— Я бывал здесь и прежде, — тихо отозвался Дмитрий, но князь лишь нетерпеливо качнул головой.
— Нет, ты не понял. Не нужно было приходить сюда теперь.
— Отчего? — он спрашивал и не узнавал своего голоса; спрашивал лишь для того, чтобы повисшая меж ними тишина перестала бередить его усталое сердце.
— И радость, и боль, все уходит, как сон… — эхом отозвался Феликс, и впервые за долгое время надменная холодность, стеною отделявшая его от окружающего мира, выкипела из этих глаз.
Когда Юсупов умолк, взгляд его на мгновение осветился такой тихой, такой печальной ласкою, что самому ему сделалось и больно, и горько: он с жадностью взглянул на великого князя, будто бы силясь отыскать в этом лице милые сердцу черты.
И он искал, алчущий, сгорающий, едва сдерживающий себя от мучительных стонов, но не находил. Образ Дмитрия, почти святого в своей к нему привязанности, в этом уродливом, изломанном и всепоглощающем чувстве, которым Юсупов отравил его, которое так легко и умело внушил, ласково обозвав любовью, будил в нем одно лишь усталое равнодушие и, быть может, далекую и глухую жалость. Митенька с его задумчивыми, вечно ищущими правды глазами, с чувственной линией губ, то и дело кривившихся от на него, Феликса, обиды, и впрямь походил на ангела. Николай же — нисколько.
Однако князь с упорством опьяненного продолжал всматриваться в чужое лицо и делал это с таким упрямством, что Дмитрий Павлович не смел даже вздохнуть, и лишь когда ладонь Юсупова, дрожа и цепляясь за аксельбант, поднялась выше и скользнула к его лицу, будто бы вышел из оцепенения.
Великий князь отшатнулся, невольно отступая назад, к полосе тусклого желтого света, отбрасываемого десятком свечей: пара массивных медных канделябров угрожающе возвышалась в полутьме, отрезая пути к отступлению. Дмитрий не помнил, не мог воскресить в памяти и назвать хотя бы один раз, когда бы Феликс действительно пугал его, но теперь, теперь было что-то в этих мутных, но вместе с тем — стеклянно блестящих глазах напротив, что бередило и мучило душу куда сильнее безразличия и откровенной насмешки. Итак, великий князь отступал, покуда спиной не почувствовал жар, исходивший от наполовину оплавившихся свечей. Вместе с ним из тени выступил и Феликс, Феликс с лицом бледным и серым, точно папиросная бумага.
Лишь теперь, когда от танцев, шампанского и поистине одуряющей духоты вся краска оплыла с его щек, оставив после себя лишь мутные разводы, Дмитрий мог ясно увидеть, как заострились и без того точеные скулы.
— Митя, сердце сердца моего, ангел, соловушка, — едва слышно вымолвили чужие губы — вышло почти ласково, однако глаза Юсупова угрожающе сверкнули. — Поезжай один. Не ищи со мною встреч, тебе это не нужно, глупый, ты сам еще не понял. Неужто мало было скандалов? Ну же, поезжай, — он продолжал говорить, покуда шумный, искрящийся хрусталем и бриллиантами мир не сжался до размера сумрачной комнаты, и сознание Дмитрия не скукожилось, сконцентрировавшись на одном-единственном лице.
— Как ты можешь, Феликс… Господи, — глухо проговорил великий князь; ладонь его покорно разжалась, возвращая кокетливую шляпку с прилаженной к ней вуалью, однако Юсупов не спешил возвращать ее на место — все еще испытующе смотрел прямо перед собой, словно чего-то ждал. Уловив пусть и жалкий, но все же отголосок настроения, которое было ему хорошо известно, Дмитрий с печальной улыбкой стиснул его свободную от сетки руку.
— Я сделаю все, что ты захочешь, Феликс, помнишь? — осторожно проговорил он, вспоминая, каким насмешливым и затуманенным взглядом Юсупов некогда отзывался на его увещевания, с какой ленивой благосклонностью принимал его, Дмитрия, подарки, и как жадно отвечал на данные в такие моменты обещания. — Все, что угодно.
— Если? — на сей раз кроме усталого нетерпеливого равнодушия в интонациях князя не сквозило более ничего.
— Если ты сейчас же вернешься домой.
Сказать, однако, оказалось куда легче, нежели заставить окаменевший язык ворочаться.
— Я не прошу тебя ехать со мною, — Дмитрий поспешил продолжить, заметив, как недовольно дернулся уголок чужих губ. — Провожу до экипажа. Только не оставайся. Прошу тебя, уходи.
В повисшей меж ними тишине был слышен лишь редкий треск свечного фитиля. Несколько раз Феликс шмыгнул носом и, наконец, попросил у великого князя платок.
— Ты не о том собирался спросить меня, — мягко подсказал Юсупов, заметив, какой ужасающей горечью затянулся взгляд, упавший на расцвеченную алым ткань. На миг сердце его оттаяло — князь приблизился, сжав чужой, пульсирующий болью мир до расстояния в пару сантиметров, все еще разделявших их, и губы его, холодные, как у мраморной статуи, приникли на мгновение к чужим, дрогнувшим и изломившихся в страдании губам мучительно и сухо.
Однажды, вечером столь же ослепительным и жарким, Феликс, сам того не желая, пообещал Дмитрию Павловичу пусть и неправильный, но все же — Рай. И вот, вновь почувствовав пьянящую тень былого, великий князь вцепился в чужие плечи: сначала — в попытке оттолкнуть от себя того, кому по неосторожности вручил свое сердце, потом — чтобы скользнуть ниже, судорожно пересчитывая серебряные замки корсета. От Феликса его обдало жаром, и ожившее сердце, совершив кульбит, оборвалось, когда на губах своих Дмитрий почувствовал тяжелый привкус железа.
Юсупов отстранился так же резко, как и приблизился, но, покуда тот не отвернулся, великий князь все же успел заметить, что носом у него шла кровь.
— Феликс, — дыхание сбилось, меж нахмуренных бровей пролегла глубокая линия. — Позволь мне помочь.
С неудовольствием Дмитрий отметил, что даже тогда, в далеком восьмом году, как он мысленно окрестил тот проклятый день, молодой князь выглядел живее.
***
22 июня 1908 год
О гибели Николая императорской фамилии стало известно лишь спустя сутки — он приехал сразу — как только сумел — принеся в погрузившийся в траур дворец на Мойке промозглую сырость и клочья речного тумана, приставшие к полам плаща. Роскошные комнаты встретили его гробовой тишиной: каждый шаг, пусть великий князь и старался заглушить его, гулким эхом отдавался в бесчисленных коридорах и тонул в них, никем не подхваченный.
Дмитрий невольно считал занавешенные зеркала и готовил себя к предстоящей встрече. Он ожидал всего: вспышки гнева — за то, что посмел нарушить поселившийся в сердце Феликса траур, — ожидал застать его в бреду, проклинающим и ненавидящим любого, кто был и не был причастен к этой трагедии, однако то, что открылось изумленному взгляду Дмитрия, глубоко поразило его.
Князь сидел в глубоком кресле, низко опустив голову, — бледный, что полотно — и искажённое гримасой страдания лицо его было мокро от слез.
Сукно проклятой обивки было алым; не таким, каким оно всегда виделось ему — цветом заходящего солнца, шипевшего вечером в стекленеющих водах их тихого пруда — такого цвета было уродливое бесформенное пятно, что цвело на груди Николая, когда того внесли в комнаты и с присущей обращению с покойником трепетностью положили на подушки. Голова его тут же запрокинулась назад, утонув в мягкости шелков и кружев — Феликс, издав какой-то глухой, страшный в своей безжизненности стон, обессиленно привалился к дверному проему и судорожно стиснул виски.
— Будь ты проклят, — в лихорадке безумца вымолвили его губы, когда князь на негнувшихся ногах приблизился к застывшему на одре брату. Колени его подкосились, и черты лица исказила такая мука, что онемевшая от горя княгиня отшатнулась от своего сына.
Оставшись наконец один, Феликс заплакал. То были холодные злые слёзы, которые едва ли можно было увидеть на этом лице; он не замечал их. Пальцы лихорадочно вцепились в чужие плечи — князь с дрожью скрипнул зубами, почувствовав неподатливую твердость безжизненного тела, и с усилием подтянулся выше, к изголовью, чтобы запечатлеть долгий поцелуй на холодном мраморном лбу.
Теперь, казалось, какая-то страшная, смертельная проказа перекинулась с тела Николая и на
его душу: Феликс сидел неподвижно, ни намека на движение мысли не было в его остановившемся взгляде, и лишь ладонь, такая же белая, как у покойника, казалось, жила своей собственной жизнью.
Меж пальцев князя промелькнул, на мгновение полыхнув алым, прозрачный осколок: Феликс помнил, будто то было вчера. Помнил, как много лет назад в часы особливо тяжких раздумий Николай Борисович извлекал из кармана пиджака маленький замшевый мешочек и, распустив шнуровку, принимался отрешённо поигрывать россыпью восхитительных огранённых камней. Иногда, пребывая в особенно благодушном расположении и желая позабавить внука, он поочередно доставал диковинки из бархатного плена и позволял Феликсу играть с ними.
Он помнил, как страстно брат мечтал однажды заполучить их.
И теперь, ещё хранившие тепло николаевых рук, самоцветы впивались в кожу острыми гранями. Задумчивый и будто бы враз постаревший, князь разжал ладонь: крупный малиновый всполох выскользнул из пальцев и, отскочив от пола, затих где-то у него под ногами.
Феликс безучастно нашёл рубин взглядом и со вздохом накрыл его мыском лакированной туфли.
— Зачем ты здесь? — только лишь и спросил он, не поднимая глаз, и великий князь опустился перед ним на колени, чтобы взять неподвижные ладони в свои.
— Он любил тебя, — вместо объяснений раздалось в ответ, и губы Юсупова дрогнули, скривившись в горькой, жестокой усмешке.
— Ты ничего не знал.
— И пусть, — отозвался Дмитрий, прижимая к губам чужие пальцы, лишенные перстней. — Я не хотел бы, ты ведь знаешь.
Феликс молча кивнул, не отнимая рук.
