Summer lovin'

      В девятнадцать лет начинаешь понимать действительность иначе. Хотя бы потому, что тот подростковый максимализм начинает отпускать, но взрослая осознанность ещё не приходит. В девятнадцать лет ты думаешь, как быть со счетами за отопление, но по ночам смотришь «Рика и Морти», пытаешься подрабатывать таксистом, потому что не зря сдавал на права в семнадцать, но с детской непосредственностью бежишь покупать кигуруми-единорога. В девятнадцать лет ты смело называешь себя взрослым ребёнком, потому что по пятницам нажираешься в баре в центре, но за счёт родительских карманных денег.       Арсению девятнадцать и всё, о чём он может думать, — это успешная учёба в университете, потому что первый курс закончил отлично и не желает опускать планку на втором. Он пинает носками кроссовок уже успевшие опасть листья, хотя на дворе первая неделя сентября, и елозит лямкой спортивной сумки по плечу, потому что ноша тяжёлая — решил сразу закинуться факультативной литературой. Знакомое депрессивное здание общаги встречает привычным унынием. Ступеньки всё ещё сбиты вкось, входная дверь так же скрипит.       — Любовь Егоровна, — громко зовёт Арсений, пытаясь протиснуться в окошко консьержки общежития, — можно мне ключ от моей?       Старушка, обёрнутая в две пуховые шали, возникает рядом невероятно, как для своего возраста, быстро.       — Арсюша, милый, здравствуй, — улыбаясь беззубым ртом, причитает консьержка, протягивая парню ключи. — Так я рада тебя видеть, хорошего мальчика. А то первокурсники с утра понаехали. Взбалмошные все такие. И сосед твой новый, такой разгильдяй…       — Новый сосед? — переспрашивает Попов, резко остановившись на месте. — А Слава?       — А Слава академку взял, — как само собою разумеющуюся вещь произносит бабушка. — Тоже такой воспитанный был… Эх, всегда спросит, как я…       Не дослушивая мысли Любови Егоровны, Арсений крепче вцепляется в сумку и быстро вспархивает по лестнице на третий этаж. Длинный коридор общежития, драматично освещённый несколькими светильниками, один из которых мигает с периодичностью в пару секунд, наполнен громкими голосами новоприбывших. Первогодки смеются и перебегают из комнаты в комнату, налаживая общение. Попов смотрит на их социализацию немного свысока, потому что он был таким целый год назад. Он на автомате улыбается новым лицам, проскальзывая вдаль по коридору, и останавливается у знакомой потёртой двери у самой пожарной лестницы. Останавливается и совершенно случайно улавливает характерный звук — неспешное бренчание укулеле, которую он совершенно забыл забрать из общаги в июне, когда возвращался домой к родителям. Попов недовольно поджимает губы, потому что, кем бы ни был его сосед, он без спроса взял чужую вещь, и с силой открывает дверь, невольно вдыхая аромат грядущей осени из распахнутого настежь окна.       На одной из кроватей, застеленной шерстяным покрывалом, пристроился несуразный паренёк в огромной зефирной худи с зажатой в несоразмерно длинных руках крошкой-укулеле. Умелые пальцы, окольцованные тяжёлым металлом, уверенно перебирают струны, извлекая отдалённо знакомый мотив. От мелодии пахнет солью, свежестью и цветением. И каскадом неконтролируемых воспоминаний двухлетней давности.       Арсений замирает в проходе, комично приоткрыв рот и, разве что, не уронив сумку на пол. Потому парень на кровати даже не оборачивается на шум открывающейся двери, а лишь берёт новый аккорд и с первого такта начинает:

Тебя тянет? Меня тянет. Будто нами управляют инопланетяне. Куда там губами? Тебя коснуться хотя бы локтями. Но я за домами, А ты за туманами…

      — Антон? — так натужно произносит Попов, приложив усилия, чтобы подать хоть какой-то звук.       Шастун оборачивается к нему с той самой улыбкой, которая осталась лишь в воспоминаниях. Светится Солнцем в своей неуместной розовой худи, пахнет сладостями и мастерски извлекает музыку из инструмента.       — Если тебе кажется, что я тебя не узнал с первого же удивлённого вдоха, то ты ошибаешься, — едва удерживаясь от неконтролируемого потока слов, говорит Антон, — я узнал тебя, ещё когда зашёл в комнату один пару часов назад, а укулеле одиноко стояла на подоконнике.       Мыслительные способности Арсения работают быстрее сознания, поэтому он неосознанно переводит взгляд на комнату, отмечая открытый нараспашку шкаф, стопки одежды прямо на полу, какие-то тетради на подоконнике, уже успевшую наполниться пепельницу, пару огромных кроссовок у порога. И воспоминания против воли возвращают его в прошлое, где кроме всего этого на форточке висели штаны Серёжи, а на люстре — куртка Эда, где в ванной звучала «Bad» и два фальшивых голоса, где в комнате постоянно был проходной двор из людей, нёсших в неё жизнь. Настоящую, лагерную.       — Что ты здесь делаешь? — сглотнув комок в горле, задаёт Попов самый очевидный в мире вопрос.       — Учусь, — сразу же отвечает Шастун, откладывая гитарку в сторону. — На экономическом. Не ты один хорошо сдал экзамены.       Арсений ухмыляется, думая о том, насколько сильно Антону идёт уверенность в себе, которую он, Попов, в парне совсем не помнит. Шаст смотрит плутовски, так, что кажется, будто ты стал жалкой марионеткой в его длинной игре. И Арсений, стоя в проходе и переминаясь с ноги на ногу, ловит себя на мысли, что он не против быть частью этой игры. Игры, в которой Антон встаёт с кровати, вытягиваясь в полный рост, но расстояния не сокращает, а стоит напротив и чего-то ждёт. Хищник в засаде.       — Арс, я скучал, — наконец произносит Шастун, и Попов понимает — это их общая игра, где ниточки кукловода тянутся к обоим. Где действие одного рождает противодействие другого.       — Я тоже, — так искренне срывается с обветренных губ прежде, чем Арсений успевает подумать. Потому что мысли скачут вперёд здравого смысла. Потому что, услышав эти слова, Антон сокращает расстояние между ними до соприкосновения зон комфорта, но переходить границу не спешит. Он дышит Арсу в лоб, рассматривая его вблизи: каждую морщинку, каждый волосок, каждый изгиб. И смакует с наслаждением, потому что, как бы ни нахваливали технический прогресс, цифровые фотографии не передают эмоций. Тех эмоций, что перехватывают дыхание, когда Арсений поднимает глаза и произносит: — Всё будет хорошо?       Антон улыбается до ямочек на щеках и всё же позволяет себе опустить ладони на такие знакомые родные щёки. Он доверчиво тычется носом в висок, едва не мурлыча от удовольствия, когда чувствует чужие пальцы на своих лопатках.       — Всё уже хорошо.       И Арсений находит смутно знакомые губы своими.       И у Антона от поцелуя подгибаются колени.       И несерьёзный летний роман обретает иной смысл.