Воспоминания о герое

Осень не ударяла по голове, но плавно разливалась по венам, как долгожданный первый глоток подогретого вина, только вот вина у него не было — и не будет как минимум до Рождества. Вольфганг не поощрял употребление неподобающих напитков на рабочем месте, острого повода для себя не находил — никого не хоронили и вообще всё спокойно, как море в штиль, но отчего-то на душе сделалось так мерзко при виде первого снега, что он сам себя не понял. Предчувствия? Дурные воспоминания? Чёрт знает… Может, это старость стучится в дверь, а он и не заметил. Однако тело всё ещё не подводило закалённого бойца, как и разум. Сердце — то ли дело сердце… Снег выпал уже в ноябре. Это ненадолго, ещё успеет шестнадцать раз растаять. Из всех проблем сегодняшнего дня ни одна не касалась школы: все беспокойства остались в лондонском министерстве. Дорак стал реже появляться на людях, выставляя своего заместителя, и, хотя письменные распоряжения от министра не прекращали сыпаться ни на день, люди подозревали, что он болен. Всё-таки возраст сказывается на самых великих волшебниках, а Дорак, при всём уважении, больше брал умом, чем живым колдовством. Однако и за него кто-то должен был колдовать, а в управлении мракоборцев, как назло, случилась нехватка стажёров. Не идут — и всё! Нескольких неумёх Вольфганг лично выгонял взашей с испытаний. Потом его самого чуть не выгнал взашей Рудольф, но они оба понимали — лучше никакой боец, чем боец откровенно паршивый и безвольный, ведь если трёхлетние курсы не помогли, то чего требовать с бездарного мага в настоящем бою? Одна радость — на службу вернулась Арлетта. Все ждали, это был лишь вопрос времени, и время настало. Услышав о причинах её возвращения именно сейчас, директор Хогвартса не поверил своим ушам: он-то полагал, близнецы затянут со своим великим признанием до окончания школы, а вот как повернулось… Чья же это были идея, Ли или Эмиля? Едва пришли результаты СОВ, по счастью, вполне высокие, в доме Савиньяков состоялся серьёзный разговор. Запланированный, продуманный и всё равно грустный, потому что как бы Арлетта ни старалась это скрыть, ей больше не хотелось потерь. Никаких. Даже гипотетических, а назначение сыновей мракоборцами подписывало им если не смертный приговор, то бесконечную опасность. И ведь они пройдут — они-то как раз пройдут, если б не возраст и отсутствие опыта, Вольфганг бы уже сейчас отправил их в центр в качестве стажёров. Именно эта уверенность не нравилась вдове, но всё же она дала добро. Вольфганг не представлял, чего ей это стоило, однако вскоре Арлетта уже спокойно подшучивала над скорым пополнением в их стареющем, разваливающемся ордене. Это событие не осталось единственным потрясением прошедшего лета: закрытая аттестация стала рубежом не только для сыновей Арно. Когда Рокэ сказал ему, что составит компанию в больнице Святого Мунго, Вольфганг решил было, что он шутит — со второго курса не совсем официальный опекун навещал тех, кто остался от семьи Алва, в одиночку, не растравляя неприязнь и отчуждение, возникшее между ними. Долорес восприняла эту перемену почти равнодушно — нет, её беспокоила судьба младшего отпрыска и она всегда просила оберегать его, но личное присутствие тут не требовалось… Помнится, лет в тринадцать Рокэ сгоряча заявил, что Карлос и тот больше рад его видеть, чем родная мать. Потом всё это сошло на нет, а летом он, видимо, что-то для себя решил, совершенно не считая нужным ставить кого-то в известность и уж тем более выдавать подробности. Решил и решил, уже не в новинку. Сдержал слово и приехал, они приехали вместе, шокировав и умилив всех присутствовавших медсестёр. Сцену семейного воссоединения нельзя было назвать даже дружеской, и Вольфганг был готов ко всему, однако подопечный проявил себя более чем хорошо: вежливо-равнодушный разговор с матерью о погоде — без проблем, они уже лет шесть не общались, больше и нечего друг другу сказать. С Карлосом — чистое везение: он спал беспробудно и безмятежно, так что Рокэ не довелось застать старшего брата таким, каким он теперь на самом деле был. Вид пустых глаз и глупо блуждающей по лицу безмятежной улыбки, вызывающей фальшивую радость у ведьмочек-медсестёр и вбитое на подсознательном уровне воркование матери, и самого директора заставлял чувствовать себя неуютно, а когда Вольфганг в первый раз застал его за игрой в кубики — едва не взвыл от тоски. На этом этаже больницы почти всем диагностировали слабоумие, только у жертв Круциатуса, забвения или дурных сглазов ещё был хоть какой-то шанс остаться человеком, а у взрослого парня без души и воли — нет. И не будет…  — Ты не сказал ей, чем займёшься после школы, — напомнил Вольфганг, когда они вышли не только из палаты, но и из прохладного коридора. Этот коридор директор ненавидел больше всего — по нему ходили призраки, не сумевшие умереть и зачем-то продолжавшие жить, мучая своих жалобных родичей.  — Она не спрашивала, — Рокэ подчёркнуто не смотрел на окружающих их людей, на пациентов, прогуливающихся под руку с услужливыми ведьмочками.  — После школы обязательно спросит. Она думает о тебе…  — Я заметил, — без тени сарказма отозвался воспитанник. Пытаясь понять, точно ли он не издевается над собой, Вольфганг хмуро глянул на него и на какой-то миг забылся — Рокэ уже почти взрослый, и это выражалось не только в крутых переменах характера или сдержанной речи. Так посмотришь — не узнаешь… Испуганного ребёнка с большими глазами нет уже давно, нет и вспыльчивого самоуверенного подростка. Кто остался?  — И?  — Вы хотите, чтобы я повторил подвиг Савиньяков? Я его не повторю. Разговаривать с матерью-бойцом должно быть проще, чем с любой другой матерью — согласитесь, что при всех своих потерях Арлетта понимает, что миру нужны мракоборцы и причём именно эти, — как он изящно обошёлся без оскорблений родной крови. Остыл вряд ли, но старается… — Я бы предпочёл сообщить о себе задним числом. Скажем, начав обучение в вашем центре…  — Экий ты предусмотрительный.  — Приходится, сэр. Чего он там ещё напредусматривает? Этот вопрос остался без ответа, воспитанник недвусмысленно дал понять, что предпочитает сначала сделать, а потом отчитаться. В лучшем случае — отчитаться… Скоро снимут надзор. Хмуро глядя на тревожный снег за окном, директор школы чародейства и волшебства наконец понял, что не так, и с мрачной усмешкой хлопнул себя по лбу. По правилам, не менявшимся последние века три-четыре, в Хогвартс принимали лишь после достижения одиннадцати лет — все, кто родился осенью, в первом же учебном полугодии становились старше своих однокорытников. Раньше он не обращал на это внимания, для удобства гребя всех под одну гребёнку: первак — одиннадцать, второклашка — двенадцать, дальше как хотите. То, что Рокэ исполнится семнадцать уже сейчас, вылетело у Вольфганга из головы. Совершеннолетие влекло за собой некоторые трудности. Во-первых, не возбранялось колдовать вне школы и на каникулах, и одному Мерлину известно, что учудит юный экспериментатор в свободное от учёбы время. Причём без Лионеля под рукой — верный соратник родился позже, зимой… Во-вторых, как он уже вспомнил ранее, снимался министерский надзор, но это всего лишь следствие первого. Правда, и в случае опасности министерство уведомлено не будет… В-третьих, стоило связаться с испанским подразделением — даже если они не накладывали никаких чар на своих эмигрантов, нужно напомнить Рокэ, что он волен выбирать между родиной и севером. Будущий мракоборец не думал ни о чём, кроме Лондона, да и Лондон будет счастлив такому пополнению, и всё же Вольфганг придерживался мнения, что все формальности должны быть соблюдены. А ещё он перестанет быть опекуном. Перестанет — и всё, никто никому ничего не должен. Как же быстро мы привыкаем жить одни и как тяжело отвыкаем от близких…  — Нарушитель! — глухо завопила статуя за стеной. Директор велел ей никого не пускать без веской причины (веская причина — человек либо при смерти, либо является министром магии), мало кто находил способ обойти стража. Когтевранцы раз за разом обходили, ну им не привыкать — каждый день разгадывая загадки на входе в гостиную, волей-неволей обдуришь любого. — Нарушитель проскользнул! Я предупреждала! А я-я-я предупреждала!  — Профессор, вам стоит сменить сигнализацию, — учтиво заметил Рокэ, быстро закрывая за собой дверь, в которую тут же прилетело что-то каменное и рассыпалось на пороге. — Я-то привык, но не следует запугивать таким приветствием совет попечителей или кого-нибудь ещё.  — Совета попечителей она сама боится, — усмехнулся Вольфганг, припоминая, как принимал гостей в последний раз. — Я тебя не ждал.  — Вы хотели меня видеть.  — А, в такое время… — Часы показывали одиннадцать утра. — Шестой курс — самая халява для вас, разгильдяев… Сплошные «окна».  — Да. Ли продолжает свою нумерологию, мне скучно, — сообщил воспитанник, садясь на край дивана и небрежным жестом расправляя рукав мантии. Вольфганг несколько лет не вспоминал Рубена, но его уцелевший брат точь-в-точь воспроизводил слегка надменные аристократические повадки, которые все они, в свою очередь, одалживали у отца. Когда Алваро входил в помещение, многие вставали… Дотянет или вовсе перепрыгнет?  — Скучно ему, — скорее по привычке буркнул директор, садясь за стол. — У тебя тут скоро день рождения.  — Да, сэр? — Мерлинова борода, это чудо ещё способно так трогательно изумляться. — Надеюсь, вы не собираетесь дарить мне свитер ручной вязки? Я не переживу…  — Что за чушь? Каким местом я у тебя со свитерами ассоциируюсь, позволь узнать?  — Вы — никаким, но недавно нашему приятелю Арнольду такое прислали. Зелёное с розовым. Стратегической ошибкой бедолаги стало то, что он в этом одеянии ещё и покраснел…  — Если вы с Савиньяком издеваетесь над однокашниками по поводу их гардероба…  — Мы промолчали, сэр. Вольфганг представил, КАК они промолчали, и закатил глаза. Бедный Манрик. Главное, чтобы об этом не узнали его высокопоставленные родичи.  — Хватит мне зубы заговаривать. Тебе будет семнадцать, — Вольфганг сделал паузу, но ничего, кроме вежливого ожидания, во взгляде Рокэ не прочитал. — Магическое совершеннолетие требует немалой ответственности. Я больше не буду твоим опекуном, ты перестанешь зависеть от матери… Сам решишь, что делать, хотя это ты и так умеешь. И не ври, что не думал об этом.  — Думал… Я вспомнил, как вы обещали рассказать кое-что, когда я вырасту. Про Арно Савиньяка и про мою семью. Не знаю, не передумали ли вы…  — Не передумал. Слово есть слово, — директору это вовсе не нравилось, но он всегда знал, что рано или поздно придётся говорить всерьёз. Как бы он сам ни оберегал выросшего ребёнка — нет, не от правды, от домыслов, в которых они варятся столько лет. Истина заключалась в том, что никто ничего не знает. — Спросишь, что захочешь. Мне нечего скрывать от взрослого человека.  — Вам ведь не известно многое?  — Почти ничего. Я собирался предложить тебе съездить в Мадрид… С этим, конечно, лучше подождать хотя бы до каникул, да и есть куда более приятные способы провести Рождество, чем познавать детали убийства. Я не говорил, что у нас сохранились кое-какие воспоминания Арно? Похоже, говорил, иначе бы он так не смотрел на Омут памяти. Оторвавшись от стоящей в тени чаши, Рокэ перевёл взгляд на директора:  — Если вы не возражаете, я бы занялся этим после школы.  — Да ладно, — не удержался, и ещё пара матерных. Про себя…  — Узнаю я что-то новое или нет, это уже ничего не изменит и точно никого не вернёт. Оттягивать до бесконечности я не стану, но сейчас это стало бы бесполезной тратой времени.  — Я думал, ты возьмёшься за дело при первой же возможности.  — Именно поэтому я и прошу отсрочки, — он деланно улыбнулся, и Вольфганг не мог отделаться от мысли, что при всей обоснованности отказа Рокэ прежде всего не хочет возвращаться в тот день. Даже через чужую память, глазами Арно — особенно его глазами. Не хочет, но готов себя заставить, только срочности в этом действительно нет. Срочность была шесть лет назад — первая и последняя.  — Ладно. Так будет лучше… — Тянуло то ли на откровенность, то ли на похвалу, и директор суховато заметил, глядя в окно: — Я рад, что ты ведёшь себя более благоразумно. Не только сейчас, вообще…  — Спасибо, профессор, — что-то в его голосе заставило Вольфганга обернуться, как раз чтобы застать краешек ухмылки, на этот раз вполне себе искренней и озорной. — Запомните эти слова, если вас не затруднит. Вольфганг запомнил. И очень, очень скоро отругал себя за опрометчивость суждений.

***

Щека неистово чесалась — это стало платой за то, что он слишком поздно заметил царапину. Пришлось залечивать на ходу, а применять целительные заклятья на себе было небезопасно, так что Ли едва не опоздал на нумерологию в поисках подходящего аптечного листа. А всё почему — а всё потому, что за все века своего существования ни один колдун мужского пола не догадался изобрести заклинание бритья! У ведьмочек существовало какое-то зелье, останавливающее рост волос на теле, а юным волшебникам приходилось страдать с лезвием бритвы, как каким-нибудь маглам. К матери с таким не обратишься, а носить подобие дядиных усов и уж тем более бороду Ли не собирался, так что своим блестящим внешним видом староста-отличник и процветающий легилимент был обязан Рокэ, который неделю назад клятвенно пообещал не ржать и научить его… ладно, хохотали они оба, особенно когда в ванную старост кто-то вошёл, но тем не менее… Вот она, безотцовщина, вот они, тяжёлые юношеские годы! Эмиль был доволен первой щетиной исключительно потому, что его нынешняя подружка назвала это мужественным. Лионеля так и подмывало пошутить про престарелую преподавательницу по уходу за магическими существами, мол, указывают ли на мужество её усики, но сдержался — этот предмет он, разумеется, бросил, и всё-таки не хотелось из-за случайно расползшегося слуха обнаружить у себя в супе жало соплохвоста. Ни осознание собственной взрослости и ответственности за будущее, ни громадное домашнее задание по зельям, ни грядущая профориентация и первые занятия по трансгресии не беспокоили его сегодня; сегодня предстояло куда более важное дело, важное и будоражащее кровь, как в старые былые времена. Ли знал, что внешне он спокоен как удав — об этом говорило зеркало, брат и бывшая девушка с Гриффиндора, за видимую холодность с ним и распрощавшаяся. Мало кто подозревал, что для него на самом деле значит возможность применить легилименцию на практике. Собственно, единственный человек, который об этом знал, опаздывал. Решив далеко не уходить со внутреннего двора, где они условились встретиться, Лионель устроился на ступеньках и наколдовал себе маленький огонёк, который можно держать в ладонях — самое невинное заклятье из всех, что они когда-либо изучали. Тепло от такого пламени распределяется по всему телу, так что можно хоть сидеть на ледяной глыбе, хоть совать голову в сугроб (кто-то из львов проверял, правда, у него потом промокла вся одежда). Ноябрьский воздух был по-зимнему свеж и по-осеннему мягок одновременно, как первый глоток тыквенного сока в широкой столовой; шуршали последние листья, уже осыпавшиеся и хрустящие на земле под чужими ногами. Со звонком двор окончательно опустел, оставив Лионеля наедине с его огоньком и рано спускавшимися осенними сумерками.  — Опаздываешь, — он даже не обернулся на шаги, рассчитывая, что больше сюда никто не заглянет.  — Зато у всех, кроме выпускников, кончилась перемена. Ты готов? Ли поднял глаза на Рокэ, стоявшего напротив ступенек с руками в карманах тёплой мантии; на плече, помимо собственного тёмного локона, покоился одинокий тонкий пепельный волос. Вот уж чего они никогда не делили, так это девчонок — столь разных вкусов ещё поискать! Зато им почти не отказывали, какая юная колдунья устоит перед загадочностью и умом… Если она, конечно, не чувствительная львица…  — А ты думал, я на пересдаче? — проследив за его взглядом, Рокэ небрежно стряхнул волосок с плеча. — Сам-то вчера что делал?  — Ничего непристойного. Мы расстались.  — Я тебе потом посочувствую, если это необходимо. Так готов или нет?  — Разумеется, — они встали друг напротив друга, не став сбрасывать плащи, как того требовали дуэльный тон и просто удобство. Готов к чему? Прочитав массу всего о практической легилименции, Лионель при всём усердии не смог представить, что с ними произойдёт на самом деле. Летом эта мысль казалась проще. Летом, после СОВ, между разговорами с матерью и прогулками по лугам.  — Если у меня получится защититься, ты можешь пострадать, — напомнил Рокэ, стоя напротив него в ожидании. Осиновая палочка в тонких пальцах спокойно смотрела вниз. — Если нет — добро пожаловать…  — Как ты тренировался? — не удержался Ли.  — Так же, как и ты — в своём воображении. Есть магия исключительно практическая… Не тяни, а то мы ничего не узнаем и умрём от обморожения. Не так уж холодно, между прочим, но когда дети юга не преувеличивали… К Мерлину! Сейчас или никогда.  — Легилименс!  — Протего, — сомневаться в реакции Рокэ было глупо, он отразил атаку так же молниеносно, как несколько лет назад. Щитовые чары сработали как часы, и в распахнутый жадный разум хлынули картинки из прошлого — его, Лионеля, прошлого. Лежащие на плечах хрупкие девчачьи руки, робкие поцелуи двух нескладных подростков, только-только начавших познавать жизнь… Экзамен по истории магии с нещадно палящим в затылок летним солнцем… Их с Эмилем пятилетие — каким же высоким тогда казался камин, на котором лежали подарки! Неужели это мама? Она не могла быть такой молодой, ведь отца уже нет… На моменте, когда папа обернулся через плечо, рассказывая им какую-то шутку, всё оборвалось.  — Ты-то как это сделал? — Ли сделал полшага назад, его не шатало, но убедиться в том, что за спиной — школьная дворовая статуя, не помешает. — Слушай, если ты ещё и медиум, это явно перебор…  — Медиум здесь ты. Так срабатывают стандартные защитные чары, — Рокэ внимательно на него смотрел, от него точно не укрылись эти полшага назад. — Значит, легилименция на практике срабатывает, как любое другое заклятье. Если не хочешь продолжать…  — Ещё чего, — у него же должно получиться хоть раз. — Легилименс! Очередной щит — а ведь казалось, что он успеет! Росио что-то про окклюменцию говорил, может, это бы сработало по-другому? Теперь в голове один отец… Неразрешённая загадка, предательство Борна, безмолвие взрослых и их же заразительное, сжирающее изнутри бессилие, тупая боль, с которой можно существовать и даже жить… Остальные справились. Остальные пережили. Все это пережили, кроме него, а ему не пережить никогда — только сжиться… Значок старосты, прилетевший не по адресу, экзаменационные билеты и головная боль. Учить, учить и учить ещё раз, не сдаваться, мы не лыком шиты… Пусть не такой великий талант, зато в другом… Хоть в чём-нибудь! Сколько можно оставаться тенью? Глухая зависть прогрызла дырочку в районе сердца и вырвалась наружу, он и представить не мог, что когда-то её было столько… Ли увидел Рокэ и подумал, что они вернулись в реальность, но всё было не так. И друг выглядел совсем не так, как на самом деле. Он смеялся и надменно смотрел на него, так, как смотрел иногда на других… Первый, вот таков первый, а тебе суждено навсегда оставаться вторым. На этот раз близость к статуе оказалась спасительной. Опершись на холодный камень ребром ладони, Лионель всё же не упал, хотя теперь его ощутимо штормило. Может, Рокэ тоже, может, нет. Он не решился поднять глаза…  — Это не совсем так. Совершенно не так, Росио.  — Я знаю, — по голосу чёрт поймёшь, но не сейчас… — Подсознание не врёт, правда… Я же тебе говорил, ничего хорошего в этом нет. Ничего!  — Я больше так не думаю, — Ли сощурился на фигуру в полутьме, Рокэ будто был на пару шагов дальше. Оба дышали тяжело, неровно, будто после забега. Сколько времени занимает одно такое… проникновение в мозг? — Если бы я завидовал… ты бы заметил… И ты не так выглядишь со стороны. Это всего лишь додумка. Была…  — Мне плевать, как я выгляжу, — он смотрел куда-то вдаль, опустив палочку. Не успеет! Вопреки здравому смыслу, Лионель поймал себя на том, что готов атаковать немедленно, хоть раз у него должно получиться? Да и проклятое видение подействовало на него как-то не так… Неужели этому человеку, его лучшему другу, действительно на всё плевать?  — Легилименс. Не было лёгкого удара, как при отражении от щитовых чар, не было ощущения круговорота и беспомощности в своих собственных воспоминаниях. Здесь так темно, никогда в жизни не видал такой темноты… Он смог! Лионель Савиньяк застал Рокэ Алву врасплох.  — Экспекто Патронум! Темнота оказалась ненастоящей, искусственной — такой, какая бывает, если ты задыхаешься и летишь к чёртовой матери куда-то вниз, не зная направления и даже не ловя онемевшими пальцами ветра — в бездне пусто, холодно и даже не страшно… Черноту перед глазами прорезает ослепительный белый свет — это касатка, как глупо, что здесь делает касатка… Что-то тёплое, едва осязаемое, касается губ; щёлк! Минутой ранее, застывшие неживые глаза… щёлк! Боль в окровавленных и стёртых босых ногах. Щёлк! Ты теперь один, навсегда один… Едва Лионелю удалось вдохнуть и разобраться, что он всё-таки не у себя дома и даже не в своей голове, всё снова пошло не так. Остаточные воспоминания из старой книжки верещали на краю сознания — память просматривается отрывками, эпизодами, легилимент погружается целиком в конкретный эпизод… Связь нестабильна? Кто-то из них сопротивляется? Ли уж точно да, он не хотел, больше не хотел этого видеть, но как выбраться отсюда… Откуда? Это дом! Это их родной особняк, только глазами Росио. Всё так и в то же время не так; это не твоё место и никогда не станет твоим, но оно единственное, где безопасно, и единственное, где можно вообразить, что ещё тепло. Только представить, не обманывая себя… Все так добры, что в это даже и не верится… щёлк! Это Хогвартс, и больше всего на свете из него хочется сбежать. Ни один из этих наивных, читающих глупые газеты сверстников даже вообразить не может, каковы на самом деле страх и смерть… щёлк! Нет, из замка не получится убежать. Профессор думал, он ищет тайный ход… пусть думает так и дальше… щёлк! Остаётся только принять, принять и справляться с этим, даже если скажешь вслух — никто тебя не поймёт, чтобы понять — надо ЗНАТЬ, а никто ничего НЕ ЗНАЕТ… Никто не способен поставить себя на место другого человека, что бы они ни говорили, по-настоящему познать не выйдет… Если так, то гори оно всё синим пламенем! Пусть думают, что хотят, говорят — что говорится, если ничего не исправить — надо с этим жить… Надо жить, чёрт побери, ведь кто-то для этого умирал! И жить так, чтобы сделать как можно больше — так, как нравится тебе, а не кому-то из них… Вместо нервирующего щелчка — слабая вспышка синеватых искр, искры — сигнал о беде, красные — просьба о помощи. Просьба, которой не будет… В нише окна астрономической башни лучше всего сидеть одному. Здесь никто тебя не увидит, никто не узнает… Взгляд падает на страницы книжки, взятой и раскрытой наугад. Буквы прекращают предательски расплываться, и чёрная фигура на картинке неожиданно оживает перед глазами…  — Экспекто Патронум! Со второго раза Лионель узнал директора. Узнал его патронуса, носящегося по омертвевшей гостиной, услышал за окном грозу — папа говорил, что в тот день случилась сильная гроза. Мир никогда не будет прежним. Мир умер за минуту до грозы… Мир умер…  — Экспеллиармус! В третий раз статуя подвела. Ударившись об неё затылком, Ли какое-то время ничего не видел и мог только смаргивать выступившие от боли слёзы, но он никогда ещё не был так рад обо что-то стукнуться — значит, в реальности. Значит, живой…  — Экспеллиармус теперь и от этого, — а голос-то какой, можно подумать, он два часа кричал на матче. Поморщившись, Лионель повернул голову — то-то она так болит, статую разнесло на куски! И как сам уцелел…  — Я же говорил, экспеллиармус от всего, — Рокэ опустил палочку, его пошатывало, смотреть в глаза Ли пока не посмел. — В том числе… от статуй.  — Мог попасть в меня.  — Не собирался.  — Это не упрёк… тебе бы стоило попасть в меня, — проговорил Ли. Эта реплика осталась без ответа. Лионель не удивился, когда Рокэ подошёл и протянул ему руку, но схватился за неё не сразу, сам не зная почему. Статую починили простым репаро, молча. Вот она, польза невербальных заклинаний. Видали бы профессора…  — Глупость какая, — сказал Рокэ, всё-таки вынуждая на себя посмотреть. Ли теперь не был так уверен, что не может ничего разобрать по этому лицу, а с толку сбивало то, что он ещё и смеялся. Нашёл время.  — Что именно, Росио?  — Отворачиваться от тебя с палочкой в руке. Ты всё ещё считаешь, что я тут самый умный?  — Я считаю, что это не лучший момент для твоей самоиронии, — Лионель не сомневался, что ещё чуть-чуть, и он сам издаст какой-нибудь нервный смешок. Хороши школьные звёзды — два идиота. Счастье, что Эмиль не видел.  — Ну уж нет, лучше момента не найти… Ладно…  — Что — ладно?  — Никогда больше так не делай.  — Конечно. Я и не собирался… Это вообще для преступников. Представь, каково им будет, когда следователь сам вытащит наружу все улики.  — Весело будет, но я не об этом, — покачал головой Рокэ, протирая палочку рукавом. Палочка была в грязи, хотя Ли не помнил, чтобы он падал. — Не лезь ко мне в голову. Вообще. Когда-нибудь я разберусь с этой грёбанной окклюменцией, но раньше — не лезь.  — Не полезу. Клянусь… — эта клятва не показалась ему слишком громкими словами ни тогда, ни в дальнейшем. Со стороны ступенек, выходящих во внутренний двор, где Ли сам не так давно сидел, послышалось вежливое покашливание. Они обернулись, чтобы увидеть под узорчатой аркой встревоженного и слегка сердитого Эмиля и весьма, весьма недовольного директора.  — Неподвижно стояли, говоришь? — голос фок Варзова ничего хорошего не предвещал, взгляд, впрочем, тоже.  — Да, и с палочками, — Эмиль обращался к брату: — И нечего на меня так смотреть, со стороны бы себя видели! Я думал, вы друг друга убьёте ненароком… Уж не буду говорить, что могли бы предупредить меня…  — Тебе бы не понравилось, — Ли же говорил не с близнецом, а с уменьшенной копией отца. — Совершенно точно не понравилось.  — Мне и так не нравится, знаешь ли!  — Значит, мне не послышалось, — игра взглядов продолжалась, потому что фок Варзов, само собой, буравил своего подопечного. — Слушайте сюда, непослушные вы обормоты. Когда один неопытный волшебник проникает в разум другого неопытного волшебника, это чревато такими последствиями, что вам и в страшном сне не снились. Рокэ, тебе стоило рассказать ему, как выглядит отделение для слабоумных в больнице Святого Мунго.  — Да, сэр, — а про больницу-то он и не говорил… — Какое наказание?  — Никакого, — просто сказал фок Варзов, отворачиваясь от них и жестом зовя за собой Эмиля, теперь встревоженного ещё больше. — Вы сами себя отлично наказали.