Кокаинетка

      В особняке отставного офицера Кавалергардского полка Александра Безобразова было так шумно и так многолюдно, что князь Сагинов, на миг упустив из поля зрения спину своей невозмутимой спутницы, в мгновение затерялся среди пёстрых гостей. Лихорадочный взгляд его взволнованно заскользил по толпе в тщетных попытках выследить обладательницу уложенных в гладкую, точно напомаженную волну волос, но (к огромному его разочарованию), схожей причёской щеголяла здесь каждая вторая гостья: у несчастного князя опустились руки.
       Однако в следующую секунду предплечье его крепко сжали чужие пальцы, и некто разгоряченный и не в меру обходительный выхватил Сагинова из толпы.
       — Je n’en crois pas mes yeux*, что с вами, Константин? Вы будто бы… — светлые глаза, с явным неудовольствием остановившиеся на чужом лице, были густо подведены сурьмой; князь вздохнул, и губы его дрогнули в восхищенной улыбке.
       — Простите меня, — примирительно проговорил он, украдкой касаясь перчатки, доходящей едва ли не до украшенного иссиня-черными перьями рукава. — Когда вы рядом, я совершенно… Впрочем, — Константин покачал головой, заметив в глазах напротив неприкрытую скуку.
       — Я снова теряюсь. Конечно же, я исполню аккомпанемент для вас. Но прежде скажите, могу ли я иметь хотя бы ничтожную надежду…
       — Да, да, — его спутница торопливо отмахнулась, кивком головы пригласив Сагинова проследовать за нею. — Разумеется. После. 

       Что-то смутно знакомое, отравляюще томное, жестокое, исполненное порока и совершенства чудилось князю в каждом движении, которое только удавалось запечатлеть ему в своей памяти; всякий раз восхищенный взгляд его ловил каждый кивок головы и всякое слово, произнесенное с достоинством и скукой; всякий раз что-то неизменно отзывалось в его сознании, нечто из не такого уж и далекого прошлого, однако…
       Ни этим душным от шампанского и кринолина вечером, ни тем, когда ему в очередной раз выпала честь сопроводить прекрасную Валентину Червинскую, бывшую, по словам последней, в Петербурге проездом, на очередной бессмысленный бал, Константин так и не мог вспомнить, где и когда он мог видеть эту женщину прежде. 
Червинская, к слову, была исключительно хороша собой и, по-видимому, сказочно богата, что совершенно не удивляло: все, что князь знал о своей прекрасной спутнице, заключалось в простой фразе, объяснявшей ее высокое положение: оперная певица, театр Его Императорского Величества. Это она сказала с неизменной скукой, устало прикрыв глаза, а после и вовсе отвернула от него лицо. Вернулась недавно. На вопрос «когда» лишь пожала плечами: устала и совершенно не желает вспоминать. Конечно, он слышал, как она поет.       И, бесспорно, у Валентины Червинской были богатые и влиятельные покровители.

       Все это с лихвой объясняло и роскошные наряды, ни единожды не повторившиеся на балах (впрочем, он сопровождал ее всего трижды), и сказочно чистые, обрамленные в белое золото изумруды, переплетавшиеся с нитками жемчуга, что покоились на ее груди. Помнится, одним душным вечером, осмелившись заговорить о том, князь, до боли стиснув руки, затянутые в неизменные длинные перчатки, с жаром воскликнул: «Я не осуждаю вас! Но если бы вы позволили, — о, если бы только вы позволили! — я бы спас вас от этого!» — на что его спутница лишь рассмеялась — непривычным глухим и низковатым смехом — и, сбив пепел с тонкого янтарного мундштука, велела проводить ее до набережной, где без раздумий села в какой-то экипаж.       Князь усердно гнал от себя мысли о том, что тот оказался случайным. 
       За калейдоскопом туманных мыслей Сагинов не заметил, как его любезно усадили за рояль, как Валентина со скукой опустила ладонь на лакированный край инструмента и затянула какую-то незамысловатую арийку совершенно без удовольствия, он же без удовольствия подхватил ее, но уже в следующее мгновение печальные строки из «Травиаты» были узнаны им, князь точно очнулся, и прекрасное сопрано «Червинской» вновь заставило его сердце учащенно биться.



***

      …Дважды Феликс бисировал: просили едва ли не со слезами. Впрочем, он даже был рад этому. После отъезда из Англии жуткая тоска, поселившаяся в груди после смерти Николая, поминутно сжирала его сердце, однако ничто уже, казалось, не могло зажечь в нем того огня, с которым творили они с братом обыкновенно эти умопомрачительные выходки. Молодой князь скучал и мучился.       Все осточертело и опротивело ему еще в далеком восьмом году, и ежели раньше редкое баловство и праздные утехи еще могли воскресить в нем былую жизнь, то теперь, перепробовав и познав всего, что только мог себе вообразить самый изощренный ум, Юсупов медленно шел ко дну в пучине собственных страстей. 

       Теперь же, кончив и метнув затуманенный взгляд на восхищенных гостей, он открыл было рот, чтобы просить князя Сагинова продолжить, однако взгляд других глаз, больших и задумчивых, внезапно встретился ему.       Зубы у Феликса скрипнули, когда без труда он узнал Дмитрия Павловича; тот, казалось, понял все если не сразу, то весьма и весьма скоро, и следил за ним неотрывно и жадно; что-то, смутно напоминавшее горечь и обиду, светилось в глубине его глаз.        Нe говоря ни слова, князь, не то раздраженный, не то раздосадованный, сгреб в охапку струящийся по паркету подол и, даже не взглянув на озадаченного Сагинова, спешно покинул бальную залу. Нечто давно забытое и, казалось, совсем чуждое и ненужное резко прожгло его грудь, когда Феликс, дернув первую попавшуюся ручку, шагнул в темноту просторной комнаты и неслышно прикрыл за собою дверь.       Сердце великого князя оборвалось: в холодных глазах своего обожаемого Феликса, Феликса, в котором он не чаял души и возвращения которого ждал, хмелея от одного только желания скорой встречи, Дмитрий Павлович не сумел различить ничего, кроме раздраженной досады. Сколько бы ни пытался он списать столь равнодушный прием — ежели мимолетное пересечение взглядов вообще можно было назвать таковым — на усталость после дальней дороги, все попытки его были непомерно жалки и разбивались о непреодолимую стену аргументов. В конце концов, на исполнение сложнейших оперных арий сил Феликсу с лихвой хватило. Более того, несмотря на всю вульгарность ситуации, выглядел он превосходно: значит, провел перед прекрасным материным зеркалом добрые пару часов. И с чего это Дмитрий удумал, что вернулся Юсупов нынче и тут же пожаловал на Бог весть кому нужный прием? Возмутительное легкомыслие, Дмитрий Павлович. Какая глупость.       Какой стыд.       К слову, об Оксфорде: запоздалая обида, прорвавшись через лихорадочный вихрь размышлений и идиотских попыток оправдать князя в собственных глазах, наконец, достигла израненного сердца Дмитрия и больно ввинтилась в обливавшуюся кровью мышцу: он застонал от собственной досады и бессилия.       — Дмитрий Павлович, — тень, легкая и почти невесомая, отделилась от гудящей вокруг великого князя толпы гостей и обратилась к нему встревоженным шепотом. В говорившей Дмитрий узнал прелестную Анну Павлову, более известную обоим как Аннушку, частую гостью их с Феликсом праздных ужинов и забав.       — С вами в порядке?       Заметив в глазах ее искреннюю обеспокоенность, молодой князь вымученно улыбнулся: движение губ выдалось жалким и изобличило все его отчаяние.       «Удивительно, — думалось ему тогда, — что никто более не видит… Никто более не узнал, кроме меня…»       — Прошу меня извинить, — наконец Дмитрий сумел собраться с мыслями, и ледяная ладонь его накрыла изящную ручку Анны. — Весь день я мучаюсь головной болью. Полагаю, будет лучше, ежели я ненадолго оставлю вас.       Словно во сне незамеченным он пробрался сквозь сверкавшую россыпями бриллиантов толпу. Впрочем, едва ли то могло удивить его; внезапное бегство прекрасной Валентины Червинской занимало эти жадные до сплетен умы целиком и полностью.       Валентина Червинская. Феликс Феликсович Юсупов. Граф Сумароков-Эльстон. Местная Золушка в черных бархатных туфельках, усыпанных жемчугами и трубочками зелёного стекляруса. Где твое настоящее лицо? Сколько их у тебя?       Словно под действием опиатов Дмитрий крался по коридору, боясь, что очередная мысль вновь просочится в его сознание, очередное обидное и горькое воспоминание фейерверком взорвется в его воспаленном разуме, в пыль втоптав и благоразумие, и гордость. Проклятый Оксфорд, ненароком задержанный Анной Павловой, вновь разливался по стенкам его черепной коробки.       Ни одного письма. Несчастный Дмитрий не был удостоен ответа ни на одно письмо. Конечно, перед отъездом Феликс сказал ему, что не будет писать. Феликс не пишет. Он не любит писем. Однако… Неужели он, Дмитрий, всей душою преданный ему, не заслужил хотя бы строчки?       Феликс даже не известил его о своем прибытии. Как давно...       Конечно, в глубине души великий князь понимал, что рано или поздно то будет кончено, что Феликс, капризный и избалованный вниманием, брал его с собою развлекаться только, разве что… Дабы не умереть со скуки? Нет, Дмитрий всегда знал это. Ему говорили. Сам Феликс ему говорил. А потом целовал. Бесстыдно. Пьяно. И то, и другое Дмитрий желал бы списать на проклятый кокаин, хотя душа его жаждала большего.       Дмитрий передергал все дверные ручки на своем пути, и только одна из них поддалась. В темноте струящееся платье «Червинской» казалось ему совсем черным. Сам же виновник всех этих треклятых терзаний стоял к великому князю спиной, и столь усердно возился с роскошной брошью, перекусившей усыпанный перьями воротник, что не сразу заметил вошедшего в комнату человека.       — Феликс, — едва слышно выдавил Дмитрий, и глаза его болезненно сверкнули в темноте. — Феликс, к чему все эти игры… Я прошу тебя, уедем прямо сейчас.       «Феликс».       Он говорит: «Пожалуйста».       Говорит: «Ты мучаешь меня».       Он говорит: «Своими выходками ты меня убьешь».       Несчастный князь сжимает зубы, светлейший князь топчет остатки собственной гордости, великий князь Дмитрий Павлович Романов судорожно выдыхает и говорит: «Я не могу тебя ненавидеть».       Феликса передернуло: красивое лицо князя Дмитрия, изрешеченное блестящей сеткой вуали, плыло и двоилось в ослепительных пятнах света. Губы его дрогнули в запоздалой попытке глотнуть воздуха, легкие свело новой порцией густого дыма, и тонкие, чуть дрожащие пальцы вцепились в именной мундштук. 
       На мгновение Феликсу подумалось, будто б его отравили, но после иное, хрустально чистое понимание мягко засияло в его сознании, и князь рассмеялся: задавленным глухим смехом, явно не принадлежащим женщине. 
       — Ах, как же глупо, как чудовищно, — пробормотал он сквозь судорогу, не в силах задушить в себе рвущиеся наружу смешки; губы его то и дело кривились в какой-то горькой, досадной улыбке. 
       Действительно, глупо. Только теперь князь наконец понял, что отравился собственным ядом, так ревностно удерживаемым где-то под языком, готовым в любое мгновение сорваться с губ… Неужто он переиграл самого себя? 
       Ладонь лихорадочно терла переносье, прежде, чем содрать с лица проклятую сетку, а после запуталась в темных складках платья: Феликс тяжело упал в первое подвернувшееся кресло — жалобно скрипнув, оно отъехало назад, сдирая лак с узорчатого паркета.        — Pardonne moi. S'il te plaît, pardonne moi, — сбивчиво прошептал князь, наконец отнимая руку от лица; вторая все ещё с неженской силой сжимала хрустящий переломанным стеклярусом подол. Ему казалось, то скрипят перемолотые в крошку зубы — так сильно он вдруг стиснул их. 
       Тальковая пудра на щеках его оплыла от танцев и духоты: теперь, не прикрытое небрежной тенью вуали и расчерченное подтеками, лицо Феликса белело в сумраке. Он был подобен мертвецу. Наконец тело его пришло в гармонию с душою: обезумевший. Искусственный. Неживой. 
       Князь поднялся, зло сверкнув глазами, и на какое-то ничтожное мгновение все острые углы сгладились; он шумно вздохнул и неторопливо, на миг потеряв в ногах твердость, подошёл к Дмитрию почти вплотную. Губы его горько и преступно кривились. 
      — Митя, — тихо выдохнул он вместе со странным, дурманящим дымом: таким едким, что глаза невозможно слезило и жгло. — И ты здесь, cher prince? Ты совсем не изменился… Ты все такой же, Дмитрий. 
       Он вдруг оказался сзади: все шептал что-то о своих английских безумствах, уткнувшись носом в чужую шею, и о том, какой он, Дмитрий Павлович, хороший — преступно хороший, нельзя быть таким хорошим, ведь Феликс утянет его на дно — шептал вульгарно и хрипло, как тогда. Ладони князя вцепились в чужие плечи, сминая благородную ткань. Пепел от раскуренной папиросы падал Дмитрию Павловичу за воротник. 
Сыпался на снежно-белую глоксинию** в его бутоньерке — белую, как застывшее лицо Юсупова.       Le beau prince Феликс был похож на продажную кокаинетку, пусть и бесконечно дорогую, и знал, как отвратителен был он сейчас. А ещё он знал, что Дмитрий ни за что не отступится от него — и оттого все больше злился. Наконец, когда пальцы его вцепились в чужие плечи особенно сильно, князь спросил почти ласково, жалея, что не может заглянуть в эти глаза: 
       — Скажи мне, Митенька, мой несчастный, мой дорогой, скажи мне, зачем ты пришёл? ______________________________ *Я не верю своим глазам!.. **Не более, чем язык цветов, довольно любопытная трактовка: любовь с первого взгляда, "Мои чувства сильнее меня".