Когда вода окрасится кровью

Иногда море зовет его. С каждым новым приливом и отливом оно шепчет Коннору свои сладкие песни, манит назад, домой, и Коннор млеет, вытягивается ему навстречу. Непреодолимый каменный барьер раздражает его, портит все планы, потому что от лунных циклов зависит не только он, но и все на свете. Во время растущей и убывающей луны вода не поднимается выше нескольких метров, Коннор чувствует это буквально физически. Море тянет руки к своему сыну, но оно слишком слабо без поддержки красавицы-сестрицы, и оно шепчет ему, жалуется на свои проблемы. Иногда зов его настолько невыносим, что хочется биться о стены. Хочется прыгать в безуспешных попытках доползти до берега, хочется делать хоть что-то, потому что в гроте становится слишком тесно. Рядом с Хэнком зов стихает. Море исчезает, и в этой блаженной тишине остается только знакомая фигура, мощная, широкоплечая и высокая, и ее басистый хриплый голос. Коннор сосредотачивается на голосе человека, на его живом присутствии, на его заботливом взгляде, и ревнивое море отступает на время, чтобы затаиться, дождаться наступления новых суток, когда человека не окажется рядом, когда Коннор забудется, опьяненный влечением к всему человечеству. Тогда оно вновь возвращается, кричит на него с новой силой, воет рассерженно и умоляюще. Сегодня луна сменит свою фазу. Вместе с морем она соберется затеять подлую игру против него, надавить на его звериные ощущения и инстинкты. В атолле его братья и сестры соберутся с Амандой в круг и запоют старую, как мир, песню, сказ о свободе и могуществе, под аккомпанемент которого океан забурлит, закружится в диком первобытном танце, и тучи, огромные черные полотна, накроют мир своей ледяной тяжестью. Коннор почувствует это, конечно же, услышит как все, что доверительно нашептывают ему шумящие на горизонте морские барашки, и песня будет проситься, рваться из груди наружу, пока его не разорвет от тоски, от желания повальсировать с грозными величавыми волнами. Коннор напуган, никогда еще он не бывал заперт в узких пространствах в такие особые ночи. Он боится, страшится потому, что одного голоса Хэнка может быть недостаточно, потому что шепот морской стихии сегодня превратится в крик, потому что с уходом луны уходят и все силы, все самообладание, потому что, несмотря на все человеческое, в нем много дикого, неистового. Он не находит себе места, потому что Хэнк не готов увидеть его таким, потому что он посчитает Коннора омерзительным, испугается, убежит и больше никогда к нему не вернется. Потому что, если это случится, Коннор разорвется между двух берегов, двух составляющих его личности, и погибнет, если не от буйного танца в четырех стенах, то от разбитого сердца. Он тот, кто он есть. Ни больше, ни меньше. Но каждая его часть хочет совершенно разного. *** Впервые за очень долгое время – история умалчивает, насколько долгое, – маленькая допросная комната в городской полиции не пустует, можно сказать даже, наполняется своеобразным дыханием жизни. На это воистину поразительное зрелище, сравнимое, разве что, с явлением Христа народу, стекается поглядеть добрая четверть участка. Кажется, что в свою одинокую обитель комнатка не принимала посетителей с начала прошлого века, если не больше (что, разумеется, абсолютная чушь), настолько плохо по-началу в ней ощущается человеческое присутствие. Пыль, полноправная владелица этих мест, надменная хозяйка, покрывает всю немногочисленную мебель тонким едва заметным слоем, прозрачным и совершенно серым, призрачным, и воздух в помещении кажется затхлым, неприятным. Он оседает в легких многотонной тяжестью, и Хэнк кашляет, впервые ступив ногой в эту комнатку, словно веками покинутую. По ту сторону раскинувшегося на всю стену стекла, совершенно прозрачного для них, но абсолютно зеркального для подозреваемых, собирается огромная толпа, совершенно не нужная для того, чтобы провести рядовой допрос подозреваемой мамочки, но определенно испытывающая к нему жгучий интерес. Еще бы, ведь комнатка давно не видела кого-то серьезнее испуганного подростка, что украл из магазина спичечный коробок или, о боже, бутылку ликера. Там же стоит и Рид, скрестив на груди длинные руки, и жарко спорит с напарником в своей обыденно резкой манере, кто из них первее должен заняться подозреваемой. Речи его полны страсти, авантюризма – он и сам весь горит, сияет, возбужденный, взбудораженный, пышет бойкой бунтарской молодостью, желая поскорей раскрыть это дело, и оттого совершенно не удивительно, что все его фразы и случайные жесты наполнены какой-то особой горячей юношеской дерзостью, остротой и свойственным ему своенравием, необузданностью волны-убийцы. У Хэнка в голове полная каша, ему не до глупых перепалок с напарником. Еще бы, портрет Коннора, который он так часто видел по молодости, но успел позабыть за ненадобностью, теперь так и стоит у него перед глазами, не уходит, как ни старайся. И ведь не скажешь, что перепутал, что углядел что-то не то, кого-то другого, написано же – Коннор, мать его, Камски, и лицо точь в точь его, родимое, может быть лишь помоложе на несколько лет, совсем подростковое, гладкое. И странно от этих мыслей, и одновременно тревожно – он, что, мертвец, какого черта? – и догадки посещают самые разные. В душе царит сумятица, и на деле сфокусироваться очень сложно. Оттого совершенно не удивительно, что напористый Гэвин без труда выбивает себе возможность первым поговорить с мисс Уильямс – Хэнк проигрывает в сухую, и, если честно, не то, чтобы это сильно заботит его искушаемый раздумьями разум, – так, со свойственной ему ухмылкой Рид покидает комнату за стеклом, оставив Хэнка и дальше куковать над своими далекими никому неведомыми мыслями. Коннор – их полноправный владетель. Его личность, таинственная и непостижимая, вновь пленяет его воображение, кажется уже даже, словно она никогда и не отпустит его по доброй воле. Новые факты из его биографии пробуждают внутри Хэнка какую-то необъяснимую злобу, непринятие, и Хэнк отталкивает это знание, отталкивает Коннора. Самые разные чувства накрывают его одной огромной волной, и Хэнк тонет, погружается в них с головой, захлебывается удивлением, недоверием, раздражением, любопытством, сочувствием, тревогой и бог знает чем только еще. Это несправедливо – по отношению к нему, по отношению к Коннору, по отношению к Коулу, – и Хэнк теряется, сбитый с толку, абсолютно запутавшийся. Коннор был человеком. Или так, или вся семья Камски была заклеймлена судьбою быть морскими дьяволами, бороздить океан и играть в идеальную имитацию человеческой жизни. Меж тем Рид открывает дверь. Та податливо дергается, скрипит, шипит, будто закостеневшая, и впускает детектива в небольшое узкое помещение, в котором уже несколько минут его покорно дожидается задержанная мамаша. Светлая голова ее опущена, а руки, полные какого-то напряжения, натужности, сведены вместе – на появление в допросной еще одного человека она не обращает ровно никакого внимания. В комнате царствует холодный приглушенный свет, по углам и того пуще господствует самый настоящий морок. Стены там совершенно голые, пустые, тесные – неуютные, словом. Посреди комнаты – стол, такой же одинокий, совсем обычный, без лишней вычурности, словно бы даже без цвета, и два холодных металлических стула. Присев перед подозреваемой на один из них, тот, что свободен, Рид начинает допрос. — Привет, — говорит он небрежно буднично, чтобы наладить с задержанной эмоциональный контакт, — погодка сегодня не очень, правда? Девушка хранит угрюмое молчание, даже не смотрит детективу в глаза. Он, кашлянув, продолжает. — Кэра Уильямс, да? Прикольное имя, я оценил. Нет, правда. А меня зовут Гэвин Рид. В напускной непринужденности его читается много небрежности, издевки даже, лицемерия. Этот диалог бессмысленен, по его мнению, что в случае Кэры, что в любом другом, но по глупым правилам этикета он обязан начинать издалека. Оттого, возможно, он выходит у него несколько со скрипом, сложно и неестественно, но Рида это, впрочем, все равно не заботит. Сейчас он сосредоточен лишь на задаче и глядит на нее хищным орлиным взором. Кэра молчит, тоже не впечатленная. Гэвин в нетерпении поджимает губы. — Пф. Молчи, конечно, у тебя ведь есть право хранить молчание. Мне плевать. Меня, что ль, хотят посадить в тюрягу? Провокация срабатывает с неясным успехом. — Пожалуйста, мне надо домой, — говорит Кэра тихо. Взгляд ее все еще блуждает где-то по столу. Гэвин саркастично поднимает брови. — Ах, домой? Наверное, забыла плиту выключить? Ну, ту, на которой ты готовила гребаное человеческое мясо. Кэра вся напрягается. Профессионально натренированным взглядом Рид считывает мельчайшие изменения в ее мимике – дрожащие брови и подрагивающую нижнюю губу, – и делает вывод, что напал на верный след. — Верно, я все о тебе знаю, — продолжает Гэвин, напористо наклоняясь к ней всем корпусом, — знаю, как ты убила кого-то. Да, вот этими самыми ручками. — Нет! — Да, крошка! Мы отправили мясо на экспертизу и знаешь что? Знаешь, конечно – оно человеческое. — Пожалуйста, это какая-то ошибка, мне нужно... — Все, что тебе нужно – рассказать мне, откуда у тебя в холодильнике килограммы человечины, — обрывает Гэвин жестоко. Кэра вновь умолкает. — Слушай, я ведь не осуждаю. Всем нам порой хочется заколоть визгливого соседа или попробовать в жизни чего-то нового. Это нормально, пока дело не доходит до реальных трупов. Это могло выйти совершенно случайно, я понимаю. Мое дело – предложить тебе помощь. Но если ты откажешься содействовать следствию, обещаю, ты познаешь столько мучений... Лицо Гэвина расплывается в кривой ухмылке. Кэра поджимает губы, поднимая на детектива нечитаемый взгляд. — Где Алиса? Рид чувствует, что теряет терпение. Ритм его сердцебиения на секунду сбивается. — Вопросы задаю я! — рявкает он, ударив по столу ладонью. Та тут же загорается от боли, краснеет, настолько сильным выходит этот безобидный шлепок. Затем он успокаивается, выдыхает сквозь смешок, придавая лицу добродушия, и вновь кривит губы в мерзкой корявой улыбочке, потому что другие у него просто не выходят. — Объясняю еще раз: ты рассказываешь, зачем тебе понадобилось хранить человека в холодильнике, а я обещаю подумать над смягчением обвинения. Мисс Уильямс молчит, все ее хрупкое тело пробивает мелкая дрожь. Рид вздыхает, наполовину картинно, наполовину раздраженно. — Ладно. Ладно, — он медленно отклоняется обратно на спинку стула, поднимает руки в примирительном жесте и слабо кивает. — Будь по-твоему. Знаешь, какая интересная штука? По документам нет у тебя никакой дочки, зато есть муж, Тодд Уильямс. Помнишь такого? Кэра отворачивает взгляд в сторону, вся сжимаясь в плечах. — Мой бывший муж, — поправляет она неловко. — Так где же твой благоверный, мисс Уильямс? Почему не оформили развод? — Я ушла от него. Он был ужасным человеком, много пил, злоупотреблял наркотиками... бил меня. Я бежала так далеко, как только смогла, в этот город. — Или ты убила его, расчленила и засунула к себе в холодильник. — Нет! — Да! Знаю, у тебя был мотив, — продолжает Гэвин напористо, — жертва домашнего насилия, такое на каждом шагу случается. — Я не... — Он был мудаком, я понимаю, — перебивает Рид, — не знаю, что б я делал на твоем месте. Наверное тоже вломил бы ублюдку, но потрошить?.. Это ж как сильно он тебя задолбал? — Слушайте, я и правда не любила Тодда, но я его не убивала, никто его не убивал! — Тогда у нас не возникнет проблем, если мы с ним свяжемся? Губы Рида снова трогает улыбка. Кэра бегает глазами по комнате, словно не знает, куда себя деть, и, наконец, натянуто улыбается полицейскому. — Конечно, — говорит она с дежурной улыбкой и моргает часто-часто. Рид дает знак людям за окном. Затем его взгляд падает на папку с файлами дела, в которой лежат фотографии пропавших жертв, и Гэвин, взглянув на женщину исподлобья, протягивает ее Кэре. — Знаешь этих людей? На столе оказывается несколько фотографий мужчин и женщин – жертв их загадочного маньяка. Рид попеременно тыкает в них пальцами, но Кэра только мотает головой. Гэвин так и засыпает ее всевозможными вопросами, но все их общение больше похоже на разговор со стенкой. Когда его терпение окончательно лопается, он с еще одним громким хлопком ладонями по столу и фразой "ну нахер" покидает допросную. — Бесполезно, — констатирует он, вернувшись в комнату за стеклом. Все в его жестах резкое и явно полыхает яростью. Часть офицеров встречает его насмешливыми аплодисментами и удаляется на свои рабочие места. Рид жеманно кланяется им, толкает тех, до кого смог дотянуться, ладонью прямо в лицо, и стискивает зубы. Крис, записывающий весь процесс допроса, рассеянно проводит пальцами по кнопкам. — Ничего, детектив, — подбадривает он дружелюбно. Его обычно спокойный голос сегодня звучит еще мягче. — В следующий раз получится. — Ага, как же, — фыркает Рид с самоиронией. — Девчонка зациклилась на своей семье. Я бы вломил ей, будь она парнем. Может, стала бы сговорчивей. — Просто у тебя очень агрессивный подход, Гэвин, — вставляет свое слово Коллинз. — Она ведь не подросток, а взросла разумная женщина. Тут нужно подходить тоньше. Хэнк, что думаешь? — М?.. — Хэнк, до того безучастный, вдруг вздрагивает, заслышав свое имя, и растерянно глядит на всех в комнате оставшихся. В своих раздумьях он успел забрести так далеко, что почти вообразил себе, как Коннор расхаживает по свету с гребными человеческими ногами и приглашает его на чай в лучших традициях дворянства того тысячелетия. Рид заливается смехом, наблюдая за этим зрелищем, а Крис поджимает губы в неловком молчании. — О, да, Бен, он точно знает, что будет лучше, — смеется и тянет Гэвин злорадно. Хэнк хмуро показывает ему средний палец. — Может и знаю, придурок. — Ну, давай, умник, порази нас! Конечно, Хэнк прекрасно понимает скептицизм Гэвина – на его месте он и сам бы брюзжал, плевался ядом, злился бы на себя за свой отсутствующий вид, – но легче от этого не становится. Большинство в участке уже привыкли к тому, что Андерсон подолгу застревает в прошлом, сидит, тонет в своих тяжелых воспоминаниях, но только не Рид, очевидно. Сейчас причина уходить в астрал совершенно другая, гораздо более позитивная, но менее бесполезным он себя от нее не ощущает. Сжав кулаки, Хэнк поднимает взгляд на скрюченную фигуру девушки за стеклом. Все в ее уставшем, завядшем виде кричит о том, что разговор с Гэвином не прошел для нее незамеченным. — Не сейчас, — заключает Андерсон. — Ну, разумеется, — цедит Гэвин сквозь усмешку. — Слушай, дай девочке отдохнуть, а? Она со мной даже не заговорит после твоих выкрутасов. Продолжим допрос завтра. Господи. В желании показать, что решение его окончательно и неоспоримо, Хэнк встает с кресла и, качаясь, выходит из допросной. Возможно, напарник хочет возразить ему что-то, но в коридоре Хэнк не слышит его воплей. Лениво почесывая затылок, Хэнк успевает добраться до своего стола без каких-либо приключений, когда внезапно к нему подскакивает капитан Фаулер. Вид у него достаточно дружелюбный и располагающий к беседе личного характера, а потому Андерсон чувствует какой-то подвох. — Отличная работа, Хэнк, — говорит Джеффри, ударяя его пятерней по спине. Хэнк неопределенно хмыкает и лишь пожимает плечами. — Рано пока хвалить. — Не прибедняйся. У меня за порогом уже собралась толпа журналистов, которые жаждут твоего комментария. — Да пошли они! — выплевывает Хэнк агрессивно. — Сраные падальщики. Вот сейчас вообще не до них. — Я просто предупредил, — Джеффри примирительно пожимает плечами. — Им только кинь кость, у нас же уже давно не было сенсаций. — Ага, как бы ФБР потом, после этой "сенсации", на наше дело не клюнули. — Да больно мы им нужны. Хотел спросить: может, отметим сподвижки в деле сегодня вечером? Посмотрим баскетбол в баре. Хэнк хмурится в полной задумчивости. Он уже давно не ходил по барам, примерно с тех пор, как в его жизни появился Коннор – на то и другое одновременно банально не хватало времени. Если ему хотелось выпить, он просто брал бутылку с собой, но взять с собой Джеффри? Нет уж... С другой стороны, сейчас в голове его такая неразбериха, что Коннора видеть совершенно не хочется, и нужно в одиночестве подумать о многом случившемся. — Слушай, не знаю! — выдавливает он из себя неуверенно. Джеффри удивленно вскидывает брови. — Да что на тебя нашло? Ты ведь любишь баскетбол. — Люблю, просто... Просто у меня были планы, и... — Хэнк, я тебе поражаюсь, — говорит Джеффри с придыханием. — Еще с той недели ты ходишь сам не свой, то рассеянный, то взволнованный, то общаешься, то лучше работаешь, а теперь вот выясняется, что и планы на вечер заводишь! Ты что, подружку нашел и даже мне не сказал? — Да ну тебя, Джеффри! — Хэнк резко садится за стол, поворачиваясь к другу спиной. До ушей доносится его тихий смешок. — Нет, ну правда, — Фаулер пересекает его стол с мальчишеской улыбкой, — у тебя ж уже давно не было... Сколько там? Лет пятьдесят? — Очень смешно, — бубнит Андерсон. От насмешливого вида приятеля постепенно сводит зубы. Завел он подружку, как же. — А знаешь что, у меня нет планов, которые нельзя было бы отменить. — Отлично. Тогда в баре в восемь? — В баре в восемь. ***

♫ Maroon 5 - Secret

Вдалеке перед ним расстилается сереющее море. Буйными белыми волнами оно омывает покатый каменистый берег, разбивается о разноразмерные чернеющие скалы. Короткая трава, местами напоминающая мох, в этом месте всегда зеленеет с каким-то грязным сероватым оттенком, холодным, отталкивающим. Она, море, скалы – все это виднеется меж больших гранитных плит, вырастающих из земли подобно лесной чащобе. На несколько гектаров вперед все вокруг устлано ими, серыми, черными, белыми. Вольный друг-ветер блуждает меж ними, танцует и путается, поет свои унылые заупокойные песни. Хэнк следует за ним в непробудном молчании, проводя пальцами по прохладному могильному камню. На отшибе, поодаль от основной массы погребенных, огражденное ото всех узорным черным забором стоит персональное кладбище семьи Камски. На вершине холма горделиво высится чернеющий склеп основателей города, задевая острым шпилем сплошные серые облака, а по бокам, прикрываясь округлыми надгробиями, мраморными ли, гранитными, ютятся их потомки. Стелы, те, что побогаче, украшены резными статуэтками, крестами и другой мишурой, привычной для места, подобного этому. Те, что победнее, кажутся лишь скучными неотесанными камнями. Почти у каждой могилы Камски лежат цветы – где-то больше, где-то меньше, – но наибольшее их скопление, конечно же, собирается у склепа отца-основателя. Хэнк не знает, кто приносит их туда из раза в раз, да и, если честно, это не имеет никакого значения. Он обходит их пестрые могилы одну за одной, очень разные и одновременно так похожие друг на друга, пока не натыкается на одну единственную, нужную лично ему. Вокруг нее не водится ни цветов, ни дорогих украшений, и найти ее оказывается гораздо сложнее, чем он мог себе предположить. На белоснежной плите, не потревоженной, казалось, даже временем, сияет знакомое имя. Ричард Коннор Камски, так оно гласит. Прямо под ним расположена длинная эпитафия на латыни – Lupus pilum mutat, non mentem, – которую, к сожалению, Хэнк прочитать не в силах. Еще ниже находятся дата рождения и дата погребения – август 1878 года и ноябрь 1903. Хэнк проводит по ним пальцами, до конца не веря тому, что видит. В самом низу, как постыдная тайна, блеклыми буквами словно бы стыдливо выбито: "пусть не упокоено его тело, но упокоен будет его дух". Глядя на это, становится понятно, почему его могила пребывает в таком запустении. Кенотаф. Это было логично. Коннор не мог лежать в этом месте. Коннор был прикован к гроту в глубине утеса. Хэнк стоит около нее какое-то время, рассеяно разглядывая узорные латинские буквы. Все это кажется слишком диким, неправильным. Что случилось, как это вышло? Почему этот парень оказался тем, кто он есть сейчас, почему им оказался именно он? Люди не возвращаются из мертвых, это Хэнк знает точно. Это Хэнк выучил много лет назад, когда собственноручно похоронил сына под метрами стылой почвы. Чем Коннор был лучше него, безгрешного шестилетнего мальчика? Чем лучше него был Хэнк, чья жизни до сих пор все никак не могла оборваться? От мыслей этих, неправильных, деструктивных, в груди разгорается что-то неведомое и ноги будто наливаются свинцовой тяжестью. Хочется рычать, биться, кричать в воздух, потому что у жизни дурацкие шуточки, потому что она – неразборчивая сука. Чем он заслужил эти сомнения, эти страдания? Чем Коннор заслужил этот странный, извращенный второй шанс? Почему он достоин вернуться? Почему он?.. Хэнк ненавидит его за это, ненавидит Коннора так безотчетно сильно, как никого и никогда в жизни – или так ему кажется, – почти так же сильно, как ненавидит себя, а, может даже, чуть больше. Внутри него – целый океан, бурлящее море, и кровь кипит как при шторме. Хэнк припадает к кенотафу на колени. Руки его горят от ярости, от бурлящей в его венах желчи, и он бьет белоснежную стелу до сбитых костяшек, пока боль не затуманит ему разум, пока белый камень не окропится темной красной жидкостью, и она, капая, не смешается с стылой могильной землей, пока вся ярость, весь гнев не превратятся в бессилие на грани отчаяния, пока они не выльются из него без остатка. Потому что Коул к нему не вернется. Потому что люди никогда к нему не возвращаются. *** Вечереет. Разбитая рука ноет, будто сломанная, но Хэнк старается не обращать на нее никакого внимания. Иногда эта боль немного отрезвляет, и он, специально сдавливая ладонь в кулак, пытается контролировать свои чувства. Чтобы не занести в разбитые костяшки никакой заразы, Хэнк просто обворачивает руку бинтами, использованными им, кажется, уже раз в десятый – идти в больницу совершенно не хочется. Если честно, не хочется идти вообще никуда. Не хочется идти в бар на причале, не хочется идти на работу и в особенности не хочется идти в старый грот на диком пляже. Он так устал – от эмоций, его обуревавших, от ноши тайного знания, от жизни в конце-то концов. Все, что он так долго скрывал внутри себя, вдруг вновь вылилось ему на голову, заволокло сознание, и Хэнк больше не знал, что с этим делать. Пелена, которой он обманывал себя после встречи с Коннором, вдруг пала, и Хэнк вновь увидел всю серость, всю тусклость несовершенного мира. Стрелка часов медленно подползает к восьми, но она все еще очень далека от заветной цифры. Хэнк сидит на кухне, устало опустив лицо в ладони, а рядом, где-то под боком, воет голодный Сумо. Его скулеж немного отрезвляет, и Хэнк встает, чтобы насыпать в миску корма. Довольный пес тут же набрасывается на свою добычу, словно бы не ел не несколько часов, а целую вечность, и Хэнк глядит на это зрелище, поджав губы в улыбке. Коннор тоже проголодается сегодня... Нет, нельзя оставлять его одного. Из-за кучи разных мыслей, клубящихся в голове роем агрессивных мух, смотреть на Коннора сейчас просто невыносимо, мерзко даже – из-за себя, в первую очередь, – но бросать его одного звучит как-то несправедливо. Подождав, пока Сумо доест свою порцию, Хэнк подвязывает к его шее поводок, и вместе они бредут на причал, чтобы купить рыбы. Гэри на этот раз не выглядит удивленным, отпускает шутку в стиле "тебе как обычно?", и просто отсыпает Хэнку все, что осталось. С прошлой партией рыбы Коннор справляется достаточно быстро – аппетит у парня будь здоров. Сегодня Хэнк немного отдохнет от Коннора, так он решает. Ему это нужно. Нужно привести мысли в порядок, прогнать зрительный образ, болезненный, навязчивый. Он посчитал, что Сумо станет ему хорошей заменой на вечер, тем более, кажется, Коннору он нравится с такой же силою. Конечно, по-началу Коннор очень боялся сенбернара – было в этом что-то очень звериное, такое дикое, первобытное. Сам же Сумо сразу изъявил к русалу свою благосклонность, весь запыхтел, подобрался, как перед красивой самочкой. Не прошло и дня, как они нашли общий язык и вот теперь могли показаться кому-то закадычными друзьями. Хэнк посчитал, что компания друг друга должна была немного взбодрить их обоих. С уходом солнца в гроте становится темно. Хэнк подходит к огромной масляной лампе, которую он принес из гаража, чтобы иметь возможность оставаться в пещере даже поздним вечером, и разжигает огонь. Свет наполняет небольшое пространство вокруг него мягким теплым сиянием. Коннор выныривает свету навстречу и скупо улыбается Хэнку левым краешком губ, когда замечает его в углу. Улыбка его все еще похожа на судорогу, словно лицо его по определению отвергает всякую эмоцию, но Хэнк уже научился различать в нем малейшие изменения. Подобие улыбки тут же меркнет, когда русал не замечает со стороны человека совершенно никакой реакции. Андерсон молчит, спешно отводит измученный взгляд, потому что глядеть на русала становится отчего-то сложно, невыносимо. В бледно-сером лице ему теперь видится лишь отражение могильного камня, гравировка на котором гордо гласит: "Р. К. Камски" – и Хэнк чувствует себя опустошенным. Коул тенью нависает над ними, над темным гротом, и давит Хэнку на плечи чувством вины, обиды, тоски и несправедливости. Не все возвращаются из мертвых. Не все. — Присмотришь за ним для меня, ладно? — говорит Хэнк натужно, когда подводит сенбернара к водоему. Он и сам не знает, к кому обращается больше – к Сумо или к Коннору, потому что они, определенно, стоят друг друга. Сумо лениво ложится к самому краю, согласно высовывает длинный розовый язык. Хэнк привязывает поводок к ближайшему сталагмиту, раскидывает рыбу из мешка и уходит, не оборачиваясь. Призрак Коула следует за ним по пятам и довлеет над душой свинцовой тяжестью. Стараясь не задерживаться в пещере дольше положенного, потому что, видит бог, Хэнк не сможет заставить себя уйти, если пробудет там больше минуты, Андерсон спешит обратно на причал. Сложно сказать, бежит ли он от вопросов, готовых политься из темных уст юноши, от его фигуры и своей ненависти, запутанности или просто боится опоздать к назначенному времени, но идет он так быстро, как никогда прежде. Коннор отрешенно гладит Сумо по загривку, смотря уходящему человеку вслед нечитаемым взглядом. В груди у него что-то обрывается, когда он замечает его напряженную спину, разведенные плечи, его глаза, тяжелые, потухшие, те, что больше не желают глядеть на него с привычной теплотой и насмешливостью. В их голубой глубине он вдруг считывает невероятный коктейль эмоций, что сам вдруг теряется, страшится его разгадывать. Почему Хэнк уходит? Коннор сделал что-то не то? Задавленный собственными мыслями, он опускается головой на выступающий камень, глядит вперед почти невидяще, задумчиво сведя неподвижные брови. Тоска по человеку смешивается в нем с беспробудной тоской по широким морским просторам, и он прикрывает уставшие глаза в глубоком унынии. В ушах, меж тем, набатом стучит безумная морская песня. О, он уже видел этот взгляд раньше. Лицо Хэнка всегда приобретало такую краску, неуловимую, буквально секундную, когда он дольше положенного задерживал свое внимание на длинном темно-синем хвосте русала, нечаянно высунутом на поверхность, или на синеющих прорезях-жабрах на шее. Коннор замечал, конечно. Коннор всегда все замечает. Это его работа – замечать вещи, пускай он и не помнит, почему это для него так важно. Коннор видит это непринятие, читает между строк, в уголках глаз ли, в напряженной челюсти, но он точно знает, Хэнк – человек, и, как все люди, он отвергает все, что ему чуждо. Рыбий хвост чужд людям, а Коннор – человек всего лишь наполовину. Это очевидно, его опасения сбываются даже раньше, чем он мог предположить. Хэнк ненавидит его изъян, боится, не принимает. Ниже пояса Коннор ему не интересен, Коннор ему противен. Поэтому Хэнк так страшится его прикосновений, поэтому огрызается временами совсем по-напряженному. Поэтому они никогда не контактируют с людьми, поэтому Маркус так жаждет стать настоящим мальчиком. Только море любит его таким, особенным, но сейчас оно так далеко, так недостижимо... Коннор тянет к открытой воде свои руки, скулит, воет, заточенный в неволю, потому что стены давят, и одиночество, тоска по матушке-волне без Хэнка кажется невыносимой. Воздух клубится в ожидании бури, сгущается, и пучина зовет его, звенит в ушах, выпрашивая спеть ей знакомую извечную песню. Коннор поддается. Он очень нужен морю, а море очень нужно ему. В отражении морской воды плавают серые грозовые тучи. Близ скал Хэнк бредет с карманным фонариком, потому что осенью ночи темные и наступают стремительно. Только когда с дикого пляжа удается различить чернеющие очертания высоких домов, Андерсон убирает свет, чтобы не привлечь лишнего внимания и ступает по песчаной поверхности почти наугад. Студеный морской воздух холодит его легкие, постепенно приводит мысли в порядок. Правильно ли он поступает, позволяя другу взять себя на понт, потому что безотчетная ярость и необъяснимый страх перед личностью русала не дают ему трезво мыслить? Он не знает. Быть человеком очень, очень сложно. У бара Хэнк встречается с Джеффри. Он, конечно, замечает разбитую руку Андерсона, но, спасибо ему за это, ничего не говорит. Вместе они пересекают порог бара и садятся в уголок, подальше от людских глаз, потому что слухи еще свежи, а люди злопамятны. Фаулер берет им пива, устраивается у стены поудобнее и протягивает приятелю стакан. Хэнк берет его без особого энтузиазма, не пьет, лишь вертит в руках и глядит в белую пену как-то тоскливо. По висящему на стене телевизору крутят баскетбольный матч. Команда из Детройта играет против команды из Миннесоты, идут пока в ничью. Хэнк честно следит за первыми двадцатью попаданиями, но потом и это перестает волновать его. Джеффри замечает это только тогда, когда "Детройтские машины" в очередной раз забрасывают мяч в кольцо противника, а со стороны его товарища не доносится совершенно никаких звуков. Тогда Фаулер поворачивает к нему голову и замечает, как Хэнк отстраненно взбалтывает стакан в здоровой руке и не обращает на происходящее ровно никакого внимания. Вначале хочется просто улыбнуться ему уголками губ, промолчать снисходительно, как он делает это всегда, но вид у Андерсона совсем отсутствующий. — Эй, — Джеффри бьет его кулаком в плечо. В ту же секунду Хэнк переводит на него ясные глаза, полные какого-то мрачного томления. — Не было планов, говоришь? Хэнк не отвечает, запивая ведомые одному ему чувства новым глотком. Джеффри оставляет его, потому что разговорить приятеля, если тот того не хочет, невозможно. Еще через несколько минут, полчаса или больше, Хэнк вдруг сам подает голос: — Тебе когда-нибудь казалось, что ты, ну, не знаю, общаешься с призраком?.. По-началу, Джеффри даже теряется. — Да. Не поверишь, он сидит рядом со мной. — Я серьезно. — Я тоже. Хэнк, — Фаулер разворачивает корпус в его сторону и тяжело вздыхает, готовясь пояснить свой ответ, — ты ведь и сам знаешь, что ты давно уже не ты. Ты просто призрак себя прежнего. Знаю, мы об этом не говорим, но... тебе пора двигаться дальше. Как оно там: отпусти и забудь, да? Я скучаю по старому сукину сыну. С ним хоть можно было обсудить баскетбол нормально. — Ого, Джеффри, да ты перебрал, — усмехается Хэнк неловко. — Чертовски верно, — Фаулер делает глоток. В словах Джеффри, как ни крути, присутствует доля истины. Это короткое время с Коннором – неделя или чуть больше, – помогло Хэнку ненадолго забыться, отпустить себя и прошлое, пускай совсем немного, но дало глотнуть свежего воздуха. Он уже и забыл, каково это, быть свободным, жить, не оглядываясь назад каждую секунду. Рядом с русалом, перед его личностью, все мирское меркло, растворялось. Оставалась лишь бездна карих глаз и влажное касание его мертвецки бледных рук, манипулирующее им, гипнотизирующее. С мыслями о нем он начинал свое утро и заканчивал свой вечер, с мыслями о нем проходил и весь оставшийся день. Коннор нахально вытеснил Коула из разума, и Хэнк вдруг почувствовал жгучий стыд за это. — Если честно, — начинает Хэнк после долгого молчания, хотя говорить о чувствах ему все еще неловко, — я уже давно не задумывался о... ну, ты понял. Представляешь? Хах. Это так странно. Раньше я думал, что живу этим, но, черт, не вспоминал о нем почти всю осень... — Чего так? — Да хер его знает, Джеффри. Понятия не имею. Может, ты прав и я действительно нашел кого-то. — Может? А ты сам-то не уверен? — Не знаю! — Хэнк судорожно сжимает стакан в руках. — Ну чего ты ко мне пристал? А? Это сложно. Все равно этот "кто-то" скоро исчезнет, так что... к чему теперь трепаться. Джеффри кидает на друга взгляд, полный своеобразного сочувствия. На фоне "Детройтские машины" забивают в корзину противника очередной мяч, и по бару проносится оглушительный рев толпы. — Слушай, — Джеффри дружески опирается на чужое плечо и начинает почти вкрадчиво, — на твоем месте, будь у меня такой "кто-то", я бы не просиживал штаны в баре. Я бы взял яйца в руки и провел с "кем-то" столько времени, сколько возможно, потому что встреча с такими людьми происходит раз в столетие. Я ведь не врал, когда говорил тебе тогда, в участке. Ты будто, я не знаю... ожил. И если этот "кто-то" и вправду заставляет тебя забыть обо всем на свете – не упускай свой шанс, дружище. Это так, совет лучшего друга. Ну, или приказ начальника, — добавляет он с улыбкой. Обдумав его слова, Хэнк слабо кивает. Стакан в его руке наполовину пустеет. *** Весь день тяжелые тучи лениво собираются над городом, сереют в небесах, чтобы к ночи обрушиться на него настоящим штормом. Тот, кто хоть раз видел их глубокий серый оттенок, ощущал в груди трепет от надвигающейся напасти, никогда бы не спутал их ни с чем боле. Вдалеке, у самого горизонта, темные облака мерцают, вспыхивают, и гром ревет хаотичными раскатами, разносясь над морем на внушительной скорости. Дождя еще нет, он лишь накрапывает, идет так незаметно, что можно спутать с брызгами, долетающими до кожи со случайной волной. Воздух вокруг словно бы наполняется весом, увлажняется дыханием морской стихии, и на улице веет тем самым упоительным ароматом дождя, таким знакомым, приятным, неуловимым. Хэнк вдыхает его поглубже. Он бежит вдоль песчаного пляжа, чтобы укрыться в гроте до наступления непогоды, запыхается до жжения в легких, до боли в боку, шатается не то от количества выпитого, не то от шальных мыслей, ударивших в голову. Он бежит – и временами ноги его заплетаются в самый настоящий морской узел, – утопает ступнями в песке, огибает чернеющие во тьме валуны, подскальзывается на мокрой разноцветной гальке. Хэнк чувствует себя настоящим глупцом, потому что эмоции всегда берут над ним верх, а думается лучше, на удивление, лишь подвыпившим. Хочется увидеть Коннора еще раз, потому что Фаулер прав, потому что те ничтожные часы, минуты – время, котрого слишком мало для них обоих, – так быстротечны, потому что через два дня, пять ли, десять или двадцать дней – какая разница? — они исчезнут из жизни друг друга, растворятся, как пена у причала, и все вернется на место. Коннор не заслуживает его ненависти за то, кем он, возможно, даже не выбирал становиться. Коннор – это лучшее, что с ним случалось, на самом-то деле. Разговор с Джеффри словно открывает ему глаза, и Хэнк глядит на их встречу теперь совершенно по-новому, в другом свете, в других декорациях. Фаулер прав, рядом с ним, с Коннором, Хэнк забывает о многом, что раньше казалось единственно важным. Личность его, загадочная, невероятна, вытесняет все, занимает сознание, мечты, мысли Хэнка с пугающей скоростью, словно бы его собственная личность растворяется, уступая место личности новой. Забота о нем, прекрасном морском создании, придает его жизни какой-то смысл, наделяет бренное существование целью, которой он вскоре лишится так же, как лишается всего, что ему дорого. Это откровение вдруг валится ему на голову, обрушивается, гремит, как гром гремит над засыпающим городом, и он вдруг понимает, пронзенный догадкой, осознает, что глупо тратить время на нелепую ненависть, совершенно пустую к тому же. Коннор не виноват в том, что Хэнк больше никогда не увидит своего сына, но он, определенно, виноват в том, что помогает Хэнку забыть об этом. Хэнк достигает грота через несколько минут, сверкание молний над головой озаряет ему дорогу. Холодная стена дождя стремится к нему с севера, и Андерсон оглядывается на нее в беспокойстве, играет с ней в своеобразную гонку, когда взбирается вверх по скользким каменистым ступеням. Большие тяжелые капли разбиваются о крутые базальтовые столбы, разрываются на кучу мелких осколков – Хэнк успевает скрыться от них под природной крышей в самый распоследний момент. В гроте – Коннор, почти бездвижный, уныло лежит, привалившись к каменному берегу всем корпусом, тянет гулкую русалочью песню. Стихия воет ему в такт, и гром отбивает ритм контрапунктом. Вода вокруг него словно вскипает, бушует сердито, как ее собрат-море по ту сторону изгороди, плещется, ударяясь о сводчатые каменные стены. Сумо сидит рядом, скулит не то нервно, не то увлеченно, подпевает этой удивительной гомофонии. Отдышавшись, Хэнк подбегает к своим мальчикам, изнутри полный странной тревоги. — Коннор, эй, эй! — Хэнк опускается перед ним на колени и треплет русала за иссушенное плечо. Кожа под ладонью тут же собирается, отслаивается очень неприятно, оголяя взору странные белоснежные участки. Коннор прекращает издавать гортанные звуки и поднимает на Андерсона затуманенный черный взгляд. Где-то в глубине его кружат невероятные голубые крапинки. Танец пещерного озера прекращается в то же мгновение. — Ты вернулся, — слабо выдавливает Коннор словно бы сквозь улыбку, которая, впрочем, все равно не трогает его темных губ. — Конечно, куда ж я денусь, — тараторит ему Хэнк беспокойно. Одной рукой он бережно гладит юношу по волосам, а другой аккуратно сжимает молочные плечи. — Ты весь засох, тебе нужно в воду. — Нет! — русал вдруг противиться, как мальчишка, выгибается в спине, отталкивается от взмокших камней руками. — Моя песня... — К черту твою песню! Не желая слушать никаких возражений, Хэнк сталкивает русала обратно в воду. Громкий плеск озаряет грот, но звук его утопает в плеяде других звуков, бушующих вне стен утеса. Коннор не всплывает продолжительное время, и Хэнк даже успевает забить тревогу. Затем Коннор выныривает, весь посвежевший, снова гладкий и слизкий, словно и не было ничего до этого, и поправляет волосы. — Ох, мать твою, — выдыхает Хэнк устало, тут же обмякая всем телом. Коннор даже не смотрит на него, прикованный к морю мутным взглядом. — Должен допеть... — говорит он словно в трансе. Хэнк ему слабо кивает, махает на него рукой, мол, валяй, а сам устало припадает спиной к земле. За этот день он выдохся настолько сильно, что сил возражать просто не остается. И потом, что он знает об этом мистическом русалочьем ритуале? Возможно, это действительно необходимо... Коннор возводит руки к небу и начинает не то петь, не то выть свою загадочную мелодию. Вода стекает по его рукам обратно в пещерное озеро, струится вдоль мускулов, любовно оглаживает предплечья. Звук его песни, ни на что не похожий, потусторонний, пробивает Хэнка до мурашек, до встающих на затылке волос. Он смешивается с громом, с шумом ветра и звоном дождя, и Сумо жмется к хозяину, потому что громкие звуки его пугают, раздражают. Хэнк и сам боится, становится невольным слушателем этого удивительного концерта, кажется, совсем не предназначавшегося его ушам, и внимает ему с священным трепетом. Морская вода вокруг русала несется синими грядами, пенится и вдруг сияет, становясь для грота слабым источником освещения. В ней тело Коннора сияет, как глянцевое. Волна брыкается, как дикий зверь, разбиваясь о стены пещеры с громким ревом. Вода из грота тянется к дождю и потоки ветра словно обрушиваются на маленькую пещерку неистовым ураганом. Хэнк хватается за Сумо покрепче и зажмуривается что есть мочи. Ветер, буйный, обезумевший, треплет его волосы, задирает куртку, сбивает с потолка хрупкие сталактиты, что градом осыпают стылую землю, и дышать от его напора становится сложно, почти невыносимо, а Коннор все поет свою ужасную песню, обласканный прохладными волнами, то тянет певуче, то скрипит почти надрывно. Молния ударяет совсем рядом, сотрясая воздух мощным треском, и огромная штормовая волна вдруг накатывает на безмолвный утес, окропляя каменный грот столбом множества брызг. Тысячи разных шумящих, свистящих звуков сливаются в одну сплошную какофонию. В своей жестокой красоте она прекрасна, но страшна до дрожи. И Хэнк дрожит, не то от холода, не то от покорности перед величием стихии и того, чего никогда в жизни не сможет понять, осмыслить, и видит краем глаза, как тело Коннора тоже слегка сотрясается. Затем русал обмякает, привалившись к берегу, глядит в сторону беспокойного моря почерневшим взглядом, и песнь в последний раз срывается у него с губ в такт реву морской силы. Море шепчет, тянет к нему свои руки, накрывая утес чернеющими волнами, а Коннор тянется им навстречу, рычит низким грудным звуком. Стряхнув с себя оцепенение, Хэнк подползает к безвольному русалу и снова трясет его за плечи. Коннор не обращает на него никакого внимания, глядит, как загипнотизированный, только вперед, на шальное море, беззвучно хлопает синеющими губами. Жабры у него на шее неистово раздуваются, все тело словно покрывает испарина. Хэнк не знает, что и делать, потому что то, что он видит, не кажется ему нормальным ни в какой из догадок. Коннор никак не отзывается, и он не находит ничего лучше, чем несколько раз ударить его ладонью по лицу, чтобы привести в чувство, а после, потерпев неудачу, притянуть к себе и заключить в крепкие тревожные объятья. Молния озаряет грот в последний раз. Через какое-то время голос Коннора волною спускается вниз, гаснет постепенно, как гаснет дождь, как гаснет ветер. Море позади них медленно стихает, успокаивается, и дождь больше не барабанит в спину, выравниваясь и капая с небес чуть ли не под прямым углом. Гроза минует утес, движется дальше, становясь с каждым раскатом грома все глуше и глуше. Коннор дрожит в его руках, весь напряженный, и Хэнк обнимает его, прижимает так крепко, что вся одежда пропитывается влагой и холодом. В этой кутерьме он не замечает времени, не знает, проходит ли несколько минут, а может быть несколько часов, прежде чем в его руках происходит какое-то шевеление. Коннор успокаивается, успокоив и стихию, поднимает голову, устало утыкается носом в человеческую шею, и Хэнк шепчет, бормочет что-то невнятное, лишь крепче сжимая в кольцо его холодное тельце. Так они и сидят какое-то время, прежде чем шею Хэнка опаляет чужое горячее дыхание. Это Коннор пытается сказать что-то, но все его слова сейчас похожи на протяжные китовые песни или отрывистый дельфиний стрекот. — Остался... — выдавливает он кое-как и прикрывает тяжелые веки. Кто именно из них "остался" и где, Хэнк узнать не успевает. *** Рассвет, затянутый туманом и серо-оранжевыми облаками, медленно вступает в свои владения. На море штиль, и природа словно отдыхает от безудержных ночных танцев. Чайки поют свою утреннюю песню. Хэнк просыпается на своем каменном ложе совсем замерзшим, прозябшим до костей и дальше, с ноющими от холода суставами и нездоровым сипением в горле. Он заболеет, возможно, потому что никто в его возрасте не практикует отдых в промозглой пещере, весь вымокший под студеным ноябрьским дождем и морскими волнами, порядком пьяный к тому же – а жаль, ведь руководство по выживанию сейчас ему бы не помешало. Под боком обнаруживается теплая туша Сумо, верного приятеля – единственный источник тепла на всю округу. Все мышцы его словно закостенели, заморозились от холода и неудобной для сна позиции. Хэнк трет разболевшуюся шею и заодно оглядывается по сторонам. События, произошедшие вчера, так сморили его, что он, похоже, отрубился прямо на земле. От холода он проспал недолго – он весь прозяб, да и одежда, куртка в особенности, была все еще мокрой, – но даже этого короткого промежутка времени хватило, чтобы забыть все напрочь. Он с трудом вспомнил страшную бурю, бушевавшую на улице, вспомнил, как прижимал к себе русала, пытаясь успокоить, унять и его, и стихию. Русал, русал... Где же был Коннор? Хэнк позвал его по имени, снова оглядев пещеру. В последний раз он держал Коннора в своих... объятьях. Как странно это звучит, однако. Он хорошо помнил этот момент, его скользкую шелковую кожу, его волосы с запахом моря, его дыхание у себя на шее. Было чертовски холодно от непогоды, но в местах, где Коннор прикасался к нему, тело горело, пылало настоящим пламенем. От воспоминаний этих становится неловко, и Хэнк спешно переключает внимание на что-то другое. Например, на поиски. Воды в гроте стало больше, она прибыла вместе с буйными волнами и разлилась теперь из привычных Хэнку берегов. Подойдя к краю, Хэнк вглядывается в синие глубины, упирается в землю руками и ногами, чтобы не упасть, потому что голову от легкого похмелья немножечко качает. Под водой темнеет что-то большое, бездвижное, и Андерсон наклоняется еще ближе, повисая лицом над водной гладью буквально в нескольких сантиметрах. Тень шевелится, стремительно увеличиваясь в размерах, но с похмелья Хэнк слишком долго соображает. Коннор выныривает ему навстречу, почти сталкиваясь лицом с его собственным, и заглядывает в глаза очень внимательно. — Здравствуй, — говорит Коннор совсем по-человечески. — Здравствуй, — повторяет за ним Андерсон бездумно и очень хрипло. Хэнку тяжело думать. Он даже забывает, что должен отодвинуться от чужого лица, так и смотрит вперед полуприкрыв веки, пока Коннор сам не отстраняет его, оттолкнув за плечи. Коннор выглядит как прежде, словно не было вчера это дикой арии, этого таинственного черного взгляда, заполонившего радужку, плясок волшебных огней в зрачках, стеклянно блестящих. Будто не он вчера разрушил грот одним своим голосом, будто не он обрушил на утес штормовые волны. Мифическая сущность Коннора раскрылась ему в ту ночь, как раскрылась личность человеческая, выцарапанное имя на гранитном камне, и все это вдруг слилось в одно единое целое. Вчера он увидел то, что витало в воздухе с их первой встречи. Незримая мощь Коннора, наконец, стала ощутимой, и Хэнк рассеянно оглядел ее последствия. Эмоций больше не осталось, и Хэнк вдруг принял все это с такой невообразимой легкостью, что удивился бы сам, если бы еще мог удивляться. Усталость и лень обуяли его, и он просто смирился. В его душе царит настоящий штиль. Нет ни мыслей, ни слов – ничего из того, что он должен был сказать, когда бежал в грот, полный желания все прояснить. Они оба молчат, довольные этим молчанием, слишком уставшие, чтобы обсуждать что-то постороннее. Коннор долго смотрит ему в глаза, изучая что-то неведомое, затем переводит взгляд к сломанным костяшкам. Хэнк забывает даже о них, настолько сильно он чувствует свое эмоциональное опустошение. Аккуратно выбираясь всем корпусом на искусственный берег, немного залитый водой после вчерашней ночи, Коннор переваливается на бок и обхватывает ладонь Андерсона своими руками. Хэнк не сопротивляется, с ленивым интересом переводя взгляд то на лицо Коннора, то на свою руку. Коннор тоже глядит на него и, не разрывая зрительного контакта, подносит красные от новообразовавшейся корочки костяшки к своим темным губам. Кожей Хэнк вновь чувствует влажные касания шершавого языка, острые зубы, что сдирают корку, и мягкие поцелуи, спешно зализывающие свою работу. Внутри него нет ничего – ни былого раздражения, ни неловкости. Хэнк смотрит на русала, врачующего над его ладонью так по-простому, по-обыденному, словно они с ним делают это каждую пятницу, и чувствует только усталое умиротворение. Он мерно дышит, заглядываясь на язык Коннора меж своих пальцев, ощущающийся там так правильно, на его темные шоколадные глаза, что изредка смотрят на него, подглядывают, и наклоняется ближе, желая рассмотреть это зрелище в деталях. Хэнк вяло отнимает ладонь, поднося ее ближе к лицу, и Коннор так же медленно, аккуратно устремляется за ней, намереваясь закончить начатое. Тогда Коннор подается вперед, упираясь кончиком носа в безвольно согнутые расслабленные пальцы, приоткрывает рот в своем обыкновении, опаляя ладонь горячим прерывистым дыханием. Хэнк заглядывается на эти мягкие темные губы, медленно, тягуче опускает ладонь чуть ниже, проезжаясь пальцами по мокрой нижней губе, оттягивая ее вниз совсем незначительно. Коннор прикрывает глаза, задерживая дыхание словно бы случайно, и Хэнк, окончательно засмотревшись, неспешно подается вперед, в беспамятстве с блаженной пустотой в мозгах накрывая его губы протяжным ленивым поцелуем.