***
На самом деле дождь — это не грустная погода. Погода вообще не имеет настроения. Она кажется нам такой, какой мы сами подсознательно её воспринимаем. Если тебе действительно паршиво, то ни один солнечный день не сделает тебя счастливее. Аналогично и с дождём. Он просто есть как аксиома. А дальше ты сам решаешь, как его воспринимать. Потому что у Арсения в груди поселяется стойкое чувство какой-то абсурдной теплоты, несмотря на то, что в окна бешено хлещет ливень. Он шумит нативно, потому что в комнате сухо и тепло, если сдвинуть вместе все кровати и забраться на них с ногами. Дождь создаёт атмосферу нереального уюта, потому что за окном, даже не прикрытым лёгким тюлем, происходит лютый ад, в котором уровень воды достигает бордюров, потоки мутной жидкости вымывают дорожную пыль, ветер пригибает пальмы чуть ли ни к земле, а в помещении спокойно. Арс улыбается, когда Серёжа матерится, поняв, что чемодан не застёгивается, Стасу каким-то чудом удаётся оживить телевизор, который отказывался даже включаться на протяжении всей смены, а Эд смешно озвучивает персонажей единственного канала без помех — индийского. И всё это происходит под великолепный шум ливня, который не приносит уныния. Он раскрашивает момент в определённый неповторимый оттенок, который хочется смаковать столетиями. Потому что с этими людьми тепло, когда Дарина смеётся над Эдом, Серёжа нечаянно выдёргивает бегунок молнии, когда всё-таки закрывает чемодан, Стас снимает на телефон истерику Матвиенко. Попов улыбается, опуская взгляд вниз, где на его коленях, как пушистый домашний кот, пристроился Антон, который из-под приоткрытых век малозаинтересованно наблюдает за происходящим вокруг. Он разве что не мурчит, когда Арсений опускает пальцы на его голову и медленно расчёсывает русые пряди, которые кое-где успели выгореть добела за две недели. — Арс, — тихо шипит Шастун, чтобы не нарушить идиллию лагерного будня. Попов наклоняется ближе. — Это же не закончится сегодня? И Арсений, на самом деле, не может понять, что именно имеется в виду, потому что сегодня рискует закончится многое. Но переспрашивать нельзя — нарушится момент, может образоваться куда большее непонимание. Попов не строит иллюзий: когда смена закончится, они больше не встретятся такой компанией. Поэтому эта атмосфера семьи кончится точно. А что про них двоих? Сложнее. Расстояние убивает все нежность и исступление. Но Арсений смотрит вокруг и не хочет своими руками губить этот момент. — Это не кончится сегодня, — уверенно произносит парень, заставая улыбку на любимых зацелованных губах. Потому что это кончится завтра. — Ребятки, — громко объявляет Оксана, зайдя в комнату и столкнувшись в проходе с Ирой, которая перед зеркалом пытается заплести колоски чуть ли ни кипящему Матвиенко, — если дождь не кончится до полудня, то также, как и утренний поход на пляж, накроется послеобеденный бассейн, и мы останемся сидеть в номерах. Драматичное заявление вожатой оказывается встречено шумом одобрения, и она наигранно надувает губы, но улыбается, когда Антон вскакивает с места и с детской непосредственностью заявляет: — Окс, нарисуй мне логотип лагеря на щеке! Девушка улыбается улыбкой непонимания, когда Шастун подбегает и встаёт рядом, смотря сверху вниз. — Ну у нас же уже был мастер-класс по рисованию хной, — медленно начинает Фролова. — Ты не хотел даже маленького фламинго на плече. — А теперь хочу что-то заметное, большое, памятное и прямо сейчас, — на одном дыхании произносит Антон, и Арсений ловит себя на мысли, что он бывает таким отвратительным ребёнком, но это скорее умиляет, чем вызывает недовольство. — Окей, — пытаясь не смеяться в полный голос, отвечает Оксана и скрывается в проходе, удаляясь за материалами. — Тогда я тоже хочу, — поразмыслив произносит Матвиенко, появляясь в комнате под волну смеха, потому что Ире всё-таки удаётся закончить своё дело.***
Антон поджимает губы и сильнее кутается в ветровку, когда мимо проходит Оксана, по щекам которой уже медленно текут слёзы, и Арсений, сидя на корточках, слушает Улю, которая говорит взахлёб, пытаясь выложить всё самое приятное и памятное, прощаясь с серьёзным парнем, который «так классно играет и учит играть на укулеле». На самом деле Шастун очень любит этот формат лагерного прощания: хождение друг между другом в полутёмном помещении и высказывание того, чего не скажешь всуе. В такой атмосфере раскрепощаешься и находишь слова к каждому, чтобы увидеть на лице напротив искреннюю улыбку. Именно в этот момент чувствуешь — это семья. Большая единовозрастная семья, в которой каждый вступится за другого, придёт на выручку. И это настоящее волшебство лагеря — когда несколько человек из сотен миллионов становятся друг для друга главными людьми. Каждый год, проведённый здесь, Антон говорил с каждым, шутил немного неуместно, прощался искренне, но сейчас он стоит, неловко переминаясь с ноги на ногу, и не отводит взгляда с тёмной макушки на уровне Улиных глаз. Вся процедура прощания — мысли только об одном человеке, разговор с которым либо подведёт черту, либо откроет новый горизонт. И не думать об этом невозможно, поэтому слова другим людям какие-то картонные, неискренние. От этого самому неприятно, но ничего поделать не получается. Сжатые в тонкую полоску губы, мерный шум приглушённых голосов на фоне и отсчитывание ударов сердца до того момента, когда голубые глаза встретят зелёные. Ветровка шуршит непозволительно громко, когда Уля обнимает Арсения за шею, утыкаясь носом в ключицу, а парень кладёт ладони на её спину в жесте доверия. Как старший брат и младшая сестрёнка. Семья. Попов встаёт в полный рост, поправив складки штанов, и оборачивается назад, словно физически почувствовав на себе пристальный взгляд. Взгляд, который неотрывный и взволнованный. Который кричит «аларм» и просит множество ответов на неозвученные вопросы. Арсений стоит на месте, с интересом вглядываясь в глаза напротив. Антон не может сдвинуться с места, потому что мысли предательски относят его на год назад и впечатывают в сознание ту самую фразу. — Я буду скучать, Шаст. Даже тогда всё было проще. Тогда, когда Попов обнимал его с силой, но дружественностью. Когда шутил с ним развязно. Когда не было навязчивого желания впиться в чужие губы страстным поцелуем и не отрываться, потому что от разлуки нечем дышать. — Я буду скучать, Шаст, — так кардинально непохоже произносит Арсений, но Антон всё равно испытывает дежавю, когда парень подходит в нему впритык и утыкается лбом ко лбу, опаляя подбородок горячим дыханием. Шастун, который весь вечер ждал этого разговора, ждал с настоящим зудящим нетерпением, теперь боится. Натягивает ниже шуршащие рукава ветровки, пытаясь скрыться от мира, втягивает шею в тело, подгибает пальцы на ступнях — совершает все абсурдные действия для того, чтобы скрыться от реальности. Реальности, в которой искрящиеся голубые глаза напротив — прозорливые. От них ничего не утаишь ни одной самой объёмной ветровкой. Чужие пальцы в чуть мокрой ладони, сминающей ткань, — правильные и уверенные. Такие, что Шастун позволяет приподнять свой подбородок и встретиться взглядами. — Антон, — тихо шепчет Арс, и в пяти буквах нежности больше, чем во всех пачках одноимённого йогурта. — Я знаю, чего ты боишься. — Шаст хмурится, наблюдая, как парень поджимает губы, но не выпускает пальцев из ладони. — Я тоже этого боюсь, но сейчас мы не можем заглянуть в наше будущее. Всё в наших руках, — произносит Попов и крепко прижимается к широкой груди рядом, смыкает пальцы на лопатках, вдыхает терпкий запах парфюма и с иступлением отпечатывает этот момент в памяти, потому что на его шею опускаются чужие ладони, в затылок утыкается подбородок. — Шаст, я люблю тебя, — так легко срывается с губ фраза, которая казалась неуместной всего пару дней назад. И окружающие голоса растворяются в белом шуме, потому что Арсений, прижавшийся к груди доверчиво, — это правильно. Его слова — это правильно. Антон едва слышно хмыкает, когда видит ухмылку стоящего поодаль Матвиенко, и думает, что заглядывать в будущее — это единственное «неправильно» в этом вечере. Как там было? Capre diem? Лови момент. И Антон с жадностью ловит, потому что Арс притирается, едва не мурлыкая. Он — константа. Пусть не физически, но ментально. Арсений Сергеевич Попов со своими литературными афоризмами, любовью к рваным джинсам и ненавистью к газировке, с фильтром Tokyo почти на всех фотках в Инст, невероятными голубыми глазами и голосом, от которого по спине пускаются мурашки, глубоко и надолго укоренился в сознании, взяв себе ПМЖ. А значит, как бы ни сложилось будущее, он всё равно будет рядом. Until I lose my breathe. — Арсений, — звучит словно издали голос Дарины, — а сыграй что-нибудь в завершение. Попов неловко размыкает объятия, глядя, как почти все уже сидят в общем кругу и светящаяся Оксана держит в руках укулеле и гитару. Он боковым зрением следит, как Антон приземляется на пол, где уже разлеглась их компашка, а сам присоединяется к вожатой, подогнув под себя ноги. — «Самый дорогой человек»? — с улыбкой спрашивает Фролова, протягивая парню укулеле. Арс кивает и вспоминает их прошлогодние посиделки в аэропорту, когда рейс задержали на три часа, и приходилось развлекать себя подручными средствами. Персонал, мягко говоря, удивился этому музыкальному способу времяпровождения в терминале. Слышится шум непрекращающегося дождя по крыше, когда Оксана берёт первый аккорд, и последняя песня последнего дня последнего в жизни лагеря Арсения начинается.«И пропадает в миллионах навек когда-то Самый дорогой человек, правда Слишком глубокая рана — Забывать друг друга пора нам»
***
— А на какую ленту подадут наш багаж? — На третью. — Никто Витю не видел? — Почему нельзя сходить в дьюти-фри? — Кажется я оставила в самолёте паспорт! — О! Багаж начал выезжать! — Я нашёл Витю. Он пытался «M&M'S» купить в дьюти-фри. — Где мой чемодан?! — Паспорт нашла! — А где третья лента? — Всё в порядке? — звучит совсем рядом такой родной голос, которой заставляет покинуть прострацию анализа сторонних звуков, которые упорно не складываются в предложения. Рука Антона на плече отрезвляет. Арсений взмахивает головой, пытаясь привести в порядок беспорядочный поток мыслей, но получается с переменным успехом. Он смыкает пальцы на лямке рюкзака, накинутого на одно плечо, и встречается с чужой ладонью, увешанной кожаными браслетами. Шастун встаёт рядом, переплетая пальцы вместе так по-родному, словно они вместе долгие годы, потому что его движения уверенные и правильные. Потому что Антон знает — Арс боится отпустить лагерь из своего сердца так просто и быстро. Он попросту не готов лишиться этой ежегодной поездки в мир беззаботного детства. Он проходит классические стадии принятия, стоя посреди Шереметьево и дико озираясь вокруг. — Я буду держать тебя за руку до конца, — уверенно произносит Шаст, пригнувшись к чужому уху. — Спасибо, — почти одними губами тихо отвечает Попов и берётся свободной ладонью за ручку чемодана, следуя за спиной Димы, облачённого в футболку с логотипом лагеря. На выходе из Зелёной зоны их встречает толпа родителей, улыбающихся своим чадам. Арсений не отпускает руки Антона, даже когда ему на шею опрометчиво кидается сестрёнка, щебеча о том, как сильно скучала. Антон не отпускает руки Арсения, даже когда они в последний раз обнимаются вместе всем отрядом перед тем, как разъехаться по домам. Они держатся за руки, даже когда Эд щёлкает Шаста по носу, что значит «До скорой встречи», а Матвиенко дарит Попову красную фенечку на память и берёт слово носить её до последнего. Они не отрывают рук, даже когда мама Антона перехватывает ручку чемодана сына и говорит: «Нам пора». Зелёные глаза встречают голубые, и сомкнутые руки становятся прижатыми друг к другу телами без миллиметра расстояния между. Дыхание мешается воедино: что для одного кислород, для другого — углекислота. Окольцованные пальцы Шастуна вплетаются в смоляные локоны, держат крепко, создавая эфемерную зону комфорта. Несмотря на то, что они стоят посреди Шереметьево в разгар рабочего дня, когда вокруг десятки людей, Антон и Арсений наедине, потому что больше не замечают никого. Есть только один самый важный, самый дорогой человек. И в его прикосновении — жизнь. — Тош, — горячо шепчет Попов на самое ухо и безысходно вцепляется пальцами в чужую рубашку, — всё будет хорошо. — И у тебя, — вторит Шастун, прикрывая глаза на мгновение, отпечатывая момент на роговице, потому что сзади ждёт, недовольно притопывая ногой, мама. Он первый отпускает Арсения, потому что знает — задержится всего на секунду и уже не сможет его оставить никогда. Голубые глаза примагничиваются к его силуэту, пока Антон, отняв у мамы багаж, покидает Шереметьево через главный выход терминала. Он исчезает в разгар солнечного дня на парковке среди выстроившихся в стройные ряды легковушек. Он исчезает, улыбнувшись напоследок той сардонической улыбкой с намёком на надежду, которой сопровождается заявление о летальной болезни. Их диагноз, поделенный на двоих, — их чувства. Их две недели в лагере на берегу моря и пропасть в год между каждой новой встречей. Детский лагерь дарит лёгкость, новых друзей и самые яркие впечатления. Лагерь дарит семью и самого дорогого человека.