаясь в беззвучном плаче. Я все еще был возбужден. Ещё сильнее, чем был до этого, и почти умолял помочь мне. Он нашел тюбик смазки в тумбочке у кровати, и вернулся ко мне, кружа подушечками у сжимающегося входа. Я не ощущал боли, когда они проник внутрь одним пальцем, и просил лишь больше, когда он добавил второй.       Это не было сексом, больше нет. Я до сих пор не могу понять, что это было, но такого я еще никогда не ощущал. Когда он наконец убрал пальцы и заполнил меня собой, и я чувствовал его член в себе, горячий и крепкий, и был готов опять заплакать, на этот раз от удовольствия.       Юнги развязал мои затекшие руки, и, хоть они ужасно ныли, я тут же обхватил его шею и плечи, прижимая к себе. Я дышал его тяжелым дыханием, только им, и медленно распадался на части. Он толкался сильно, но осторожно, попадая по простате головкой, и я звал его по имени, потому что кроме него и моего обещания больше ничего не знал.       Он спасал меня, я чувствовал это, хоть и не мог ничего сказать. Ничего точно описать. Он был рядом, когда воздух кончился в моих лёгких, и тело захватила крупная дрожь, увеличивающаяся от каждого толчка. Перед глазами было темно, и вдруг все вспыхнуло ярким светом, и он все еще держал меня, когда я тихо заскулил, пока кости крошились в звездную пыль и сгорали. Я падал все дальше, забывая собственное имя, тонул в горячем океане, изо всех сил цепляясь за плечи Юнги, когда он продолжал вгонять в меня член. Я слышал, как он кончил, рыча что-то невнятное в мою шею, но все, что я мог – смотреть в пустоту перед глазами, теряя всякое ощущение в пространстве.       У меня не было сил, чтобы заползти под одеяло и тем более сходить в душ. Мой разум быстро засыпал, словно не пережил только что самое велико потрясение в жизни.       Я слышал, как Юнги слез с меня и лег рядом, укрывая нас пледом, который мы согнали к ногам до этого.       – Останься. Ты нужен мне, – прошептал я, теряя себя в своей голове.       – Ты сам нужен себе, – упрямо ответил Юнги.       И я заснул. Без страхов и без сомнений.