Когда вода окрасится кровью

На утреннем брифинге Фаулер как обычно компостирует своим подчиненным мозг по поводу всякой незначительной мелочи, намедни произошедшей в городе: то где-то бушуют захмелевшие подростки, давнее проклятие, тяготеющее над ними подобно черным грозовым тучам, то немногочисленные туристы устраивают бедлам на причале и словно соревнуются с чайками в назойливости. Хэнк по обыкновению слушает его в пол уха, иногда перекидываясь с Беном парой словечек то о баскетболе, то о делах насущных, потому что слова Джеффри настолько обыденны, что въелись в подкорку, словно мантра, давно заученная. А Бен и рад, и удивлен этой внезапной открытости, мимолетному общению, потому что обычно Хэнк сидит хмурее штормового неба, очень тихий, задумчивый, и разговорить его не представляется возможным. Непринужденная рабочая атмосфера, окутавшая камерный в своих размерах конференц-зал, держится несколько минут, пока Джеффри внезапно не подводит тему своей речи к самой больной занозе в заднице всего участка. — Вчера пришло еще одно заявление, — говорит он серьезно, — мол, вечером одиннадцатого ноября пропал один из моряков, Даниэль Филлипс, — заслышав это имя, Хэнк чувствует, как напрягаются скулы. Фото Даниэля тут же выводится заботливым секретарем на экран. — Друзья говорят, что он вышел из бара, но так и не вернулся. Все мы знаем, что в это время на небе было очередное полнолуние. Я ничего не утверждаю, парни, но, по-моему, это снова дело рук нашего полуночника. Даниэль на фотографиях кажется сияющим, счастливым, лишь в глазах, отливающих синим, глубоко-глубоко залегла печать грусти или тоски по чему-то далекому. Он и сам сияет, как белоснежное солнышко, с этими короткими пшеничными волосами, с бескровным лицом, не омраченным слоящейся кожей, с яркой белоснежной одеждой, и, глядя на него, Хэнк не может понять, как такой светлый во всех смыслах мужичок мог наброситься на него, чтобы съесть заживо. — Так, может, он напился в зюзю, уснул где-то под кустом и замерз до смерти? — предполагает Гэвин со своей коронной усмешкой. — Или укатил в мотель со шлюхой. — Может, — отвечает Фаулер, сощурив карие глаза, — я этого не знаю. Я знаю только то, что меня чертовски достало, что мы не можем поймать этого ублюдка уже девятый месяц! Сколько еще таких Филлипсов должно исчезнуть, в конце-то концов? Прошло не так много дней, я считаю, нужно снова браться за это дело, пока зацепка еще свежая. Возможно, Филлипс действительно с ним связан. Я бы хотел, чтобы вы проверили эту теорию. Андерсон, — Хэнк лениво поднимает брови, — займешься этим. — Почему я? — взрывается тот тут же. — Чего я тебе сделал, Джеффри? — Во-первых, не забывай, что говоришь со старшим по званию, — осаждает его Фаулер. — Во-вторых, а кто еще? Мне и так не хватает людей, все пашут как черти, а ты по вечерам прозябаешь у Джимми, и не говори мне, что это не так! В-третьих, я считаю, тебе это по силам. В-четвертых, возьмешь в напарники Рида. Самодовольная ухмылка Гэвина тут же медленно тает с его лица. — Че за... — говорит он тихо, но очень возмущенно. — Нет уж, спасибо! — продолжает Хэнк все так же мятежно и раздраженно. Его хриплый басистый голос раскатами грома проносится по комнате. — Не нужен мне никакой напарник, и уж тем более этот заносчивый говнюк. Все в комнате хранят неловкое молчание и спешно отводят взгляды от участников конфликта. Даже Рид, честь которого была обругана, молчит в тряпочку при виде разгоряченного пылким спором капитана. — Да мне плевать, что тебе там нужно! — отвечает Джеффри, пытаясь сохранить спокойствие. С Хэнком и его прямолинейностью это всегда удается сложнее всего. — Это приказ, и ты обязан его исполнять. Рид, это и тебя касается тоже! Хочешь поговорить об этом, Андерсон? Милости прошу в мой кабинет. — Непременно, — рычит Хэнк сквозь зубы. Фаулер тяжело вздыхает. — Ладно, если ни у кого больше нет вопросов, можете расходиться. Напоминаю так же, что в конце месяца будет очередная переквалификация! Ну все, пошли отсюда. Фаулер немного наблюдает за тем, как сотрудники растекаются кто куда, прежде чем самому отойти от электронной сенсорной доски – практически единственного чуда прогресса в их затхлом участке, – и уходит к себе в кабинет. Хэнк покорно сидит на стуле, пыхтит, как паровоз, от желчи и переполняющего его негодования, и в этом они с Ридом кажутся солидарными. Хоть Гэвин и был достаточно конфликтным человеком, он старался не спорить с приказами начальства, а потому эта прерогатива всецело досталась Андерсону. Подождав, пока все разойдутся, Хэнк поднялся и направился в офис капитана. — Проходи, — говорит Фаулер обреченно, когда слышит, как дверь плаксиво скрипит от внезапного толчка. Судя по его силе, ярость Андерсона по десятибалльной шкале находится в пределах восьмерки. — Это че щас за херня была, Джеффри? — Я решил, что тебе нужен помощник, — отвечает Фаулер просто и прямо. Черные руки его собраны в тугой замок. — Он решил! — передразнивает Андерсон. — А меня ты не забыл спросить? А? — Хэнк, не забывайся, — цедит он предупреждающе. На работе Джеффри всегда качественно преображается. Будь он с кем-то или наедине, он всегда носит строгую маску требовательного начальника и старается относиться ко всем одинаково. Эта черта в нем одновременно и восхищает, и бесит Хэнка до умопомрачения. — Ой, простите, ваше капитаншество, — растягивает он злорадно, — каюсь. Но ладно, допустим, я с огромнейшей, блять, натяжкой поверю, что в напарнике есть хоть какой-то смысл, но почему это Рид-то?! Почему не Коллинз, не Миллер, черт возьми? — Да потому что вы, два дебила, снова отвлечетесь и нихера не добьетесь, ваше сотрудничество не продуктивно! А с Ридом тебя не связывает ничего, кроме работы. К тому же, он единственный, кто сейчас ходит без напарника. — Да мы ж глотки друг другу перегрызем, Джеффри, ты ж знаешь, как он меня бесит! Это, по-твоему, продуктивно, ага? Ты мне объясни, я, может, чего-то не понимаю. Фаулер медленно-медленно трет виски. — Вот что, Хэнк, захлопни уже свою неугомонную пасть и послушай. Как я уже сказал, только вы оба свободны. Чем быстрее вы разберетесь с этим полуночником, тем быстрее разбежитесь, как в море корабли, так что, ради бога, работать в твоих же интересах. Хэнк давит смешок. — Ага, разберемся мы, как же! Девять месяцев не могли разобраться, а тут нате вам. Разобрались сразу же. Чувствую себя каким-то акушером-гинекологом, честное слово. — Слушай, не нравится что-то – значок на стол и гуляй. Ты мой друг, но я не собираюсь играть с тобой в дочки-матери на работе, и обсуждать приказы больше не намерен. Думаешь, я шучу? Хэнк ничего не отвечает, сердито поджав губы. — То-то же. А теперь, будь добр, закрой дверь с той стороны. С портрета позади Фаулера на него злорадно зыркает некто Альфред Камски. *** — Ты напряжен, — говорит Коннор внезапно. Сегодня его речь звучит особенно мелодично и почти не застревает на слогах. В гроте царит приятная прохлада. Может, виной тому низкая температура, может, холодные камни, на которых Хэнк сидит, а, может, простое присутствие Коннора под боком, но Андерсон чувствует, что постепенно остывает. Работать с Ридом – какая глупость! — С чего ты взял? — кидает Хэнк хмуро. Проводить свободное время в компании русала незаметно становится его хобби. Подумать только, прошло всего пару дней, а он уже к нему привязался. — Спина напряжена. И плечи, — Коннор выбирается из воды наполовину, усаживается рядом на камень и вдруг кладет руки на Хэнка. Тот сразу напрягается еще больше и ведет плечами, чтобы сбросить чужие ладони. — Что-то не так? — Все охрененно, — басит Андерсон. Конечно, не надо быть детективом, чтобы понять, что Хэнк чувствует себя отнюдь не спокойно. В его животе не порхают бабочки, и радугой он пока не блюет, зато сидит у водоема, весь скуксившись, сгорбившись, как старый гоблин. Рядом лежат банки пива, совсем крохотные, допитые и еще неоткрытые, и Хэнк мнет их жестяную оболочку пальцами, потому что совсем не следит за силой нажатия. Костяшки на его руках горят красным. Коннор печально наклоняет голову в его сторону. Его темные губы как водится чуть приоткрыты, и кажется, что с них вот-вот готов сорваться какой-то вопрос по поводу его нынешнего состояния. Хэнк не хочет слышать ни один их них, а потому резко переводит тему в новое русло, оглядев Коннора, буквально сидящего рядом с ним, несколько пораженно: — Слушай, а ты там не задохнешься, м? Так из воды вылез. — Нет, — отвечает русал. — Я дышу воздухом, как все. Хэнк кажется пораженным этим открытием. — А чего ж ты мне, рыбья ты башка, тогда такие концерты устраивал? — говорит он, удивленно округляя гласные. В памяти воскресает образ распластавшегося на песке Коннора, гладкая грудь которого тяжело вздымается с каждым новым вздохом. — Мне ведь не показалось, что тебе хреново было. Коннор неопределенно пожимает плечами, отодвигаясь от Хэнка на приемлемое для его личного пространства расстояние. После себя хвост оставляет липкую мокрую дорожку. — Я засыхаю без моря. Задыхаюсь без воздуха. Хэнк недоуменно вскидывает брови. — Ого, эм, а жабры-то тебе тогда на что? — Они фильтруют кислород из воды, когда я не могу всплыть, — отвечает Коннор с видом настоящего профессора, — тем самым, я могу находиться под водой вплоть до нескольких часов. — А... — Рассказать про это? — Не, ты ж сдохнешь столько болтать, — усмехается Андерсон. Хэнк бы соврал, если бы сказал, что ему не интересно послушать о быте русалок, но он понимал, что юноша еще недостаточно разговорился для этого. Коннор вновь глядит на него, как на маленького неразумного ребенка, укоризненно насупив бездвижные брови. — Хэнк, никто не умирает от разговоров. — Да я ж образно... Ай, неважно, — махает рукой Андерсон и поджимает губы. Слова русала все крутятся у него в голове, путаются между собой, перекликаясь с еще оставшимися знаниями из школьного курса биологии. Коннор похож на кита – нет, не из-за своей огромной рыбьей задницы, – тем тоже, как и ему, нужен воздух, чтобы выжить. Похоже, это удел всех млекопитающих. Именно поэтому киты так часто держатся у поверхности и становятся легкой добычей для браконьеров и охотников за китовым жиром. Интересно, есть ли у русалок своя наземная тусовка? Скажем, на берегу далекой от цивилизации лагуны... Знание это словно перевертывает мир Хэнка с ног на голову – или наоборот, возвращает с головы на ноги? – ведь он-то всегда считал, что русалки, скрытые под гребнями волн, чувствуют себя как рыбы в воде, простите за тавтологию. — Мда, не повезло тебе, конечно, и ни туда, и ни сюда, — вслух рассуждает Хэнк. — Не жалеешь, что не можешь выбрать одну сторону, м? Коннор прячет глаза на мгновение, а потом выдает гордо: — Я тот, кто я есть, Хэнк. Люди несовершенны. Рыбы глупы. — А ты, значит, вобрал в себя и то, и другое? — смеется Андерсон. Коннор внимательно фиксирует его игривую улыбку и поднимает взгляд к лучистым морщинкам у уголков глаз. — Нет, — он качает головой, на этот раз почти неуловимо, словно и не двигается вовсе, а просто следует вперед за звуком, — я это я. Ни больше, ни меньше. — Вот как. Всем бы твою философию, Коннор. Может, мир стал бы проще. Рядом стоит недопитая банка пива. Хэнк лениво берет ее в руки и делает очередной глоток. Сегодня пойло на вкус как сладкие помои, но делать нечего, ведь пить все равно что-то хочется. Янтарный напиток отдает то ли карамелью, то ли забродившими ягодами, хвоей и солодом, и смесь эта кажется слишком приторной. Обычно Хэнк покупает пиво коробками прямо у Джимми, тот производит его самостоятельно, но сегодня он так спешил к утесу, что вместо бара заглянул только в магазин. — Господи, чтоб я еще хоть раз затаривался в круглосуточном, — ворчит Андерсон брезгливо. Коннор заинтересованно следит за его движениями. Допитая банка возвращается на место, и Коннор вдруг тянется к ней через колени Андерсона, чтобы взять ее в руки, коснуться мягкими подушечками горлышка и слизать с пальцев сладкую хмельную капельку. В своем смятении Хэнк вовсе забывает, что должен прогнать нарушителя личного пространства с колен, но благо Коннор сам вскоре выпрямляется и возвращается в прежнее положение. Кожа у него очень шелковая. — Эй-эй, ты чего творишь-то? — говорит Хэнк, опомнившись. Лицо его искажается в странной гримасе, а кончики ушей бесстыдно краснеют. — Анализирую, — отвечает Коннор очень непринужденно и мелодично. Поборов возмущение, Хэнк давит слабую усмешку. — Ты откуда таких умных слов-то нахватался? — Не помню. Зачем пьешь? — спрашивает Коннор. — Ну, надо же что-то пить. Я ведь не могу глотать морскую воду, — Хэнк вдруг задумывается, а нужно ли русалкам вообще пить... — В прошлый раз вкус был другой, — задумчиво констатирует Коннор, склонив голову набок, и вновь смотрит на Хэнка, чуть приоткрыв рот. — А? — не понимает Андерсон. — Вот здесь, — Коннор внезапно касается пальцами его губ. Разряд тока словно прошибает тело Андерсона насквозь, и он вздрагивает, неуловимо подпрыгнув. Когда первый шок окончательно проходит, Хэнк смущенно сталкивает русала обратно в воду. Сердце его бьется в диковинном ритме. — Слышь, ты задолбал борзеть! Что это вообще значит?! — Ты поэтому злишься? — игнорирует его нападку Коннор. — Из-за горько-сладкой воды? — русал неловко поднимает брови, изображая сопереживание. Мышцы на его лице постоянно подрагивают с непривычки, но Хэнк так и замирает, пораженный эмоцией на мраморном лице. — Ее переизбыток вызывает агрессию, — добавляет юноша тише. — Что? Нет, конечно! — растерянно бубнит Андерсон. — Нет, это здесь вообще ни при чем. — Тогда что? Хэнк долго терпит, но все же поддается давлению двух темных, словно уголь, глаз. — Да все хорошо, чего пристал?.. Просто проблемы на работе. — Какие? Хэнк не знает, что ответить, лишь чувствует, как раздражение бурей закипает внутри от пытливости Коннора и его бестактных вопросов. Конечно, первым триггером стала ненавистная работа с Ридом, на которую сейчас можно было бы сослаться, чтобы русал отстал, получив желаемое, но больше всего Хэнка беспокоило не это, а сама суть его новой работы. Расследовать дело Даниэля означало расследовать убийство, совершенное Коннором. Расследовать убийство, совершенное Коннором, означало отправить его на неминуемую смерть в какой-нибудь затхлой лаборатории. Хэнк много рассуждал на эту тему. Поначалу, ему показалось, что Даниэль и есть их загадочный полуночник, парень, что похищает людей в полнолуние – все-таки он самозабвенно напал на него, на Хэнка, – но чем больше Хэнк думал об этом, тем больше приходил к мысли о том, что этот убийца... Коннор. Это гадкое сомнение появилось у него в голове еще тогда, когда русал обмолвился, что девианты – его работа, что бы ни значило это выражение в действительности. Кем бы ни были эти девианты, очевидно, что Коннор часто имел с ними дело. Что если и не люди вовсе пропадали тогда, в полнолуние? Что если это были такие же девианты, как Даниэль, монстры с синей кровью, что если все это только к лучшему?.. Безусловно, это была только теория. Хэнк старался не думать о ней, потому что это было почти физически невыносимо. Конечно, Коннор никогда не казался ему фиалковым мальчиком, он всегда ощущал – да и ощущает даже сейчас, – какую-то неведомую силу, угрозу, от него исходящую, незримую, но довлеющую над ним и его жизнью свинцовой тяжестью, и Хэнк вполне уверен, что юноша способный убийца, но... Коннор никогда не вел себя с ним именно так. Да, у Коннора были острые акульи зубы и треугольные когти, но с ним он никогда не применял их в ход. У Коннора была тысяча причин оставить Андерсона помирать в одиночестве, сначала в глубоком море, потом в зубах девианта, но он всякий раз оказывался рядом, словно привязанный к нему невидимой красной нитью-судьбой, и помогал, безотчетно, безвозмездно. У Коннора были сильные руки, сильнее даже, чем у Даниэля, но к нему они всегда прикасались с какой-то особой нежностью, влажные и холодные, словно поцелуи волн на рассвете. У Коннора не было причин испытывать эмоции или разговаривать, но он менялся ради Хэнка. У Коннора была грозная аура, но рядом с ним он превращался в аквариумную рыбку, и на душе становилось легко и спокойно. Хэнк не хотел верить, что Коннор мог оказаться просто убийцей. Хэнк верил, что Коннор, несомненно, никогда не был просто кем-то. Спросить у Коннора напрямую он не решался. Сложно сказать, что останавливает его от этого всякий раз, но это что-то определенно сильнее его. Страх узнать правду? Вполне возможно. Какая-то часть Хэнка – большая, вестимо, – не хочет видеть в Конноре просто животное, гибрид змеи и дельфина, прежде всего она хочет видеть в нем личность. Человека. С каждым новым взглядом на лицо юноши эта маленькая безобидная ложь разрастается внутри него до невиданных масштабов, заполняет душу, сознание, все, что угодно, до краев, переполняет нутро давно позабытыми эмоциями – гордостью и радостью, – и выпутаться из этого клубка самообмана с каждой секундой становится все сложнее. Хэнк чувствует, как погрязает в своих фантазиях, которые, возможно, никогда и не воплотятся в явь, но эта ложь настолько сладка и необходима ему прямо сейчас, что он упивается ей, словно воздухом, и не желает видеть за ней ничего иного. Коннор – убийца, так или иначе, но это не имеет никакого значения. — Хэнк? — доносится до него знакомо. Постепенно голос Коннора возвращает его обратно в реальность. — А? Да... — бормочет он, позабыв суть вопроса. — Что? Коннор серьезно сводит губы. — Что произошло? — он вновь подплывает слишком близко, опуская подбородок на чужие колени, и требовательно заглядывает в голубые глаза. Лед в них вскоре трескается, и Андерсон вздыхает как-то устало и совсем напряженно. Хэнк думает, что, возможно, стоит прекратить сидеть так близко к воде, чтобы чужие руки не могли всякий раз касаться его и вводить в ступор, гипнотизировать своими мягкими прикосновениями, но понимает, что где-то в глубине души хочет остаться. — Скажи, вы там все любители докопаться до людей или ты один такой исключительный? — спрашивает Хэнк с картинной сердитостью. Коннор ему не отвечает. Тогда Хэнк шумно и несколько обреченно выпускает из ноздрей воздух. — Даниэль, — лаконично говорит он. Когда Коннор вопросительно наклоняет голову, Хэнк продолжает. — Его друзья забили тревогу, так что теперь его ищут. Я должен расследовать это, но как, если в этом замешан ты, а я знаю, что его тело превратилось в морскую водичку? — Коннор задумчиво опускает взгляд. Коленкой Хэнк чувствует, как беспокойно двигается его челюсть. — Ничего, — он треплет русала по волнистой макушке. Мокрые каштановые локоны вьются вокруг его пальцев. — Ничего. Я ведь обещал, что никому не скажу про тебя. Коннор ластится к его ладони как-то благодарно и прикрывает глаза. В такие моменты в нем видится много такого, звериного, но ласкового – Сумо тоже растекается довольной лужицей, когда Хэнк треплет его вот так, мацает ладонями большую старую мордочку. Пес реагирует почти так же, только с вилянием хвоста и свисающим языком из приоткрытой пасти. Хэнк глядит на него, такого расслабленного, и чувствует, как в груди разливается приятное тепло. Огромная ладонь от его волос почти вся промокает, и Хэнк растерянно перебирает пряди пальцами. — Мой приятель, Джеффри, думает, что пропажа Даниэля связана с исчезновением других людей в полнолуние, — продолжает Андерсон. — Но... м, не знаю. Странно все это, короче. Когда дело доходит до запретной темы, Хэнк снова не может вымолвить ни слова. Ответ Коннора он ждет с каким-то трепетом и чувствует в руках легкий тремор. — Верно, — говорит он, распахнув кофейные глаза, — здесь может быть замешан девиант, — он вдруг отстраняется и переводит взгляд к каменным воротам, туда, где вдалеке синеет его любимое море. — Девианты опасны. Похищают людей. Хэнк чувствует такое облегчение от услышанного, что даже шумно выдыхает сквозь улыбку. Впрочем, когда до него полностью доходит смысл сказанного, улыбка меркнет. — Девианты? Имеешь в виду, что их еще целая куча? — Верно, — отвечает Коннор, медленно возвращая голову назад. Взгляд его в этот момент все еще прикован к горизонту. — Даниэль не первый. ... и, очевидно, не последний, думает Андерсон. Долбануться. От обуревавших его эмоций Хэнк может выдавить из себя лишь только нецензурную брань. Он смачно выругивается пару раз, устало потирая глаза ладонью. Если раньше он мог лишь смутно догадываться о том, что таких, как Даниэль, по свету бродит несколько десятков, может быть сотен или даже тысяч, мог топить эти теории глубоко внутри, словно ночные кошмары или догадки заядлого конспиролога, то сейчас это тревожное знание было неоспоримым, и оттого отрицать его было втройне невозможно. Весь мир, все, что он знал до этого, словно обрушилось из-под него в один миг, на этот раз окончательно и бесповоротно, и шаткие подпорки, которыми он пытался удержать остатки сознания, дали трещину. Теперь каждый незнакомец или старый приятель мог оказаться чем-то. Со сколькими из них он пил кофе в одной комнате? Сколько из них улыбались ему, глядя прямо в лицо? Господи, каких еще демонов скрывает в себе человечество? — Кто еще? — спрашивает Хэнк сипло, потому что говорить вдруг становится чертовски сложно. Он не особо надеется на положительный ответ – все же знать все на свете не под силу даже компьютеру, что уж говорить о какой-то рыбине? Во рту у него словно пересыхает, и он бегло облизывает тонкие губы, пытаясь побороть внезапно накатившую ксенофобию. — Не знаю, — отвечает Коннор с досадой в голосе. — Не знаю, кто здесь живет. Знаю, что девианты появились недавно. За все полвека жизни Андерсона, окружение вокруг него сменялось не часто – приятно было наблюдать за таким маленьким постоянством. Молодые в основном уезжали в поисках лучшей жизни, но возвращались домой, как сам Хэнк, другие же находили себе место в больших мегаполисах и приезжали навестить родных разве что на рождество или какие-то семейные праздники. С возвращением в город Элайджи Камски случился своеобразный бум приезжих – многие люди так же успели перебраться сюда или вернуться обратно. Десятилетний промежуток был небольшим, в сравнении с целой жизнью, но все же успел насчитать пару-тройку десятков человек. И человек ли?.. Однако, Хэнк с уверенностью считал, что его можно сократить до одного года, того момента, когда стали происходить первые исчезновения. Их захолустье вообще всегда было образцом спокойствия. Небольшой приморский город считался Хэнком оплотом тихой идеальной жизни, не совсем затворнической, но все же и не такой, как в других шумных городах Америки. Был в этом какой-то своеобразный шарм, романтика, а, может, в Хэнке просто говорили теплые чувства к родному порогу. Людей было немного, преступлений, как следствие, тоже. Возможно, в силу того, что большая часть народа была знакома друг другу, возможно, в виду других причин, но в округе всегда было спокойно. Эти внезапные исчезновения прогремели для всех как гром среди ясного неба. — Хм, — тянет Андерсон задумчиво, — а если я раздобуду тебе перепись всех приезжих, сможешь узнать кого-то? — Думаю, да. Коннор определенно знал что-то. Было глупо не воспользоваться этой возможностью и самому узнать какую-то новую информацию, мозгу неведомую. Интерес к тайне загадочных исчезновений, личный и профессиональный, боролся в нем с желанием похоронить это дело в Марианской впадине, чтобы защитить Коннора от угрозы быть обнаруженным. Его помощь была бы неоценима, но рискованна. — Эй, Коннор... — сумбурно зовет его Хэнк. Русал вскидывает на него темный взгляд, полный интереса, доверия. Хочется сказать так много, узнать ли о девиантах, поблагодарить за внезапную помощь, но ком в горле словно разрастается до невообразимых масштабов. Хэнк чувствует, как он скребется внутри, давит и душит, и тогда он открывает сведенный судорогой рот, чтобы хотя бы просто дышать. А Коннор все смотрит на него, такой открытый, но все равно загадочный, удивительный обитатель моря, и сердце почему-то обливается теплом и тяжестью от одного этого вида и от всех переживаний, разом навалившихся, стоит только вновь затеряться в лабиринте его карих волшебных глаз. — Ничего. *** Рид флегматично глядит на материалы дела – он тоже не рад внезапному сотрудничеству с Андерсоном, — но, завидев появление нового напарника в участке, тут же подрывается к его столу. Хоть он и раздражает Хэнка до приливающей крови к щекам, нельзя не признать его амбициозность и умение вести расследования. Возможно, именно поэтому Хэнк так противится разбирать с ним именно это дело. — Пока ты где-то прохлаждался, — бестактно начинает Гэвин вместо приветствия, — я успел поговорить с знакомыми Филлипса и с его работодателем. — Мне тебе что, медаль вручить? — устало бубнит Андерсон. Без влитой в себя чашки кофе он даже не чувствует себя человеком. — Ну, валяй, рассказывай, что узнал, — он припадает к спинке кресла. Рид садится на краешек его стола и скрещивает руки на груди. — Да ничего такого. Пацан объявился в городе где-то в августе и сразу стал пропадать в разъездах на рыбацких лодках и грузовых кораблях. Никто о нем толком ничего не знает, ну, в смысле, о его прошлом, он не рассказывал. Явных врагов не завел, девушку тоже. Сказал только, что приехал из какого-то Иерихона. — Он? Палестинец? — Хэнк недоуменно вскидывает брови. Образ светлоголового бледнокожего Даниэля не вяжется у него с противоположным типажом палестинских мужчин, с темными жесткими волосами и бронзовым загаром. — Да хер его знает, может он там жил какое-то время. Суть не в этом. Он, походу, снимал комнату в мотеле, пока был на суше, потому что за ним не закреплено никакого земельного участка. — Подозрительный тип этот Филлипс, — говорит Хэнк для поддержания иллюзии того, что он не в курсе того, кто такой Даниэль в действительности. — Ну так а я о чем? Может, он занимался контрабандой, вот его и пригрохнули. — Брехня, — отвечает Хэнк, — парню просто не хватало денег на нормальный участок. Ты ведь сказал, что говорил с работодателем. — Да, но он о нем вообще ничего не знает. Разве ж это не попахивает пиздецом, Андерсон? — Хэнк хмурит брови. — Я заглянул потом в этот сраный мотель, и знаешь что? Его комната пуста! Ну, типа, вообще пуста. Нет ни сменной одежды, ни даже ебучего чемодана. Это тоже, по-твоему, брехня? Парень был мутный, это я знаю точно. Спорить с такими фактами, конечно, было сложно. Но не мог же Хэнк сказать, что Даниэль не человек. Кто знает, может, нелюдям и не нужны подобного рода вещи. — Допустим. А ты проверил связь Филлипса и других жертв? — Пф, еще бы. И они абсолютно не знакомы. — Жаль, повязали бы преступный синдикат, — шутит Андерсон. — У тебя есть теория лучше, умник? — цедит Гэвин сквозь зубы. — Есть, вообще-то, — отвечает Хэнк самодовольно. — Думаю, он просто свалил из города, прихватил чемоданы и уехал в закат. Дело закрыто. Рид вдруг подрывается с места. — Так, а вот это уже совсем бред! — Почему? Сам ведь сказал, его вещи исчезли, парень скрытный, переехал сюда при загадочных обстоятельствах. По-моему, вполне логично. Рид молчит какое-то время, очевидно, переваривая информацию, и задумчиво скребет щетину. — Слишком просто, — констатирует наконец Гэвин. — Почему не сказать об этом друзьям?.. — Слушай, — Хэнк пододвигается на край стула, — с Филлипсом все ясно. Я думаю, нам стоит сконцентрироваться на более давних случаях. У меня есть одна наводочка, — он заговорчески поднимает брови, — только мне надо раздобыть адреса всех жителей, которые переехали сюда в этом году. — Захера? — Есть одно подозрение. Так что, поможешь? — Гэвин щурится на него недоверчиво. Хэнк решает немного надавить на его амбиции. — Слушай, это ведь самое громкое дело в твоей жизни, подумай о том, что случится, когда раскроешь его. Можешь забрать всю славу себе, я не настаиваю. Гэвин оценивающе глядит на него, прежде чем его губы расползаются в кривой ухмылке. — Посмотрим. *** Список жертв был относительно небольшим, всего около шести (по крайней мере, известных следствию). Последним, где-то в октябре, исчез Карлос Ортис, мужчина среднего возраста, известный в округе своим буйным характером и странными знакомыми, отчего его внезапная пропажа не показалась жителям чем-то необычным. Самой же первой жертвой, пропавшей еще зимой, был некто Майкл Грэм, настоящий антипод Ортиса, примерный семьянин, гражданин солидный и успешный. Всех их объединяло одно – исчезновение в ночь полной луны. Эту особенность удалось установить не сразу, примерно месяцев через пять, да и то совершенно случайно. И, к сожалению, это была их единственная зацепка. Больше жертвы не были связаны ни чем: ни социальным статусом, ни общим кругом интересов, ни возрастом и ни полом – словно похититель выбирал их случайно или по считалочке. Теперь, благодаря Коннору, Хэнк имел в запасе еще несколько зацепок. Приезжих в этом году оказалось не так много, меньше десяти человек. Конечно, это были лишь официальные данные, и они были не точными, потому что никто, например, не фиксировал случайных туристов и тех, кто работает в городе нелегально. Последние часто ошивались то в порту, то в единственном стрип клубе на весь город. Об этой особенности города, почему-то, никто не задумывался, но лично у Хэнка была такая политика: пока никто не творит фигню, он никого не трогает. Вместе с Ридом Хэнк разъезжает по адресам, которые удалось нарыть. Несколько имен показались Коннору знакомыми, поэтому Хэнк решил начать именно с них. Первым в списке на проверку был дом семьи Уильямс. Миниатюрная коротковолосая девушка встречает их на своем пороге с добродушной улыбкой, но Хэнку, почему-то, от нее не по себе. Гэвин не церемонится и просто проходит в ее дом, чтобы осмотреться, а Хэнк остается у двери, чтобы задать несколько вопросов. Прежде всего, он интересуется, как давно она переехала в город, по какой причине и одна ли. Девушка отвечает на все вопросы, постоянно поглядывая в сторону Гэвина. Выясняется, что здесь она уже около полугода, живет вместе со своей дочкой, Алисой, да и все, в общем-то. — Может, хотите кофе? — предлагает им Кэра Уильямс с улыбкой. Хэнк хочет вежливо отказать ей, но Рид вдруг выкрикивает: — О, супер, умираю с голоду. Делать нечего, и Хэнк тоже проходит в дом. Их кухня совмещена с гостинной, и Андерсон садится на скрипучий коричневый диван. Позади него, немного поодаль, ровным рядом стоят кухонные тумбы, на которых в беспорядке валяется куча кухонных приборов и тарелок. Видимо, женщина что-то готовила, когда они с напарником пришли ее допросить. Кэра подходит к одной из тумб, той, на которой стоит электронный чайник, и нажимает на кнопку. — Не стоило, — говорит Хэнк, оглядывая кухню с дивана. — Нет, что вы, все нормально. Отвернувшись, она взяла железный молоток для отбивания мяса и спешно положила его в верхний выдвижной ящик. — Вы знаете, я, пожалуй, буду чай, — говорит Хэнк с улыбкой, задумчиво разглядывая эту картину. Хозяйка кивает ему и тянется к коробке с чайными пакетиками. Гэвин заканчивает свой осмотр, спустившись со второго этажа, и раздосадованно приземляется рядом с Хэнком на диван. Не понятно, что именно он там искал, но, видимо, этого там и не было. Мисс Уильямс протягивает офицерам чашки, а сама берет стул, что стоит около обеденного стола, и ставит его напротив дивана. — Что вы знаете о пропаже людей? — спрашивает Рид. — Не страшно жить в такой-то глуши? — он усмехается. Кэра неловко отвечает ему, что ничего об этом не знает, и тогда Рид докапывается до чего-то еще. Под шумок Хэнк говорит, что сходит за льдом для чая, и пробирается к холодильнику. Ведомый каким-то странным предчувствием, он открывает морозильник и натыкается на огромную кучу разделанного мяса. Мяса в ящиках так поразительно много, что впору устроить званый ужин на тридцать персон. Хэнк тянется за одним кусочком, самым маленьким, но оно, похоже, лежит там так давно, что полностью примерзает не только к стенкам холодильника, но и к друг другу. Фантомная боль в плече внезапно снова настигает его, и Хэнк ведет им, чувствуя себя неуютно. Стараясь не заглядываться на морозильник подозрительно долго, Хэнк хватает формочку со льдом и достает оттуда пару кубиков. Когда он возвращается к дивану, Гэвин как раз расспрашивает Кэру о ее дочке. — О, она замечательная, — говорит хозяйка с улыбкой, — Алиса сейчас в школе. Я не думаю, что ей что-то известно, она же еще совсем ребенок. — Конечно, конечно, — встревает в разговор Хэнк. — Не хотел бы я на ее месте быть посвященным во все подробности, — хозяйка слабо кивает, а Рид тихо цокает, раздраженный вмешательством в свой допрос. Когда они покидают дом, Хэнк тут же звонит в участок. — Бен, привет, — начинает он на пути к машине, — думаю, я нашел кое-что. Нужен ордер на обыск... Да, да... Дом Кэры Уильямс... Что? Нет! Просто подозрения. Я бы заглянул в ее холодильник, нужно взять мясо на экспертизу... Не, я пытался, но куски слиплись. Не рискнул спросить об этом, вдруг это ее отпугнет? Гэвин тоже чего-то там шастал, думаю, не лишним будет проверить... Да, ага, пока. Рид терпеливо дожидается, пока напарник повесит трубку, и только тогда взрывается от возмущения. — Какого черта это было? — спрашивает он резко. Хэнк пожимает плечами. — Зови это профессиональным чутьем. — Да у тебя может быть только профессиональный перегар, Андерсон. — Слыш, за языком следи, если не хочешь его потерять, — Хэнк садится в машину. — У нее в холодильнике несколько килограмм мяса. Зачем столько одной миниатюрной девушке? — Не знаю, много ли на свете долбанутых? Я ведь не спрашиваю, зачем тебе столько рыбы, — парирует Рид с усмешкой. Хэнк вдруг чувствует, как резко сжимает руль до белеющих костяшек. Слухи в маленьком городке разносятся быстро. — Проехали. Гэвин садится в машину. Скорость развития событий кажется ему подозрительной. *** Хэнк не был в здании суда, кажется, целую вечность. В последний раз это было года три назад, в тот раз, когда... в общем, тогда. Если и раньше его белесые коридоры казались Хэнку какими-то неуютными и отталкивающими, то теперь это чувство усилилось сразу в несколько раз. Но делать было нечего, пришлось побороть свою внезапную неприязнь и забрать дурацкий ордер во что бы то ни стало. Стены коридора тоже были украшены чередой одиночных портретов, как это было в библиотеке или в участке. Здесь их развешано больше всего, потому что здание, видать, очень солидное, почти как мэрия или что-то в этом духе. Хэнк флегматично оглядывает аккуратные профили мужчин Камски и лебединые шейки их дочерей. Их династия просто нереально огромная. У всех у них до глупого благородные имена: Генрих, Элизабет, Мортимер, Элайджа – словно разные поколения родителей соревнуются в оригинальности или у кого понты длиннее. Так эта череда портретов и сопровождает его вплоть до огромных резных дверей, за которые ему сегодня нужно попасть. Дойдя до них, Андерсон вдруг замирает. Один из самых дальних портретов приковывает его внимание с пугающей быстротой, и Хэнк глядит на него, широко распахнув ясные глаза, словно тот, кто изображен на нем, может внезапно исчезнуть, если тот только моргнет. Его зрачки беспорядочно мечутся по молодому лицу мужчины в сюртуке, его округлым выпирающим скулам, маленьким поджатым губам и глазам, большим и темным, как сама ночь. И тогда он теряет дар речи, забывает, что вообще должен дышать, потому что юноша с портрета смотрит на него с привычной простотой, безэмоциональным, совершенно расслабленным лицом. И тогда Хэнк садится на ближайшую лавочку, потому что чувствует, как стремительно обмякают ноги. Потому что с портрета вековой давности на него глядит Коннор Камски.