Когда вода окрасится кровью

♫ Anadel - In The Water

Вначале было море. Была бескрайняя плотная синева, и лучи солнца, едва пробирающиеся далеко под воду. Было темно, словно ночью, и легкие жгло от недостатка воздуха. Кто-то держал его за руки, крепко-крепко, а кто-то словно царапал шею, оставляя на ней глубокие саднящие зазубрины. Соленая морская вода пробиралась сквозь них, бежала, бурлила по венам, словно кровь, растекающаяся вдоль всех его конечностей, и он извивался, брыкался не то в панике, не то в каком-то неведомом доселе зверином могуществе, свиваясь то как уж, то выгибаясь подобно пантере перед прыжком. Затем была боль и кромешная тьма, что-то, напоминающее забвение, вязкость и холод, а после чьи-то губы, ласкающие его иссушенную кожу, и яркое желтое солнце. Он открывает глаза. Перед ним смуглое лицо – смуглое, но болезненно-серое, – и два сверкающих разноцветных глаза глядят в душу не то хищно, не то по-отечески. Во рту солено, и язык словно отнимается, разбухает до невиданных размеров и упирается в стенки раскрошившихся зубов. Тело ломит, но непонятно, почему именно, и двигаться пока не представляется возможным. Спиной он чувствует нежное прикосновение моря, его мерные влажные поглаживания и лежит, подхваченный маленькими своенравными волнами и чьими-то заботливыми руками. Голова его легка, как чистое лазурное небо, и на душе царит подобие спокойствия. До моря не было ничего. Была только пустота и имя, пульсирующее в ней подобно большой неоновой вывеске – единственное отчетливое знание, непонятное, но неоспоримое. Когда он вновь открыл глаза, в голове зажглось новое, такое же ясное, как предыдущее. Он вдруг проснулся ото сна, такого долгого и древнего, и понял, что наконец-то дома, и смирение с этим, принятие вдруг принесло душе такой покой, что боль от его загадочной метаморфозы резко отступилась, ушла на второй план, задавленная чувством какого-то особого, невероятного удовлетворения от жизни и ощущения себя на родном месте. Невозможно было сравнить ту эйфорию ни с чем иным, потому что она вдруг заполнила его до краев, стала слишком личной, слишком своей, сокровенной тайной, которую можно разделить лишь с одним верным слушателем, имя которому океан. Ему вдруг открылась простая истина, секрет мироздания, и он смежил веки, убаюканный легкостью этого открытия. Море было в начале. Море будет в конце. Так она гласила. *** Прекрасные коралловые сады раскинулись вдоль извилистых берегов Нового Света, переливаясь оттенками желтого и красного. Проплывать мимо них на пути к древнему атоллу, служившему надежным убежищем для его народа, стало каким-то обыкновением, но обыкновением, бесспорно, красивым. Он любил эти места, рифы, пышащие жизнью, идеальные охотничьи угодья: тысячи маленьких рыбок пестрели всеми оттенками радуги – синие, белые, желтые, красные... – и копошились среди коралловых полипов, морских анемонов и цветастых водорослей, извиваясь всем телом в своем причудливом движении. Мурены, притаившиеся в расщелинах между камнями, выжидающе глядели на это зрелище, готовые с наступлением ночи вот-вот сорваться с места и поймать зазевавшуюся рыбку себе на съедение, и он сам ощущал себя подобно хищной твари, когда рыбы в страхе уступали ему дорогу. Море обнимало его за плечи, как родная мать, что по обыкновению заключала свое дитя в любовные материнские объятия. Словно теплое одеяло в прохладную зимнюю ночь, оно обволакивало все его тело, ласкало измазанную слизью кожу, гладило, успокаивало и нежно шептало на ушко песню синих китов. Он подпевал ей вполголоса, ощущая на кончике хвоста болезненно-щекотное прикосновение щупалец актинии, когда он ненароком проплывал у самого дна и зарывался пальцами в морские водоросли. Огромная черная тень вдруг пролегла над всем рифом, и он в удивлении поднял голову к поверхности, туда, где во всем своем пышном великолепии проплывал грозный стальной кит. Ощущая себя совсем мальчишкой, он вынырнул ему навстречу, подставляя изнеженное лицо прохладному морскому бризу. Острый нос стального кита нещадно рассекал волны, пересекая море на невероятной скорости, и он плыл за ним, словно дельфин, пораженный одним только видом этого величественного зверя. На спине у него стояли люди, к морю совершенно безразличные, мнящие себя хозяевами всего сущего – они не могли увидеть безрассудных грациозных прыжков за краем бортика. Они словно не видели ничего, даже черных низких туч, клубящихся на горизонте, ослепленные своим высокомерием, и кит плыл к ним вперед, как заведенный, упрямо, без тени усталости, увязая в тяжелой водной зыби. А он все следовал за ним, потому что не был уверен, что увидит его еще раз. Море бушевало в ту ночь, поднимая грозные седые волны к самому небу. Сильный шквальный ветер без устали гнал их вперед, и небо плакало, разодранное его порывами. Пучина разверзлась под металлической рыбой, словно маленький клочок ярости, что вырвался из ада на землю и теперь клокотал где-то на поверхности океана. Ударяясь о корпус, волны пенились, шипели, заливаясь диким ревом, и стальная обшивка под ними крикливо трещала, ломаясь, скручивалась. Корабль метало в безумной тряске несколько долгих минут, прежде чем очередная волна вдруг не разломила его пополам, погребая под собой его изодранные остатки. С трепетом в сердце он наблюдал за этой картиной, притаясь на дне, словно тень, и восхищался величием морской стихии. Мать-волна нежно качала его, убаюкивая, в то время как сверху, доживая свои последние секунды, в ужасной агонии погружался на дно чуждый природе металлический зверь. Осознание людского несовершенства стрелой пронзило его сознание. Он почувствовал себя неуязвимым и могущественным – это было почти откровение, от которого вдруг перехватило дыхание, и он погрузился в апноэ сильнее обычного. Он так и лежал на откуп волнам, нежно качаемый ими из стороны в сторону, погруженный на несколько долгих минут в глубокое ленивое бездействие, и ощущал на себе всю безразмерную любовь океана. *** У Маркуса были сладкие песни. Ему нравилось их слушать. Они разливались по морю, словно серенады любви человечеству. Все в них манило его и влекло на враждебный берег, окутанный тайнами и загадками, и хоть люди были слабы и ничтожны, он все равно ощущал с ними какое-то единение. Рассказы Маркуса о людях пленяли его воображение. Казалось, тот знает практически все на свете, настолько долго он жил, подглядывая за человеческим обществом. Маркус многое перенял у людей: манеру смотреть на вещи, орудия труда, речь, имена даже... И особенно радел насчет последнего. Как какой-то дознаватель, он жадно выпытывал у своих братьев и сестер подробности их прошлого, того, которое все из них по обыкновению забывали, в частности его волновало имя, данное им чем-то свыше при рождении. Многие ничего и не помнили, кроме этой мелкой крупицы, как это было, например, с ним, с Коннором, но вот Маркус... Маркус словно помнил о себе все. Помнил, как жил однажды на берегу реки, будто раб, в доме какого-то художника, как глядел на мир через призму его удивительных произведений. Рассказывал, как видел эти воспоминания во сне и точно знал, что сном они не были. И в этих снах, очень реальных и далеких, художник звал его по имени... Маркус, так, кажется. Он не помнил своего имени. Кажется, когда-то очень давно оно еще имело для него значение, но с годами совершенно стерлось из памяти. Маркус помог ему вспомнить это и несколько других вещей, но он словно страшился признавать о себе какую-то правду. Что-то всякий раз будто останавливало его от принятия себя, как отдельной личности, и это что-то душило его, давило где-то в груди. Он боялся. У них не было имен. Коннором был кто-то совершенно другой. Это был не он. Порой, заслушавшись Маркуса в очередной раз, они собирались в стаю и плыли навстречу россыпи золотого песка, и воздух в ушах шумел от частого пребывания на поверхности. Там, страшась быть обнаруженными, они подплывали к самому берегу и следили из-за камней, как на мелководье плещутся человеческие детишки. Маркус страстно рассказывал о быстротечности людской жизни и о великих достижениях, что завтра могут совершить такие вот ребятишки, когда выйдут на сушу, а где-то высоко-высоко над их головами изредка шумели большие железные птицы. Под вечер, когда солнечный диск утопал в глубине океана, а температура воды опускалась до минимума, вдалеке, в поселении людей, загорались маленькие желтые звезды, и Маркус рассказывал, как однажды коснулся одной из них рукой. Он слушал его, широко раскрыв рот, и явственно воображал себе эту картину. Он и сам, бывало, подобравшись непозволительно близко, наблюдал, как оранжевый огненный цветок плясал в глиняной чаше, и люди, собравшись возле него в круг, пели свои удивительные баллады, так не похожие на их собственные. Опьяненный, он страстно мечтал выползти к ним на берег, чтобы жадно вкусить кусочек людской жизни, короткой, но, без сомнения, счастливой, и разделить с Маркусом не только песни, но и воспоминания, потому что что-то словно влекло его туда сильным магнитом. Тогда он, забываясь, плыл на шум гитар, так, что отмель царапала ему хвост всякий раз, как волна разбивалась о берег, тянулся к ним, к людям, прячась за острыми скалами, пока тело его не начинало жечь от невыносимой сухости. Тогда море снова звало его обратно, любовно ласкало оцарапанную кожу, словно в напоминание о том, что только там ему самое место, и он возвращался, закрывал глаза, понимая, как же сильно, несмотря на все, влюблен и в людей, и в морскую стихию. *** Аманда всегда пела им о том, какие люди на самом деле. Песни ее были лишены прикрас, пресные и обезличенные, и низкий гул ее льющегося голоса был наполнен тысячью неуловимых смыслов, ужасных и порою жестоких. В их ярких сюжетах всякое место, где бы ни побывала нога человека, тут же превращалось в кладбище, опустошенное и безжизненное. Веками люди отравляли землю своим существованием, безжалостно расходуя то, что давала им мать-природа, брали все, не возвращая ничего взамен, и вот теперь, кажется, добрались и до моря, и за это он испытывал к ним отвращение. Эмоции клубились у него в груди неясным комом, наслаиваясь друг на друга – он никогда не чувствовал себя настолько запутанным и потерянным как в те темные годы. В глубины океана стекались тысячи подводных железных рыб и начинали ожесточенное сражение друг с другом, не имеющее для него ни смысла, ни цели, и он сам иногда задавался вопросом своего существования. Люди гибнут за металл, так пела Аманда, и золотой телец опускается на мир своей проржавевшей желтой тенью. В один день поверхность океана просто заволокло тонкой маслянистой пленкой, и солнце в тех водах вдруг померкло. Он робко подплыл к этому пятну, коснулся пальцами с интересом и резко одернул руку. Жидкость в этом месте стала вязкой и неприятной на ощупь, черной, как смоль, и словно прилипла к изнеженной коже. Тысячи птиц упали в море замертво, когда отправились на очередную охоту, рыба медленно задохнулась, и он вдруг понял, пронзенный ясной горестной догадкой – им придется покинуть родимый дом. Аманда, как старшая из всех, собрала свой народ вместе, чтобы на множество лет увести его прочь в новый атолл, скрытый от глаз человечества, и сердце его окончательно разорвалось от тревоги и одиночества. Не все пережили те ужасные дни миграции на новое южное место. Загрязненная тут и там вода попадала в жабры, вызывая инфекции в дыхательных путях, и многие прямо на ходу падали замертво, сморенные то болезнью, то недостатком кислорода. Они плыли без сна несколько дней, останавливаясь лишь для того, что бы предать морю павших товарищей, но даже тогда не могли позволить себе настоящую передышку. Ему было плохо. Даже сладкие песни Маркуса и его смелые мечты о мирном сосуществовании с людьми больше не могли поддержать бодрости его духа, и все больше он вспоминал тот величественный шторм, случившийся десятилетия назад, и торжество природы над человеческой беспечностью. Цепляясь за эти мысли, он знал – все пройдет однажды, и матушка-волна вновь заберет все его печали, чтобы утопить их на дне, а пока Аманда будет обнимать его крепкой рукою и петь его братьям и сестрам песни о жестоких обитателях суши. Море бурлило от нешуточных схваток, стычек и побоищ, словно весь мир разом обуяла эпидемия жестокости. Вода горела в тех местах, где железные рыбы завершали свое плавание, дымилась, клубилась черным тяжелым дымом, и дышала красным пламенем. Маркус плавал среди этих пожарищ, а он плыл за ним следом, не различая, казалось, даже дороги. Они проплывали меж сереющих обломков словно падальщики, слетевшиеся на свежую добычу, и тогда он впервые попробовал человеческое мясо. Пока Маркус преисполнялся от этих жалких крупиц какой-то ведомой одному лишь ему мудрости, он жевал плоть того, кем некогда восхищался, и смотрел с пустотой в глазах и дырой в сердце, как прямо перед ним увядает жизнь на прекрасных коралловых рифах. Песни у Маркуса все еще были вдохновенные, а он так запутался. *** Соседствовать с людьми в море становилось все сложнее и сложнее. Какие-то полвека спустя они прочно обосновались в морских водах и всерьез занялись изучением мирового океана. Ни Аманду, ни его эта перспектива нисколько не радовала – из хозяев океана они вдруг превратились в ничтожных испуганных рыбешек, вынужденных жаться по углам, чтобы не быть обнаруженными. Еще этот мятежник, Маркус, не бросал попыток ворваться к людям самостоятельно, чем только усугублял и без того нервозное положение... Вера в людей у Маркуса была невероятной. Порой, он снова разжигал ее внутри его сердца, и он почти верил, хотел верить, надеяться на человеческое искупление, но всякий раз, стоило ему оглядеться вокруг и оценить ущерб, людьми причиненный, реальность возвращала его на место. Маркус словно и вовсе не любил море, и ему, Коннору, это было непонятно. С кучкой своих последователей, Маркус прозябал дни и ночи у самой поверхности, и следил то за лунными циклами, то за бытом людей в южном и северном полушариях, совсем забывая о жизни на дне, о своих влюбленных в море братьях и сестрах. О нем. Однажды он и вовсе исчез на несколько лет, чтобы вскоре возвратиться с радостной новостью. Маркус побывал на суше. Это было так удивительно и необычно, что он на мгновенье позабыл про весь скептицизм и полез к Маркусу с расспросами о том, что тот видел в своем путешествии. Маркус собрал всех в стаю и спел ему песню про людские города, наполненные жизнью, о том, как вечером он бродил вдоль освещенного маленькими искусственными звездами причала, и слушал, как человек, шум моря, смеялся, как они, говорил и плакал. Он слушал это с приоткрытым ртом, и словно сам видел себя идущим рядом с ним – совершенно не представляя при этом, что это такое, ходить, – и жадно впитывал чужие ощущения. Маркуса лишь печалил тот факт, что его преображение было несовершенным, все это случилось слишком быстро, и уже на следующую ночь ему пришлось вернуться обратно, в море, но даже так, от нескольких часов пребывания на суше, он находился под диким впечатлением. Он внимал этому, как дитя, и вновь где-то в глубине души ощущал себя тем маленьким неразумным мальчишкой, что вновь захотел увязаться за своим наставником в мир, совершенно ему незнакомый. Аманда глядела на них с негодованием и укоризной, но снисходительно молчала, словно преисполненный мудростью учитель, что предоставляет своим воспитанникам возможность самим углядеть истину там, где это возможно. Интерес и жажда нового с головой поглотили его, он вдруг почувствовал, как огонь в груди полыхает ярким цветом, и вновь отправился за Маркусом на север, чтобы увидеть жизнь, какой она есть, своими собственными глазами. Нужно было всего лишь дождаться полнолуния. В этот период времени активность морских сил невероятно возрастала, и при определенных обстоятельствах, соблюдая все условия, возможно было распрощаться с их нынешним ликом и ворваться в лик человеческий. Он жадно ждал этого момента, считая дни, недели до наступления единственной ночи. У берегов в это время вновь играли взрослые и дети. В ожидании, ему нравилось наблюдать за ними, вновь такими беззаботными и радостными, и он вдруг понял, что судить обо всех людях по одному представителю неразумно. Неделями он глядел на то, как они вели размеренную жизнь, влекомые каждый своей судьбой, словно маленькие ходячие книжки с индивидуальной историей, и не мог дождаться того момента, когда познакомится с ними поближе, прочтет хоть одну, чтобы познать очередную тайну вселенной и поведать ее морю по возвращению. Он ненавидел людей и любил их одновременно. Это была странная смесь, очень противоречивая, но описать эти чувства лучше было просто невозможно. Он ненавидел людей за то, что они творят с его любимым океаном, за то, что они творят с собой, друг с другом. Он верил Аманде, не было причин не верить, когда он видел все то, о чем она пела, своими глазами, когда переживал это на собственной шкуре. Он обожал людей как домашних зверушек, за жизнью которых можно следить и умиляться, восхищаться их упертости и достижениями, и в этом смысле он чувствовал особую связь с Маркусом, единение мыслей. Противоречивые ощущения разрывали его изнутри, и он метался, не зная, куда податься. Он вдруг вновь осознал всю степень своей запутанности и подумал о том, как же было просто тогда, когда море решало все за него, а он просто смотрел, следовал его течению, и погрузился в печальные раздумья. Правильно ли он поступает? Не считается ли это изменой? Маркус одобрительно хлопал его по плечу – нет, не считается. Не верить Маркусу причин тоже не было. Он ждал ритуальный день с трепетом в сердце. Когда этот день настал, радоваться было нечему. Вечером Маркус повел их к небольшому дикому пляжу, туда, где риск встретить свидетелей их волшебного обращения сводился к минимуму. Когда они добрались, его взору предстал израненный полуживой человек, совсем еще ребенок, которого Маркус поймал, чтобы совершить кровавый ритуал и принести в жертву полной луне. Плеяда противоречивых чувств тогда еще раз захватила его разум и сердце: симпатия к человеческой жизни боролась внутри него с жгучим интересом оказаться в его шкуре, вкусить то, что ему недоступно, и он метался, не зная, как правильно поступить или каким чувствам отдаться. Он понял лишь одно – он не готов принести в жертву чью-то плоть, чтобы обрести призрачный шанс на прогулку по суше. Он понял, что не позволит кому-то единолично вершить чью-то судьбу, и принял решение. Тогда он, рыча как дикий зверь, набросился на своих братьев и сестер, и море под ними забурлило, вспенилось. Чувство несправедливости происходящего только больше подстрекало его, придавало сил, и он повалил на дно троих, прежде чем Маркус и остальные сковали его движения. Словно птица, заточенная в клетку, он брыкался в их руках. Маркус попытался объясниться, утешить, но все его песни теперь меркли пред человеческой жизнью, короткой, жалкой, но все же жизнью. Он чувствовал с людьми какую-то неуловимую связь и не понимал, как тот, кто чувствует то же самое, может поступать с людьми подобным образом, отнимать их жизни ради собственного эгоистичного удовлетворения, прикрытого ширмой любви к человечеству. Тогда Маркус откусил человеку пальцы, чтобы показать, что для обращения можно обойтись меньшей плотью. Кровь из раны тут же хлынула на песчаный берег, окропляя огненно-красный хвост Маркуса. Тот вскоре стал слоиться, деформироваться, и Маркус кричал, изъедаемый изнутри ужасной агонией, царапал ногтями стылый песок, подставляясь скрюченным телом к серебряному лунному сиянию. Тогда Коннор понял, что все, что он видит перед собой, неправильно, девиантно. Природа, море – все это было против этих безумных действий и игры в того, кем не являешься, никогда не станешь. Осознание этого стало таким ярким, что он внезапно прозрел, очнулся от многолетнего морока. Нет, Маркус никогда не любил людей. Маркус любил быть человеком. Тот, кто любит людей в действительности, никогда не решился бы на такой отвратительный поступок. Он глядел, как мир вокруг него рушится, как тот, кому он верил и кем восхищался, медленно превращается не в человека, а в какое-то чудовище, лишь выглядещее, как человек. Тот час его обуяла ярость, и он до боли стиснул зубы, накапливая последние силы для сопротивления. Словно почувствовав поддержку морской стихии, он выпутался из хватки, крепко сдавливающей его корпус, и ринулся на следующего брата, мечтавшего откусить от человека заветный кусочек. Вместе они клубком закружились по песчаному дну, баламутя воду и вгрызаясь друг другу в глотки. Ощущая себя хищной акулой, он рвал бледно-серую плоть на части, и вода вокруг них окрасилась в глубокий синий оттенок. Миг, когда он почувствовал свое превосходство, запомнился ему надолго: сложно было сравнить это пьянящее ощущение вседозволенности с чем-то иным, ему казалось, словно он один остался в этом мире и теперь мог вершить его судьбу щелчком пальцев, пока сильный колющий удар не пронзил вдруг его хвост, чтобы пригвоздить его ко дну длинной железной балкой почти у самого корпуса. От невероятной боли он выпустил весь воздух из легких и теперь мог лишь жалобно раздувать жабры, вгрызаясь руками в импровизированный железный гарпун. Потребовалось несколько долгих минут, чтобы вытащить толстый прут из хвоста и, задыхаясь, судорожно высунуть голову на поверхность. Из маленькой треугольной раны почти у самого живота медленно сочилась голубая кровь, в болезненной пульсации смешиваясь с морем в одно единое целое. Но когда он вынырнул, на пляже никого не оказалось. *** Девианты. К ним невозможно было испытывать что-либо, кроме жалости или отвращения. Сияющий голубым неоном треугольный шрам служил ему каждодневным напоминанием о предательстве и собственной беспечности. Как заведенный, он не видел в жизни иного смысла, кроме возвращения всех своих братьев и сестер обратно домой. Он не желал им зла. Море шептало ему, что жизнь там, на суше, для его детей чужда, неправильна. Он плавал, искал их по всему свету в тщетной попытке достучаться до их разума, но в лучшем случае возвращал морю лишь их иссушенные останки. То, что делала с ними жестокая суша, разрывало ему сердце. Маркус, Норт, Даниэль, Джош, Руперт, Хлоя, Трейси... список можно было продолжать до бесконечности. Эти имена навязчивыми мыслями кружились у него в голове, пульсировали, как ровный барабанный бой. С ними он просыпался и с ними же погружался в короткий беспокойный сон. Найти их стало делом чести, если не предназначением. В глубине души ему казалось, словно он уже занимался этим всю жизнь, но позабыл об этом. В своих многолетних скитаниях он побывал почти у каждого берега – у теплых ли берегов Франции и Италии, у живописных островов Греции или в холодных северных морях близ России и Норвегии, – забрел и на родину. Это было растяжимое понятие: он плохо помнил это место, но точно знал, что первые воспоминания его были тесно с ним связаны. Он долго резвился в этих водах, прежде чем Маркус решился привести его в древний атолл, населенный такими же существами, как он сам. Он был беспечен, попадаясь на глаза то морякам, то случайным зевакам – и те с охотой окрестили его морским дьяволом. Дурачить людям головы было даже весело, и он, подслушивая разговоры у самых кораблей, охотно исполнял все, что ему приписывали. Сейчас он понимал, как глупо вел себя в те первые годы, опьяненный осознанием своего величия, и лишь благодарил судьбу за людскую глупость и невежество. С течением лет, многое в этом месте потерпело изменения – это было не удивительно, все-таки его не было в этих краях больше века, – но он все равно чувствовал, что ловит приступы ностальгии. Скалистый берег подвергся эрозии, а морские обитатели, населявшие эти воды, почти полностью исчезли. Люди застроили берега новыми постройками и прибрежные города больше не выглядели такими скудными. Он долго наблюдал за самым крупным из них, выискивая очередного девианта, пока однажды не столкнулся взглядом с одним человеком. Что-то в его образе приковало его внимание. Мужчина сидел на краю высокого обрыва и просто смотрел вниз. Он не делал совершенно ничего, просто сидел долгие часы, минуты, месяцы в полном одиночестве, возвращаясь на это место каждый божий день снова и снова, словно привязанный к нему невидимой цепью. Он любил разглядывать этого мужчину, будто зверушку, и часто гадал о причинах его постоянных визитов. Иногда, обретая смелость, он подплывал слишком близко, так, что мог даже со своего далекого расстояния рассмотреть отдельные черты его фигуры – седые волосы, крепкую спину и широкие плечи, – и не заметил, как начал заглядываться. Все чаще он ловил себя на том, что приплывал к берегу уже не для того, чтобы найти девианта, а чтобы по обыкновению взглянуть на седовласого мужчину с тоскливо опущенными плечами – такую же постоянную вещь, как небо над их головами, – и разделить с ним вечер. Сложно было сказать, почему именно этот человек так увлек его. Он разглядывал сотни, тысячи людей до него, но почему-то именно этот именно сейчас был другим. Он чувствовал с ним необъяснимое родство: как и он, этот человек казался потерянным. Словно не зная, куда податься, он возвращался на этот утес снова и снова, почти как в безумии, как и он, Коннор, огибал берега снова и снова, потому что делать что-то другое казалось физически невыносимым. Ему казалось, что они, словно два изгоя, возвращаются к тому, с чего начали, потому что ничто иное не способно больше заинтересовать их, и он просто смотрел на человека, желая убедиться в том, что ошибся, потому что никому он бы не пожелал такой участи. Иногда человек нависал над пропастью в опасной близости, иногда кидал в нее слова и какие-то вещи, и он подхватывал их руками, разглядывал любовно, наделяя этот мусор каким-то смыслом свыше. Однажды этот мужчина и сам упал вниз, раскрываясь навстречу морским объятиям. Полный какой-то необъяснимой радости, он тут же подплыл к человеку, желая наконец-то рассмотреть его поближе, но с ужасом вспомнил, что несовершенные люди под водой умирают. Почти в беспамятстве он подхватил его безвольное тело под мышки и с силой потянул обратно к берегу, чтобы кое-как вытолкать его обратно на сушу. Еще долго он лежал на песчаном берегу, обнимая мужчину за плечи и с интересом разглядывал его взрослое расслабленное лицо. Он был по-своему красив. Капельки воды путались у него в бороде, стекая на шею, и он нежно касался их пальцами, смахивал в сторону, иногда позволяя себе зарыться подушечками в жесткие волоски и провести по чужой холодной щеке незримую полосу. Мужчина не дышал, и тогда он прижался к нему устами, чтобы привести в чувство, как это делали с ним когда-то. Он не знал, как делать это в действительности, лишь анализировал свои давние воспоминания. Податливые тонкие губы мужчины были искусаны и оттого немного кололись и где-то тонкой-тонкой ноткой на них ощущалась странная хмельная горечь. Мужчина не просыпался, и он, не зная, что делать, просто продолжал целовать его, сминая чужие губы до покраснения. Казалось, в этот миг не существовало ничего более – лишь он, незнакомец, горький поцелуй и дыхание жизни, одно на двоих. Никогда раньше он еще не приближался к человеку настолько близко, и, опьяненный этим, он вдруг увлекся, отдаваясь теплому ощущению внизу живота и дрожанию кончиков пальцев на седых щеках. Отстранившись, он припал к взмокшему лбу человека своим собственным, закрыл глаза, тяжело дыша не то от засухи, не то от проделанной работы, и устало потерся носом о чужую скулу. Мужчина под ним вдруг завертелся, задергал бровями как-то мелко, и он тут же оттолкнулся от него, боясь быть обнаруженным. Видеться с людьми было опасно. Он извернулся, как уж, и уполз обратно под воду, ощущая себя так, словно только что изменил любимому океану. На утес мужчина больше не возвращался. *** Он нашел Даниэля на берегу, израненного и раскаявшегося. Даниэль ослаб и мог молить только о том, чтобы море вновь приняло его обратно, потому что ноша, которую должны нести на себе все девианты, оказалась для него непосильной. Даниэль пропустил ритуальную ночь и теперь медленно увядал. Он встретил девианта и протянул ему свои руки. Даниэль боялся, но был готов вернуться обратно. Вдалеке послышались странные звуки, и Коннор, испугавшись, скрылся в море на несколько мгновений. Когда он снова вынырнул, намереваясь закончить начатое, он увидел впереди себя того седовласого мужчину и вдруг почувствовал, как сердце забилось чаще. Даниэль расценил приход человека как еще один шанс и набросился на него, зацепив зубами плечо. Тогда он понял, что пути назад больше не будет. Картина того, как Даниэль разрывает плоть мужчины, так явственно предстала перед его глазами, что он без раздумий подобрался для прыжка. Он выпрыгнул на Даниэля из воды, и вместе они повалились на песок. Только оказавшись на земле, он вдруг подумал, каким глупым с его стороны был этот шаг. Но думать дальше было некогда – девиант мог одолеть человека в любую секунду. Озверев от жажды, Даниэль переключился на него и попытался обездвижить: первым делом он уселся на темно-синий хвост и развел его руки в стороны. Песок забился ему в жабры, он закряхтел, пытаясь сбросить девианта с себя, и не нашел ничего лучше, чем кинуть пригоршню песка Даниэлю в лицо. Даниэль зажмурился, поднеся ладони к саднящему от трещин и забившейся в них грязи лицу, и наконец-то был сброшен. Опомнившись, Даниэль нащупал рядом с собой острый камень и проткнул ему хвост, оставил глубокий голубой порез вначале с одной стороны, потом с другой. Это резко сократило его маневренность – двигать нижней частью тела стало нестерпимо больно. Надеясь таким образом остановить его, Даниэль уже развернулся обратно к человеку, но недооценил своего противника. Тот вновь набросился на него, вгрызся зубами в нежную шею и одним точным движением разорвал ему артерию. Даниэль захрипел, забулькал, повалившись на колени, и затрясся в предсмертной агонии. Он устало и как-то печально глядел на него, поверженного, тяжело дыша и чувствуя, как весь низ тянет от сияющих неоном открытых ран. Он не хотел убивать Даниэля, они оба не хотели. Смерть того человека показалась ему слишком высокой ценой за спасение их обоих, поэтому он не считал, что поступил неверно. Даниэль мог спастись, продолжить жизнь, пускай неполноценную, в недрах океана, как раньше, но выбрал легкий, быстрый способ ненадолго отсрочить свою погибель, за что, в конечном итоге, и поплатился. В смерти Даниэля не было его вины. Не было?.. *** Вечером, когда раны на хвосте немного затянулись и больше не сияли так призывно, он вернулся на дикий пляж, чтобы найти девианта и предать его тело морю. Хвост все еще болел, и плавать оттого было сложновато. Это было самой ужасной частью его работы – хоронить братьев и сестер. К сожалению, приходилось делать это достаточно часто. На пляже Даниэля не оказалось. Все, что он нашел на пустом берегу – лишь синие следы их недавнего сражения, их голубую кровь. Он лизнул ее для пробы, те маленькие крупицы, до которых еще мог дотянуться, и попытался настроить все свои чувства на поиск девианта по ее неуловимому специфичному запаху. Даниэль обнаружился не так далеко отсюда, отнесенный неведомой силой – или, вероятно, тем человеком, Хэнком, кажется? – в освещенной заходящим солнцем пещере, вдоволь заполненной водой. Даниэль лежал там, привалившись к огромному серому сталагмиту, безвольно свесив голову к груди. Он подплыл к нему, аккуратно, словно боясь, что его тело разрушится, коснулся руками его собственных и мягко потянул на себя. Тело с плеском повалилось на воду и податливо погрузилось в ее пучины. Осторожно и очень заботливо очистив лицо и тело Даниэля от отслоившейся кожи, он поместил его на самое дно и приложил к груди свои белоснежные руки. Из его уст тут же полилась прекрасная мелодия, песня моря, то жалобная и убаюкивающая, то грозная и зловещая. Вода вокруг них забурлила, засияла волшебным зеленоватым оттенком, и тело Даниэля медленно начало покрываться пузырьками. Вода в гроте бушевала, как при шторме, искусственными волнами дробясь о грозные пещерные стены, и в этот миг казалось, что сама природа бушует, ревет, оплакивая смерть своего чада. Несколько часов он провел без движения и воздуха, отпевая песнь морской стихии. Даниэль в его руках медленно растворялся, превращаясь в морскую пену, пока не исчез вовсе. Когда море окрасилось его кровью, песня закончилась. Он выбился из сил, истощенный обуявшей его печалью, разделяя с братом последние секунды его существования. В какой-то момент он так отдался этому, что совсем забыл, что должен дышать и едва не захлебнулся, ощущая, как легкие жжет от недостатка кислорода. Он так устал, что едва нашел в себе силы, чтобы всплыть и измученно привалиться к каменному берегу пещеры, и даже не заметил, как на небе вступила в свои владения красавица Луна. Истощенный, он моргнул и больше не смог разлепить веки, так и уснул, крепко-крепко, опустив голову на холодную каменную поверхность и дрожащие руки. Он проснулся на рассвете. Очень давно он не спал дольше нескольких минут – это непозволительная роскошь на океанских просторах, когда путешествуешь в одиночестве. Спросонья у него закружилась голова, и он не сразу сообразил, что за ночь оказался выброшенным на берег – сон и истощение притупляли боль от сухости. Оглянувшись по сторонам, он с трудом понял, что часть воды из грота за ночь успела утечь, и теперь он оказался заперт в каменном кольце. Он попытался выпрыгнуть обратно, к морю, но хвост все еще нещадно болел от каждого неловкого движения. Сил хватило лишь на то, чтобы допрыгнуть до выхода из пещеры и с разочарованием увидеть, что от моря его все еще отделяют неподвластные ему в таком состоянии метры суши. *** Хэнк часто навещает его. Находиться с ним, быть рядом – это что-то невероятное. С ним Коннор вспоминает многое – речь, в первую очередь, и себя понемногу. Мысли его все еще разбегаются и собрать их в осмысленное предложение бывает сложно, но он старается – приходится, ведь люди не понимают их протяжных песен. С каждым новым визитом Коннор вспоминает еще больше, пополняя свой словарный запас какими-то остаточными знаниями, непонятно откуда взявшимися. Общаться с Хэнком интересно, даже интереснее, чем с Маркусом, и он не жалуется. Рядом с ним в гроте не так одиноко, и вынужденное заточение не видится чем-то страшным. Иногда кажется даже, что жизнь после "освобождения" больше не станет прежней, когда они разойдутся, когда исчезнут друг для друга, вычеркнут свои персоны из жизни. Коннор уйдет в океан, а Хэнк... Хэнк вернется на утес. Это то, кто они есть, это их суть. Море будет влечь их, каждого по своей причине, и встреча эта станет еще одним прекрасным мифом, легендой, а может быть восхитительной грезой, сном, дивным, но ненастоящим. Забудет ли Хэнк его после? Коннору кажется, что лично он точно не забудет его никогда. Не хочется думать об этом, но их встреча стала чистой воды случайностью. Это девиантно, это неправильно, это противоречит законам, которые устанавливает мироздание – Коннор не должен видеться с людьми. Не должен, как и все его братья и сестры, но, черт возьми, как ему этого хочется! Как хочется иной раз коснуться человека еще раз и еще, обнять так же любовно, как море обнимает его, когда ему одиноко, как хочется вновь, как тогда, коснуться пальцами седой бороды и поиграть с длинными торчащими волосами. Как хочется иногда расспросить Хэнка о тысяче человеческих вещей, даже таких глупых, как ощущения от прогулки, как хочется узнать не только пиццу, но и другую человеческую пищу... Когда все это закончится, прекратится, мир снова станет серым – синим, в его случае, – несколько поблекнет, растеряет четверть своих природных красок. Коннор прекрасно понимает это и жадно ловит все моменты, когда может побыть с Хэнком вместе, внутренне готовясь к моменту их прощания. К сожалению, тот большую часть времени проводит где-то не здесь, не с ним, все такой же угрюмый в плечах как в их первую встречу на утесе, смеется лишь изредка, улыбается, когда насмехается над его невежеством, заботится как-то по-своему, но все же заботится. Коннор ловит каждое незначительное изменение в его поведении, анализирует, чтобы понять что-то неизвестное, но, без сомненья, важное, хочет, чтобы часы их общения длились вечно, потому что времени, чтобы изучить эту книгу, Хэнка, категорически не хватает. Хочется спросить его о многом, о человеческом. Например, почему так хорошо, тепло на сердце, когда они видятся вновь и вновь, почему кончик хвоста так тянет приятно, когда Хэнк самозабвенно треплет его по волосам, по макушке, почему, прижимаясь к сухой человеческой коже, он, Коннор, чувствует то же самое, как если бы море покрывало его руки своими влажными поцелуями? Почему на душе так тяжело, когда Хэнк калечит себя, почему так больно видеть вселенскую усталость в его плотной фигуре? Хэнк не ответит, скорее всего, сведет все снова к шутке или вообще проигнорирует – Коннору кажется, что отвечать на подобное совсем не в его характере. Коннору не обидно, нет, он готов искать ответ самостоятельно, читать его в печальных голубых глазах или находить в изгибах редкой гостьи улыбки – кажется, это то, что он умеет делать лучше всего на свете. *** Даже будучи взаперти, Коннор умудряется пополнять свою маленькую коллекцию, которую он назвал просто и прямолинейно: "вещи его человека". После первого визита Хэнка на полу остается лежать какой-то черный плоский прямоугольничек. Коннор хватает его, с интересом разглядывает людскую безделушку, на вид очень скучную и гладкую, как галька. Поверхность прямоугольника венчает какой-то очерченный серый кружок, и Коннор жмет на него пальцами, проводит подушечками вдоль неглубоких округлых борозд. Грот неожиданно озаряет оглушительный звон. В панике Коннор бросает прямоугольник обратно на землю и ныряет под воду, но даже там слышит, как набатом стучат барабаны и нечеловечески ревет какой-то зверь, то зарываясь слишком высоко, почти пищит, то опускается так низко, что от гула его вибрируют кости. Справившись с первым шоком, Коннор выныривает обратно и в какофонии этих бешеных звуков различает хриплый мужской голос. Память возвращает его к людям на берегу, что иногда пели свои собственные, человеческие песни. Песни... это песня! Он вновь неуверенно тянется к черному прямоугольнику и нажимает на серый кружок. Страшная человеческая музыка стихает. Тогда Коннор ради интереса снова нажимает на кнопку – просто, чтобы подтвердить свои догадки, – и слышит, как адские звуки множатся, эхом отскакивая от сводчатых стен. Такую музыку любит Хэнк? Коннор пытается вслушаться в нее, но чувствует лишь, как уши сворачиваются в трубочку. Его нежный слух не привык к таким неблагозвучным мелодиям. Коннору кажется, что если он послушает эти звуки еще немного, он разобьет маленький прямоугольничек в неконтролируемой ярости, настолько энергичной, сводящей зубы была эта музыка. В какой-то момент она вдруг стихает и Коннор вздыхает с облегчением. Стихает, лишь для того, чтобы начать рычать по новой. Коробочка морского дьявола – так Коннор называет эту вещицу. Он утаскивает ее под воду и всю ночь жадно слушает человеческую музыку, пока коробочка вдруг не затихает, молчит капризно, превращаясь в простую безделицу. Под водой ее звуки кажутся более приятными, меньше бьют по ушам и не отдаются дребезжанием в груди – слушать ее даже приятно. Коннор аккуратно кладет коробочку на дно и делает отметку где-то в голове – рассказать Хэнку о том, как звучит его музыка. В другой раз после Хэнка остается цилиндрической формы жестяная вещица. Коннор умыкнул ее, пока в суете Хэнк собирал такие в мешок, чтобы унести с собой так же, как принес. Внутри нее некогда хранилась горьковато-сладкая вода, Коннор никогда с такой не встречался. Подставив жестянку солнцу, он разглядывает ее цветастую оболочку и дивится возможностям человеческого воображения. Красивого бежевого оттенка, она пестреет различными узорами, образами и буквами, отдаленно напоминающими что-то знакомое – Коннор не может прочитать их. Сверху ее венчает красивый нарисованный якорь, какой Коннор часто видел во время преследования по морю человеческих кораблей, снизу – какие-то буквы и морские узлы, изобилие точек и странных прямых линий. Коннор тащит на дно и ее тоже. Морская вода вмиг вливается в нее через небольшую дырочку сверху корпуса, и жестянка сама опускается ниже, словно знает лучше Коннора, где для нее найдется нужное место. Коннор касается ее языком, но больше не чувствует ни горечь, ни сладость, лишь морскую соль и холод жестяного покрытия. Ему нравится воображать, что Хэнк делал с этим цилиндром раньше. В своих фантазиях он представляет, как Хэнк обхватывает жестянку огромными крепкими ладонями, как прикасается ртом к дырочке на ее поверхности, как он уже делал это при нем раньше. Закрыв глаза, Коннор тоже касается ее губами, пытаясь поймать на ней фантомный след чужих уст, накрывает корпус ладонями, желая на самом деле накрыть ими иллюзорные ладони Хэнка, и так и лежит на дне, рисуя себе очень своеобразную близость с человеком. Однажды Коннор находит у Хэнка маленький серебряный кругляшок. Он настолько миниатюрный и тонкий, что едва ли кажется больше его фаланги. Что с ним делать – неизвестно, равно как неизвестно и то, что с ним делают люди. Коннор крутит его в пальцах, вертит, оглаживает ребристый узор и слова на нем, но ничего не приходит ему в голову. В какой-то момент кругляшок выпадает у него из рук и с громким тонким звоном ударяется о серые камни. Упав на них ребром, он вдруг бешено крутится, бликует в лучах солнца и, наконец, падает на землю. Завороженный этим зрелищем, Коннор вновь подбрасывает кружок в воздух и глядит, как тот переворачивается и вертится, подобно маленькому морскому ураганчику. Наблюдать за ним так необычно весело, что Коннор вдруг решается выдумать новые забавы: то кидает серый круг из руки в руку, то вертит его меж пальцев, то катает по ладони. Под водой кружок вдруг становится скучный, совсем неповоротливый, и Коннор решает оставить его на берегу. Он такой прыгучий и легкий, что хочется назвать его просто – попрыгунчик. Бесспорно, человеческие изобретения самые удивительные вещи в этом мире. *** Однажды Хэнк приходит не один. Грот озаряет знакомый резкий звук, и Коннор с шипением прячется в воде, необъяснимо напуганный. Хэнк ведь обещал, что никому не расскажет про то, что он здесь, что никто больше не узнает об этом! Под водой его голос доносится до ушей слишком приглушенно, и Коннору приходится вынырнуть, совсем чуть-чуть, лишь так, чтобы освободить от воды ухо. Хэнк глядит на его реакцию и заливисто смеется. Рядом с ним на четырех лапах вертится что-то непонятное, но огромное. — Да не ссы ты так, — говорит Хэнк, и от его голоса действительно становится немножечко спокойнее. Он все еще плохо понимает значение этого выражения, но не подает вида. — Познакомься, это Сумо. Дома ему одиноко, так что я взял его с собой. Коннор выныривает по плечи и склоняет к ним голову, окутанный подозрениями. — Странная рыба, — заключает он наконец, когда разглядывает Сумо получше. Хэнк одаривает его беззлобным смешком. — Идиот, это не рыба, — Хэнк подводит не-рыбу ближе к воде, Коннор немного отстраняется, — это пес, ну, собака. Потрогай, он не укусит. Он неуверенно протягивает руку к голове собаки. Сумо вдруг вытягивает шею и облизывает теплым языком его слизкие руки. Коннор вздрагивает, отнимая ладонь, а Хэнк снова смеется, так чисто, так приятно, что Коннор и сам расслабляется, вслушиваясь в эти хрипения его низкого голоса. Тогда он предпринимает еще одну попытку и осторожно касается пальцами короткой белой шерсти. Сумо подставляется под его ладонь, пыхтит и облизывается, и Коннор вдруг чувствует, что больше не боится. Тогда он увереннее высовывается из воды и чуть ли не обнимает сенбернара за шею, треплет, пока Сумо увлеченно вылизывает его щеки и принюхивается к другим конечностям. Хэнк сидит рядом, глядит на это как-то одобрительно, поощряюще, и Коннор чувствует, что делает все правильно. Он и сам пытается растянуть губы в подобии улыбки, но никак не может, лишь мелко дергается – мышцы у него на лице словно закостеневшие. Кажется, он любит собак. Кажется, он любит Хэнка.