струны

На следующий день горло красное, в носу противно щекочет, а обветренная кожа на искусанных губах предательски щиплет. Бомгю дважды измерил температуру — для верности, — но оба раза градусник упрямо выдал ненавистное «36.6». Уж лучше бы слёг с температурой, чем терпеть это странное, мерзкое состояние, ей богу. Но запланированную встречу с Тэхёном никто не отменял. Бомгю, проснувшийся чуть ли не в обед, не спеша собрался, не позавтракав даже, попутно кивая на мамины указания закапать в нос и выпить кучу лекарств, которые в итоге так и останутся нетронутыми стоять в шкафу. Надежда как следует заболеть и пропустить контрольную по физике оставалась жива. Спустя сорок минут Бомгю переступал порог уже ставшего родным дома с незнакомым, непонятным ему самому волнением. Нет, это не было приятным предвкушением или сладостным ожиданием встречи. Это было липким предчувствием беды. Бомгю стягивал куртку и обувь дрожащими пальцами, а перед зеркалом в прихожей долго разглядывал своё отражение, пытаясь где-то в глубине собственных глаз отыскать источник этой тревоги. В конце концов всё закончилось тем, что ему стало ещё более жутко. Миссис Кан радушно ему улыбнулась, когда Бомгю проходил мимо кухни. Он вежливо ей поклонился и, не медля ни секунды, поспешил на второй этаж, к Тэхёну. Ему казалось, что если он тотчас же этого не сделает, какая-то невидимая сила его переубедит. Тэхён, такой очаровательный и домашний, уже сидел на кровати в полной готовности: вокруг него лежали горы конспектов и задачников, а в руках он держал помятый учебник физики. Заметив Бомгю, он оторвался от, несомненно, интереснейшего параграфа и улыбнулся одним уголком губ, что сделало его похожим на дьяволёнка. Бомгю подумал, что причудливо торчащие пряди его волос вполне могут сойти за рожки. — Ну что, почистил память для новой информации? — коварно поинтересовался Тэхён. — Да, только для этого мне пришлось удалить из базы данных ту огромную тему по геометрии, которую мы проходили две недели назад. Тэхён драматично схватился за сердце, и они покатились со смеху. Устраиваясь на кровати рядом с Тэхёном и чувствуя исходящие от него волны тепла, Бомгю посчитал своё недавнее предчувствие ужасно глупым. Прежде, чем они успели начать мозговой штурм, миссис Кан позвала их обедать. Тэхён недовольно фыркал и закатывал глаза, жалуясь на то, что их так бесцеремонно отвлекают, а Бомгю умилялся и в глубине души радовался, что они смогут отложить мучение под названием «Физика» ещё на какое-то время. Кухня была полна приятных ароматов. Сидя здесь, Тэхён не походил на того Кан Тэхёна, что изо дня в день приходил в школу. Школьный Тэхён смотрел на всех весело, но с ноткой высокомерия. Школьный Тэхён пах древесным парфюмом и спиртом от маркеров. Пальцы школьного Тэхёна отдавали сигаретным дымом и мелом, а одежда — пылью и улицей. Этот же Тэхён пах домом, его пальцы — мылом, домашняя рубашка — лавандовым кондиционером для белья. В глазах этого Тэхёна вызов мешался с уязвимостью. Этого Тэхёна хотелось обнять и никогда-никогда не отпускать. Уплетая обед за обе щёки, он выглядел до безобразия мило. Бомгю посмеивался над его попыткой как можно скорее закончить и перейти к учёбе, но сам никуда не спешил. Спустя пять минут Тэхён сидел перед пустой тарелкой и бранил Бомгю за его медлительность, а тот хохотал и подначивал, наблюдая за тем, как друг нетерпеливо ёрзает и то и дело откидывается на спинку стула, поднимая взгляд на потолок и словно спрашивая «Чем я это всё заслужил?» Бомгю пользовался моментом и скользил взглядом по его острому подбородку, кадыку и ключицам, виднеющимся из-под воротника домашней клетчатой рубашки. Ему казалось, что он ещё никогда не был так влюблён. Наконец, к тэхёнову торжеству, они перешли к физике. Как и ожидалось, среда в голове Бомгю оказалась для физики неблагоприятной, и Тэхён из кожи вон лез, чтобы вдолбить ему в память хоть что-то, но они сидели, соприкасаясь коленями, а тут дальнейшие объяснения излишни. Взгляд Бомгю лихорадочно блуждал от губ Тэхёна к его глазам — они сегодня просто искрились. Время от времени Тэхён переводил на него взгляд, что-то спрашивая, на что Бомгю, не слыша самого вопроса, машинально кивал. После каждой новой встречи взглядами его прошибало током. Время шло, шло неумолимо, но Бомгю так хотелось, чтобы оно остановилось. Он бы вечно купался в этом тепле, тонул в этих глазах, не переживая из-за того, что за уже почти два часа зубрёжки в голове отложилось только то, что солнце — это звезда. Вот как по его мнению выглядит счастье. — Итак, Бомгю, самый простой вопрос. Какова температура на поверхности солнца? — Тэхён включил свой излюбленный режим профессора, который, к слову, был ему чрезвычайно к лицу. Бомгю тупо уставился на него, потерянно моргая. «Солнце — это звезда», — упрямо твердило его подсознание. Он сделал вид, что усердно роется в памяти, вспоминая ответ. Тэхён страдальчески вздохнул, уже в который раз за день возводя глаза к потолку. Молчание затягивалось, и Бомгю как-то слишком опрометчиво и неосторожно задержал взгляд на чужом лице. Он заметил, как напряглись вдруг тэхёновы скулы и с испугом себя одёрнул, словно его поймали с поличным. Их взгляды вновь встретились, и в глазах Тэхёна промелькнуло нечто чужое, неузнаваемое. Бомгю сам не понял, как слова слетели с губ, со свистом прорезав вязкую тишину: — Что будет, если вплотную приблизиться к солнцу? Тэхён не пошевелился. Он не выглядел растерянным, нет. Напротив, казалось, что он только и ждал момента, когда Бомгю наконец задаст этот вопрос — странный, абсурдный, даже немного детский. Возникший словно из ниоткуда. Будто он видел Бомгю насквозь, будто знал все возможные и невозможные вариации его будущих поступков. Может, так оно и было. — Ты сгоришь, — просто и как-то слишком серьёзно ответил Тэхён. Атмосфера неуловимо изменилась, а температура в комнате словно понизилась до нуля. Бомгю почему-то начало казаться, что он приблизился к некой запретной черте, потому что взгляд Тэхёна стал настороженным, а сам он весь напрягся, и Бомгю всё никак не мог понять, что такого неправильного в его вопросе, а самое главное — к чему он вообще его задал. Кровь почему-то громко застучала в ушах, и этот звук напомнил ему эхо надвигающейся бури. — Двулично как-то, не находишь? Оттуда, из космоса, солнце — это тепло, это жизнь, топливо. А умудришься приблизиться — оно прикончит тебя в два счёта. Прямо как нож в спину от самого близкого друга, — Бомгю дрожь пробрала от своих же слов. Он вдруг понял их смысл и разглядел в них какую-то метафору, словно созданную самим его подсознанием — слишком очевидную. Тэхён, несомненно, тоже её расшифровал. Он выслушал короткую речь Бомгю с пугающей сосредоточенностью, а когда открыл рот и заговорил, голос его был теплее, чем дом, и холоднее, чем арктический ветер. — Это не двулично, а правильно. Так устроено, Бомгю, что некоторых вещей нам не суждено достичь, это аксиома. Бомгю готов был поклясться, что в последней своей фразе Тэхён, как и он сам, имел в виду вовсе не солнце. Никогда ещё ощущение того, что его видят насквозь, не было таким сильным и отчётливым. Никогда ещё Бомгю не осязал это своей кожей. Но сейчас всё вдруг оказалось таким оглушительно реальным, что его словно ударом придавило к земле, выбивая весь воздух из лёгких. Прямо сейчас, в эту секунду, они говорили о том, в чём так долго не могли признаться ни друг другу, ни самим себе. Тиканье настенных часов вдруг стало оглушительным. Бомгю раньше никогда не замечал этот звук. Он убеждал себя, что его влюблённость тайная; Тэхён подыгрывал. Самое страшное — это что притворство стало таким привычным, что начало казаться истиной, но внезапно напрягшиеся плечи Тэхёна, тень испуга в его глазах, предостережение в голосе — всё кричало о том, что он знает. И это было для Бомгю чем-то сродни пощёчине. Осознание, что он стал рабом этой лжи, пришло чужеродно и нежеланно, словно он всё это время пытался проснуться от кошмара, но отказывался признаваться самому себе, что не спит. И накатила усталость, будто весь накопленный за долгие годы груз разом рухнул на плечи. Зачем это всё? Разве поможет отвержение реальности изменить эту самую реальность? — с этими мыслями пришло отчаяние. Его было так много, что комната перед глазами завертелась. Захотелось избавиться от тяжести, от глубокой обиды на самого себя и на Тэхёна, захотелось сделать это любой ценой. Бомгю вдруг почувствовал себя таким таким смелым, словно нет никакого завтра и никаких последствий. Словно и его самого нет. «Лучше бы меня и вправду не было», — будет думать Бомгю тем же вечером, валясь в постели с температурой и едва помня своё имя. А пока он делает глубокий вдох и отметает прочь все сомнения. Сейчас или никогда. Сейчас. — Тэхён, я… — Бомгю споткнулся на полуслове, не в силах закончить фразу, потому что понимал, что вот-вот заплачет. — Я… Ты сгоришь. «Чушь», — думал про себя Бомгю, а сам ощущал, как загораются кончики его волос. То, что последовало дальше, принесло полное и окончательное ощущение чудовищной реальности. Тиканье настенных часов начало напоминать звук появляющихся трещин — Бомгю готов был поклясться, что видит, как они расползаются по стенам, как трещит по швам их драгоценный маленький мир. — Я знаю, — описать невозможно, как пронзительно и виновато прозвучал тэхёнов голос. Бомгю не нужно было гадать, что он имел в виду, не нужно было ничего переспрашивать, потому что оба сейчас читали мысли друг друга так безошибочно, как никогда не читали. Тэхён знает. Он всё знает, и это конец. Конец беззаботных улыбок и дружеских объятий, конец всех бессонных ночей, которые они провели вдвоём, конец их лжи. Ни громких слов, ни разоблачающих признаний — ничего этого не было, лишь разрывающее чувство вины в воздухе. Бомгю захлёбывался молчанием, но это тихое, сдавленное «я знаю», казалось, эхом раздалось на весь мир и несло в себе больше боли, чем самый истошный и скорбный плач. В этот самый момент нечто важное между ними неуловимо и навсегда изменилось, и это страшно, ужасно страшно — то, как лишь пара слов вот так одним взмахом поставила на них крест. Секретов больше не осталось. Но ведь, если подумать, не было никаких секретов. Правда висела над ними, словно чёрная грозовая туча, становясь всё тяжелее и тяжелее с каждым днём, с каждым новым взглядом, брошенным украдкой. Это был лишь вопрос времени, когда она обрушит на них весь свой гнев. Оба это знали, но продолжали делать вид, что над ними простирается чистое летнее небо, что их одежда не пропахла пылью и гарью. Что они дышат полной грудью. Они молчали; тишина, которая обычно укутывала комнату тёплым, уютным туманом, сейчас безжалостно давила на рёбра и плечи и была полна невысказанных слов — она впитывала их, как губка, она крала их навсегда. Воздух в комнате дрожал и звенел неистово, а Тэхён кричал молча, и Бомгю готов был поклясться, что за рёвом крови в ушах смог разобрать его отчаянное «прости, прости, прости меня». «И ты меня», — хотел прошептать Бомгю, но не смог. Горло саднило. И он понял, что больше этого не выдержит. Страшась даже смотреть Тэхёну в глаза, он на ватных ногах поднялся с места, и сбежал. Сбежал, как трус. Глаза застилал туман — Бомгю шёл на ощупь. Он помнит недоуменный голос миссис Кан, помнит, как Тэхён запоздало вылетел в коридор, помнит его сбивчивую и торопливую речь, но не помнит из неё ни слова. Он лишь кое-как обулся, даже шнурки не завязав, схватил куртку с вешалки, и выбежал на улицу. Сначала Бомгю шёл нетвёрдо, как в бреду, но неподвижный морозный воздух привёл в чувства, и его шаги становились всё быстрее и быстрее до тех пор, пока не превратились в бег. Уши покраснели от холода, но изо рта Бомгю вырывался вовсе не пар — это был дым. Дым и пепел.

***

На следующее утро Тэхён много и настойчиво звонил, из-за чего Бомгю и проснулся — будильник не сработал, наверняка он просто его не завёл. Он предпочёл игнорировать всё это, сделав вид, что не слушает новую песню Twice, стоящую у него на звонке, уже в шестнадцатый раз. В коридоре раздавались громкие голоса и шаги — вся семья собиралась по своим утренним делам, но Бомгю их примеру следовать не собирался. Сегодня никакой школы. Точка. Снова раздался звонок, только уже в другой комнате — наверняка Тэхён, не добившись своего, решил позвонить на домашний телефон. Чего он хочет? Неужели планирует вместе поехать в школу, как ни в чём не бывало? Если так, то он наверняка был уже собран и ждал одного только Бомгю. А тот не чувствовал своего тела. Его голова соскользнула с подушки и теперь лежала в ужасно неудобном положении, рука затекла, а одеяло скомкалось и валялось где-то в ногах, но Бомгю, как ни старался, не мог отыскать в себе сил, чтобы исправить хотя бы одну из этих вещей. Какофония звуков смешалась в одну тошнотворную карусель: голоса и шаги, звонок телефона, шум воды в ванной и грохот посуды на кухне, звонок в дверь, голос Тэхёна… Стоп. Голос Тэхёна? Бомгю распахнул глаза и прислушался. Нет, ему не показалось, это действительно его голос, причём звучал он так отчётливо, словно Тэхён находился прямо здесь, в этой комнате. Бомгю точно помешался. Он лениво перевёл взгляд на часы, с удивлением отмечая, что с последнего телефонного звонка прошло не меньше пятнадцати минут — видимо, он опять задремал. Бомгю чувствовал себя таким больным. В голове до сих пор тлели остатки вчерашнего жара, а дыхание было медленным и тяжёлым, как у умирающего. Белые оттенки его комнаты слепили глаза, хотя раньше такого никогда не случалось, тусклый свет из окна казался сюреалистистичным, искусственным, словно воспалённый разум Бомгю специально искажал реальность. В дверь постучали, и он уткнулся лицом в подушку, так по-детски прячась. Послышался звук открывающейся двери, в комнату просочился свежий, прохладный воздух — Бомгю только сейчас осознал, как же здесь душно. Какое-то время ничего не происходило. Бомгю замер в ожидании неизвестности, но тут послышался щелчок и удаляющиеся шаги. Пронесло. — Он немного приболел, думаю, лучше ему отлежаться денёк-другой, — раздался с первого этажа голос его мамы. — Как жаль, — тут Бомгю вздрогнул. — Тогда я зайду после школы, чтобы проведать его. И входная дверь захлопнулась. Бомгю оторвался от подушки и рвано втянул воздух. В его мыслях вдруг поселилось странное убеждение, что он попал во временную петлю. Всё казалось таким ненастоящим — это утро, эта комната, этот свет. Стал бы Тэхён заходить за ним, чтобы вместе поехать в школу, после того, что случилось вчера? Стал бы так настойчиво искать с ним встречи? Бомгю уставился куда-то перед собой, завороженно следя за танцем пылинок в воздухе, и ответ на все вопросы пришёл сам собой: да, стал бы. Кан Тэхён ни одно дело, ни один вопрос не оставит нерешённым, ни один разговор не оставит незаконченным, каким бы неприятным и болезненным ни был этот самый разговор. Он размозжит Бомгю сердце, разнесёт его уцелевшие стены в пыль, но доведёт начатое до конца. А Бомгю не хотел этого. Он не мог поверить, что после вчерашнего кошмара не наступил конец света, не мог смириться с тем, что солнце всё так же немощно светит из-за облаков, что унылое небо всё так же отражается в лужах, что его родители собираются на работу, как ни в чём не бывало, что жизнь, чёрт возьми, продолжается. Ему так хотелось, чтобы хоть что-то вторило воспалённой боли у него в груди, чтобы за окном влил дождь с градом, чтобы земля разверзлась прямо под ногами, чтобы хоть одна крошечная вещь подтвердила, что всё не в порядке. Бомгю было так тошно и одиноко от мысли, что всему миру нет дела до его маленькой личной трагедии. Вдруг в коридоре вновь послышались шаги, и Бомгю поспешно отвернулся лицом к стене. Дверь осторожно отворилась, кто-то подошёл ближе и плавно опустился на его кровать. — Котёнок, спишь? — мама. Бомгю захотелось позорно разрыдаться, как только он услышал её ласковый голос, поэтому в ответ на её вопрос он просто отрицательно помотал головой, боясь сказать хоть слово. — Я только что из аптеки, положу на твою тумбочку много разных лекарств. Рядом будет лежать список, что и когда нужно выпить, — от неё действительно пахло свежестью и улицей, и можно было отчётливо услышать шуршание её куртки. Мама положила руку Бомгю на волосы, поглаживая так тепло и заботливо, как только она умеет. — Запри за мной дверь и не скучай один. И она ушла. Без неё в квартире стало так тихо и печально, что Бомгю с радостью вновь оказался бы среди всей этой шумной утренней суеты. Он хотел вскочить с постели, броситься маме вдогонку, окликнуть её с порога и утонуть в таких нужных и родных объятиях, прямо как в детстве, но сил не было. Жизни не было и желания тоже, были только слёзы, поэтому Бомгю сделал единственное, что ему сейчас было по силам — дал им волю. Он плакал от бессилия и злости, от горькой обиды, злился на свою слабость, но от этого только сильнее плакал. В какой-то момент ему стало пусто. Щёки неприятно стягивало от слёз, мокрая подушка холодила кожу, и Бомгю понял, что хватит. Он заставил себя встать с постели и, шмыгая носом, внимательно изучил мамину инструкцию. Когда все таблетки, леденцы, капли и порошочки были рассортированы в порядке приёма, Бомгю, словно призрак, поплыл на кухню чисто машинально — есть не хотелось. Он не мог больше выносить себя таким — жалким, обессиленным, льющим слёзы в собственной постели. Нужно было что-то делать, нужно было двигаться, да что угодно, лишь бы как-то отвлечься. У Бомгю впереди была целая неделя больничного, и это время он собирался провести в забытье, не думая о школе, Тэхёне и своём разбитом сердце. Не думая о том, что рано или поздно им придётся поговорить. Все свои проблемы он будет решать потом. День прошёл странно, лениво и туманно. То и дело внутри просыпалось то самое болезненное чувство, но Бомгю продолжал вновь и вновь отметать его прочь. Хватит вести себя как тряпка. В начале седьмого раздался дверной звонок. Бомгю заставил себя оторваться от неожиданно захватившего его шоу о подводной жизни и шаркающими шагами просеменил ко входной двери. Он неспешно поворачивал замок с чувством полной уверенности, что сейчас увидит маму, и уже готовился принять из её рук тяжёлые пакеты с продуктами, но как только дверь распахнулась, Бомгю перестал дышать. Потому что за ней стоял тот, кого он меньше всех хотел сейчас видеть, тот, кто ранит и исцеляет одним своим присутствием. За дверью стоял Тэхён.