***
На удивление стойкая тишина прерывается лишь голосом одного человека, который объясняет свою ту или иную позицию относительно вопроса. И этот факт серьёзно удивляет Матвиенко, который молчит вынужденно, обсуждает общую тему лишь сам с собой в голове, потому что искренне не понимает, как все делятся такими интимными душевными подробностями с людьми, которых знают неделю с хвостиком. Его — Серёжины — мысли крутятся в голове, но её не покидают. Рассказать другому то, что скребёт по душе, — значит потерять частицу себя. Свою же индивидуальность пожертвовать по донорно-акцепторному механизму добровольно. Но он с упоением слушает мысли других. Не то, чтобы впитывает чужую «самость», но следит за общим ходом событий, а всякий раз, когда Дима просит его высказаться, устало отнекивается. Рассуждения окружающих завораживают. То, с каким энтузиазмом Эд говорит о том, что «не всё можно купить за деньги», или искры в Ириных глазах, когда она аргументирует, почему «главное — это думать об окружающих, а потом о себе», — они привлекают всё внимание, завораживают так сильно, что взгляда не отвести. И, в конце концов, Серёжа признаётся себе, что «Добль» не увлёк бы так. — Давайте напоследок, — подытоживает Позов, пробегаясь глазами по списку набросанных накануне вопросов. — «С милым рай и в шалаше». Стерильная тишина в одно мгновение нарушается скрежетом отодвигаемых стульев, которым сопровождается перетекание ребят с одной позиции на другую. Те, кто раньше соглашались с высказыванием и гордо сидели под табличкой «Да», могут уйти в «Нет» или принять нейтралитет, сев на стулья посередине. Суетливая ходьба продолжается не более пары десятков секунд, за которые ребята успевают и обдумать своё мнение, и соответственно рассесться. Серёжа встречает начало обсуждения на часто посещаемой им позиции «Не знаю» и бегло оглядывает сложившиеся лагеря. Он хмурит брови, когда видит неотрывный взгляд Арсения, направленный на Антона. Взгляд Арсения, который один из немногих, принявших позицию «Да», на Антоне, который расслабленно смотрит куда-то в пол из-под опущенных ресниц на месте под табличкой «Нет». Серёжа чуть приподнимает уголки губ, ожидая информативные дебаты, которые могут продолжиться и в комнате. — Та-а-ак, — медленно протягивает Дима, оглядывая сложившиеся лагеря. — Арс, так как вас немного, начнём с «Да». Что ты думаешь по этому высказыванию? — Ну, — чуть мнётся Попов, успев отвести глаза от Антона прежде, чем Шастун заинтересованно засматривается на него, — мне кажется, что формулировка сама за себя говорит. Если этот человек не просто «милый», а действительно любящий тебя с той же искренностью и иступлением, что и ты его, то большего и не надо. Чувства, они имеют свойства заполнять собою все мысли человека, не оставляя места ничему другому. Когда нечем думать о плохом, потому что в голове всё забито эндорфинами и дофаминами, о каком недовольстве идёт речь? Да, я считаю, что «с милым рай и в шалаше», потому что, если это действительно любовь, то большего и не нужно. И в завершение монолога парня Серёжа с непроницаемо-серьёзным лицом поднимается с «нейтрального» стула и подсаживается к «Да», лично для себя поняв, что с такими словами грех не согласиться. Дима делает пару пометок в распечатках, прикусывая нижнюю губу, пока Антон пристально смотрит на Арсения, который напротив — избегает встречаться взглядами. То ли боится собственных слов, то ли неодобрения в зелёных глазах. Негромко звякнув браслетами, Шастун сам поднимает руку, привлекая внимание вожатого. — Хочешь высказаться? — спрашивает Позов, про себя отмечая, что все остальные ребята притихли и увлечённо следят за складывающейся ситуацией. Шаст кивает. — Валяй. Арсений заметно напрягается, глядя, как Антон поджимает губы, собираясь с мыслями. В его русой голове — вакуум и голос Попова, что романтизировано вещает о смысле пословицы. Но Шастун уверенно сидит на своём месте — «Нет» — и неспроста. Свои личные убеждения настойчиво вгрызаются в мысли, которые нуждаются в свободе. Поэтому Антон кашляет, прочищая горло, и открывает глаза. — Если этот самый «милый» понимает, что ты любишь его во вред самому себе, что приносишь жертвы ради того, чтобы быть вместе, то любовь ли это вообще? — Антон останавливается и, мазнув языком по внутренней поверхности верхней губы, продолжает: — Может быть эта любовь, дизруптивная, мазохистская, неправильная в каком-то смысле, и есть счастье, тогда она невзаимная. Потому что, если любишь человека, никогда не позволишь ему вредить себе. Даже во имя вашей с ним любви. Примерно в сотне-другой фильмов говорят «если любишь — отпусти», и, знаете, я согласен, потому что любить — это, в первую очередь, делать всё возможное для благополучия предмета своего обожания. А иначе — какой смысл? Антон хмурится, по кругу обдумывая сказанное, и убеждается в правильности своих мыслей, но всё равно что-то неприятное обременяющее селится где-то в районе горла и заставляет сглатывать, пытаясь избавиться от этой горькой оскомины. Арсений поджимает губы и смотрит в пол перед собой, когда Шаст неотрывно следит за его взглядом. И эта какая-то совершенно абсурдная игра в гляделки. И это понимает каждый, кто находится в помещении и чуть ли ни задерживает дыхание, чтобы не упустить ни одной детали этих неловких дебатов. Электричество в воздухе чувствует и Дима, в упор смотрящий то на Антона, то на Арсения. И, наверное впервые за всю свою вожатскую практику, Позов не знает, что делать в такой ситуации. Потому что, как раз некстати, вспоминается разговор с Оксаной в коридоре после отбоя, и в груди поселяется стойкое понимание — если парни разругаются, в этом будет и его, вожатого, вина тоже. — Просто напоминаю, что все вопросы, которые мы обсуждаем, — риторические, — медленно начинает Дима, сглотнув комок в горле. — То есть они не имеют правильного или неправильного ответа. Они субъективные, и каждый понимает их по-своему. — Арс наконец-то поднимает взгляд и встречается с напряжёнными тёмно-зелёными глазами. — Поэтому спасибо Антон и Арсений, что смогли показать нам обе стороны этого вопроса. — Позов нервно опускает глаза на часы. — А сейчас все дружненько идём на ужин. Скрип отодвигаемых стульев так непривычно нарушает эту сакральную тишину уважения к спикеру, которая стояла в помещении на протяжении всего мероприятия. Шастун не отводит пристального взгляда от Попова, даже когда он первым исчезает в двери и торопливо идёт вдоль стеклянной галереи. Антон хмурится, когда к нему подходят Серёжа и Эд. — Смотри на это оптимистично, — выдаёт Матвиенко, хлопнув парня по плечу. — Вы живёте в двух часах дороги по обе стороны от Шереметьево. Шанс того, что вы встретитесь, когда вернётесь в Москву, минимальный. — Не ёрничай, — с напускной грубостью произносит Выграновский, строго зыркая на Серёжу, и смотрит на Антона. — Но, кажется, ты действительно оскорбил чувства Поповской королевы драмы.***
Тёплый свет ночников как-то странно согревает, хотя является лишь унылым освещением помещения, обстановку в котором можно описать всего одним словом — «хаос». Арсений встаёт в проходе, тяжело опираясь плечом на стену, и ленивым взглядом смотрит перед собой. Большинство вещей раскиданы хаотично: Сергулины штаны театрально повисли на открытой форточке, куртка Эда накрывает люстру, кольца Антона рассыпаны по тумбочке. Значит сегодня у него голые пальцы. Попов снова хмурится, когда ловит себя на этой мысли, и переступает через ворох — уже непонятно чьих — вещей. Медленно подходит к окну, снимает с форточки чужие штаны, чуть брезгливо откидывает их на кровать Матвиенко и закрывает доступ кислороду. Смакует тишину, что ранее нарушалась громкой музыкой из караоке-кафе на другой стороне улицы. И мысли обретают упорядоченность. И в коридоре с грохотом падает пляжный зонтик, стоявший в углу. Попов резко оборачивается, заставая в полутора метрах от себя Антона, неловко и безуспешно пытающегося поймать зонт. Арсений снова так знакомо поджимает губы, опуская глаза в пол. Разобравшись с непослушным пляжным аксессуаром, Шастун встаёт в полный рост и сдавленно рычит, когда в очередной раз видит перед собой тёмный затылок. — Арс, надо поговорить, — произносит Антон, прожигая взглядом чужие пальцы, нервно теребящие бегунок молнии на олимпийке. — Арс… — Я повёл себя глупо, — неожиданно резко отвечает Попов, сразу поднимая подбородок и встречаясь с глазами напротив. — Я не имею права как-либо порицать твоё мировоззрение, потому что это попросту негуманно. И любая точка зрения имеет место быть. Но… просто мне показалось, что это не относится ко мне, потому что… ну… а потом я понял, что мы и встречаемся всего-то сутки плюс-минус. Поэтому ни о каких возвышенных чувствах и речи быть не может, но… — Я тебя люблю, — так легко срывается фраза с губ Антона, останавливая словесный поток Арсения. Он останавливается на полуслове, замирает неестественно и смыкает брови у переносицы. — Да, мы встречаемся чуть больше суток, но мои чувства к тебе намного старше. Арс, я думаю о тебе год, — хрипло произносит Шастун и сокращает расстояние до сомкнутых вместе рук. — Я не сплю ночами, замыливаю глазами твой Инстаграм, даже переслушиваю голосовые. Мои слова там относились не к тебе, а ко мне. Мои чувства к тебе самозабвенные, и я боюсь в них утонуть. Я боюсь не чувствовать взаимности. Попов видит, как наполняются искренностью мутные глаза напротив. Голос Антона звучит в ушах набатом, снова и снова повторяется, открывая новые смыслы сказанного. Арсений выдыхает прерывисто, обжигая кожу на Шастовском подбородке, потому что расстояние минимальное. Пара сантиметров зоны комфорта, в которой парадоксально некомфортно из-за отсутствия в ней человека. Человека, что стоит совсем рядом, меньжуется, потому что не любит говорить о своих чувствах, и ощущает незащищённость, потому что забыл надеть кольца днём после бассейна. И Попов физически чувствует чужое волнение, от которого самому становится не по себе. — Ты неправ, — строго произносит Арсений, тыкаясь носом в тёплую щёку. — Я обещаю, что не сломаю тебя. Шастун улыбается, когда Арс накрывает его губы нежным, трепетным поцелуем, в котором можно прочитать «я с тобой», «ничего не бойся», «я отдаю тебе всего себя», «бери». И Антон с жадностью берёт, властно обхватывая чужую шею, углубляя поцелуй, прикусывая нижнюю губу, вырывая утробный рык. Ему Попова — мало. Потому что хочется больше. Больше вдохов, больше запаха, больше пошлых причмокиваний во время поцелуев, больше ленивых взглядов темнеющих глаз из-под ресниц. Арсением хочется захлебнуться и пойти на дно, так и не увидев чего-либо кроме него. И этого достаточно, чтобы погибнуть абсолютно счастливым. Потому что когда Попов отстраняется на секунду, проводит пальцем по чужому подбородку, открывая доступ к шее, и опускает горячие влажные губы на кадык, Шастун чувствует себя настолько правильно, что не понимает — реальность ли это вообще. — А Антон забрал второй ключ, когда уходил из столовки? — доносится Серёжин голос из-за стены. — Да, и у Арса первый, — отзывается Эд, безрезультатно стуча в дверь. У Антона настойчивый стук кулака о фанеру звучит далёким рефреном на задворках сознания, потому что Арсений проводит языком по мочке, прикусывает её, заставляя Шаста поджать пальцы на ногах и задержать дыхание. Ощущения растворяются в выдохе, когда Попов толкает Антона в грудь, вынуждая упасть спиной на кровать, и уверенно седлает сверху, напрочь стирая все и без того иллюзорные границы. Целует так, будто до этого не было ни одного поцелуя как минимум год, прижимается грудью доверчиво, запускает ладони под чужую футболку уверенно, дышит тяжело, когда на мгновение отрывается от столь желанных губ, и заглядывает в знакомые зелёные глаза, которые заволочены плотным маревом. Шастун не может отдышаться, пока Попов пристально изучает черты его лица, обязывающе нависая сверху, и ловит себя на мысли, что Арсения хочется. Прямо здесь и сейчас. Со всеми его графскими повадками, с привычкой закатывать глаза, с обезоруживающей улыбкой, с раздражающим иногда оптимизмом, с этой провокационной задницей. Всего и полностью, а не только тело. — Люблю тебя, — утробно шепчет Антон, притираясь лбом к чужой груди, и Арсений понимает — он не заставляет его отвечать. Он не обязывает вешать ярлыки. Он понимает, что такое настоящие чувства и их реальную цену. И от этого внутри теплеет. А снаружи теплеет от того, что Антон собственнически кладёт ладони — без колец — на чужие напряжённые ягодицы, грубо сминая ткань джинс, и подаётся вперёд пахом, выдыхая через зубы. Арсения ведёт. С милым рай. И точка.