Завтра брошу

Что конкретно произошло за последний месяц, было непонятно, муторно — время превратилось во что-то абстрактное, резкое и острое. Последние ночные объятия произошли в середине мая — в ту ночь Чес обнимал его крепко, прижимал к себе крепче, чем обычно, словно пытался слиться с ним воедино, лепетал что-то несвязное про вред сигарет и что у Ди есть далекое будущее — бросить бы ему поскорее вредную привычку — и в принципе вёл себя так, словно он знает что-то, чего не знает блондин. Экзамены медленно наступали на пятки, воздух вокруг становился напряжённым, и непонятные напоминания Чеса о том, что в Калифорнии всегда лето, никак не помогали. Казалось, все вели себя странно, и даже Хеви, изредка бросающий на него нечитаемые взгляды, перестал носить полюбившуюся куртку. Впрочем, разбираться было некогда: последний экзамен назначался на следующую среду и времени на все аспекты жизни не хватало. А Чес, который заметил его синяки под глазами, вставил свои пять копеек в бесконечный стресс — дал ему «отгул» и строго-настрого запретил с ним общаться, мол, «вот сдашь, выспишься и дуй ко мне». В любом случае на сопротивление сил не хватало, и он успевал устраивать в тихую по три голодных обморока за неделю. Без Чеса всё стало странным — если серые цвета вокруг и мутные предметы можно было описать таким словом. Признавать не хотелось, но казалось, подросток метнулся во времени или видел очень долгий приятный сон, а теперь проснулся — и Чес оказался плодом его больного воображения. Нерушимый якорь, который стал для него чем-то необходимым, оказался полым изнутри и теперь отпускал его вверх, в темноту такую, какую он видел буквально в конце февраля, три с лишним месяца назад. Метафоры и тревоги были свойственны ему по ночам — в час ночи наступал рой мыслей, мозг не воспринимал факт того, что теперь никакой камень ему в окно не прилетит с угрозой разбить тонкое стекло и никакой красивый музыкант не будет стоять под его окном, лыбясь во все тридцать один. Они общались, изредка перекидывались словами на семейных посиделках, которых, к слову, было от силы три за всё время. Мужчина, видимо, подошёл к вопросу поступления серьёзно — настолько серьёзным, Ди мог быть уверен, тот не был ни в одну из их встреч. Май сменялся на июнь, вокруг становилось теплее, но, как в последний раз сказал Чес, «не так тепло, как в Калифорнии». Одержимость мужчины подросток проигнорировал, и, видимо, зря: теперь к нему было не подступиться, а на недавнем ужине тот выглядел озабоченно — впервые Ди мог наблюдать у мужчины тоскливый взгляд, лицо, черты которого стали острее, грубее; и глаза его больше не были в бесконечной беззаботной радости. Казалось — другой человек. И вот, когда экзамен был с горем пополам, но успешно сдан пару часов назад, за семейным столом его осенил вопрос о поступлении. В голове чётко сложился пазл непонятных намеков Чеса, и сердце больно заныло от осознания того, что этот дебил хотел его видеть не только сейчас, но и в дальнейшей перспективе. А не поздно ли было? — Ди, так что ты думаешь насчёт Орегона? Кажется, взгляд, который он кинул на отца, был настолько огорошенным, что тот невольно заткнулся и изобразил понимающую улыбку, хоть и даже части всей ситуации не понимал. Жизнь шла динамично, и он явно не успевал. Голова шла кругом от одного лишь осознания — они с Чесом где-то, где тепло, по его же словам, будут жить вместе, делить одну кровать и сраться по мелочам. Насколько правильно это было — он не знал, знать не хотел, но теперь понимал, что будет достаточная нервотрёпка с разговорами о переезде как с семьёй, так и с Чесом. Он самозабвенно потёр глаза, растерев подводку, и, кинув что-то вроде «подумаю скоро», ушёл в комнату на сеанс саморефлексии. Он никогда не думал о переезде и никогда не смотрел в будущее — и теперь видеть в нём карие глаза и песни по утрам было странно, непривычно. Может, Чес вовсе не это имел в виду? Может, он просто хочет уехать в одиночку и намекает подростку отвязаться от него? Под вечер он, наплевав на паранойю, написал Чесу сообщение о сдаче, полном безделье и о том, как хорошо было бы скрасить свободную ночь чьим-то долгожданным присутствием. Фантомные прикосновения тёплых рук иногда преследовали его, и неожиданно, выйдя из состояния овоща, он в полной мере осознал, что пропал на целый грёбаный месяц. А Чес не ответил. Ни через час, ни на утро. И тогда смутное подозрение — липкое, мерзкое, что копошилось в груди — о том, что мужчина за этот месяц смог остыть к нему, настигло в полной мере. Почему он не отвечает? Почему семья больше не заводила разговоров о нём? Почему только сейчас он заметил странное выражение лица отца? Он тревожно покосился на сигарету в руках, как-то отстранённо подметил, что и правда стоит бросить, и вылетел из комнаты пулей. — Пап, — начал он, наплевав на то, что могли бы подумать родители, которые думали, что с Чесом его связывала лишь принадлежность к человеческой расе, — почему больше не приходит Чес? И вопрос звучал глупо, по-детски, но эмоции, что промелькнули на лице, отдались болью прямо в грудь. Отец улыбнулся грустно, измученно, молчал и каждой секундой испытывал терпение подростка, словно специально растягивая момент. — Он переезжает, Ди. Мы разве не рассказали тебе? Блондин замер, скривив лицо. Что за хуйня? Неужели Чес в самом деле собирался так поступить с ним? Что? Размазывать сопли перед отцом не собирался, потому вышел из дома молча, а за спиной не раздалось и слова. Неважно. Какой в принципе был смысл, если всё, что радовало его, было связано с Чесом? Бессонные ночи, кокосовые сигареты, чужое тепло, тёплые глаза и звучание гитары. То, как он дошёл до фургона Чеса, помнил расплывчато, счёт у него в голове доходил до пятисот и обнулялся, впрочем — не помогало. Перед глазами была солёная пелена, и собственные слёзы, скопившиеся у кончиков глаз, жгли. — Выходи, лживый ублюдок! — кричал он, долбя дряхлую дверь всем телом. — Слышишь, блять?! Выходи! Свет в фургоне горел; возможно, даже тень, что промелькнула у окон, ему не показалась, но внутри была тишина. Больная, та, которую он так боялся услышать, и только ради мужчины запихивал этот страх куда подальше. — Выходи, выблядок! Как ты мог так поступить? Зачем было всё начинать, зная, что насрёшь в душу? — вопил он как не в себя, и им более чем повезло, что потенциальных соседей у Чеса не было. Стало больно. Возможно, потому что руки, которыми он нещадно долбил дверь, резались об выступы стен, возможно, потому что он успел приложиться головой — в любом случае размазал сопли, да ещё как. На пальцах остались разводы от туши, и в какой-то момент пришло осознание того, что нет — не откроет и даже слова через эту тухлую дверь не промолвит. — Чес… — прошептал он, опускаясь на влажную траву. Может, успел уехать? Оставил свет включённым, может, даже чтобы было больнее, оставил его тут. В любом случае в Калифорнии и правда всегда лето.