Мир плоский, и это — его край

Цзян Чэн успел разобраться с декларацией уже к обеду. У него еще оставалось время, и тратить его впустую было бы просто кощунственно. Он привык выкладываться по максимуму и не тратить время на ерунду. Подобный навык нарабатывается годами. Еще в университете, когда Цзян Чэн только постигал азы правоведения, он подавал на Вэй Усяня в суд примерно каждые несколько месяцев. Как начинающему специалисту, Цзян Чэну очень нужна была судебная практика. Ничем незаменимый реальный опыт, который можно наработать только в настоящем судебном деле. А за что подавать в суд всегда было. Несколько лет назад, когда Вэй Усянь наконец осознал, что он влюблен в Лань Ванцзи, он первым делом все рассказал Цзян Чэну. Тот же, в свою очередь, закатил глаза и еще минут пять рассказывал своему брату, какой он грандиозный придурок. Вэй Усянь какое-то время его слушал, а потом прервал эту тираду фразой о том, что Цзян Чэн просто гомофоб. И это была неслыханная дерзость! Цзян Чэн подал на Вэй Усяня в суд за клевету. В таких делах суд обязывал ответчика компенсировать моральный вред истцу и публично извиниться. Цзян Чэн обозначил моральный вред в 130 юаней, которые потратил на обед в собачьем кафе за одним столиком с наисимпатичнейшим питбулем. А извинялся Вэй Усянь все там же — в зале суда. Это был первый раз, когда Цзян Чэн использовал своего брата в судебной практике, и они оба хорошо его запомнили. Цзян Чэн упивался чувством сладкой мести, а Вэй Усянь был полностью обескуражен. Справедливости ради, одно из последних дел Цзян Чэн позволил Вэй Усяню выиграть. И признал свою вину, ведь «ужасный старший брат и самый несносный гей» — это была чистой воды клевета! Цзян Чэн видел и более ужасных геев, чем свой брат. Ну и как родственник Вэй Усянь тоже был ничего. Еще не так плох. У Цзян Чэна есть и более неприятные личности в семье. Которым он никогда об этом вслух не посмеет сказать. Да что там вслух — он и сам себе в мыслях запрещает об этом думать. Его матушка была человеком старой закалки. К детям она привыкла относиться со всей строгостью и почти никогда не давала поблажек. Понятие меры для нее было чем-то эфемерным, абстрактным. Для нее не существовало «слишком» или «достаточно». Она всегда требовала большего: «стремись достичь невозможного». Звучало поэтически и несло в себе архаичный смысл девиза семьи. Цзян Чэн запомнил эту фразу лучше других. Она встала ему поперек горла и осталась бессмысленным шумом в ушах. Современная риторика общества сводится к тому, что ты сам — самое важное, что у тебя есть. Буддистские монахи призывают жить в гармонии с миром, хиппи твердят, что свободный человек создает свободный мир внутри себя. Все говорят о каком-то единстве разума и сердца, о простом счастье и истинной любви к себе. У Цзян Чэна нет никакого домика внутри себя, куда он может вернуться. Нет гармонии и чувства единства себя и мира. Цзян Чэн — очень приземленный человек. И, если он закроет свои глаза, то увидит вовсе не радужный мир, не свои мечты и фантазии и даже не простой черный фон. Там будет его матушка, Мадам Юй, которая непременно ждет от него большего. Чего-то более впечатляющего, невероятного, невозможного. Она никогда не говорила ему, что ждет этого. Юй Цзыюань принимала его любым и никогда не отворачивалась, но всегда неизменно направляла к более глобальным целям. В детстве это ощущалось странно. Тебя вроде как хвалят, а вроде как все еще недовольны. Ты молодец, Цзян Чэн, но можешь лучше. И всегда это «но». Все, что было до него, можно даже не слушать. Что значит это молодец, когда за ним следует можешь лучше? Хорошо справился, Цзян Чэн, но в следующий раз будь усерднее. И в какой-то момент до него дошло, что это — вовсе не похвала и не попытка его приободрить. Им никогда не были довольны на самом деле, а все, что он делал, оказывалось недостаточным. И Цзян Чэн пошел на компромисс сам с собой. Он всегда стремился к большему, даже если не хотел этого. Мир стал для него чем-то примитивным, понятным. Он перестал обращать внимание на все, что не касается его лично. Важны были лишь цели и их достижение. Но где же тогда здесь компромисс? Он был во всем остальном. Цзян Чэн был влюблен в свою работу, ему нравился свой повседневный быт, он завел две собаки, и все у него в целом шло хорошо. В самом деле, хорошо. Днем он был суровый Цзян Чэн, который руководил адвокатским бюро и сам часто брался за узкоспециализированные дела, которые не хотел доверять кому-то еще. А вечерами он превращался в уставшего человека, который очень любит собак и сладкое.

***

Когда Цзян Чэн поднимается со своего офисного стула и собирается идти домой, в его кабинет ураганом врывается человек с бумажным пакетом в руках, глупой улыбкой и внезапно поникшими плечами. — Эй! Свеженькие круассаны! Нет. Нет, только не он. Цзян Чэн жалеет, что когда-то родился, ступил в этот огромный и необъятный мир. Тот был слишком жесток к нему. Цзян Чэн очень хотел бы попросить свою матушку родить его обратно. Как же она там говорила… «Стремись достичь невозможного», да? Цзян Чэн помнит и следует этому правилу. А его матушка? — Не хочу я твои гребанные круассаны. — Твои любимые. С малиновой начинкой и… Эй… Я попросил специально для тебя посыпать их кунжутом… Вэй Усянь, этот паршивец, переходит на свой заговорческий тон. И пихает ему бумажный пакет так, будто там контрабанда запрещенных лимонов, не иначе. — Ну же, я ведь для тебя старался, через весь город ехал. Чтобы круассанов тебе привезти, понимаешь? А ты как поступаешь со своим старшим братом? Ах! Совсем не ценишь мою заботу, а я ведь… Цзян Чэн не дает ему закончить. Выхватывает пакет из чужих рук, лишь бы заткнулся, честное слово… Не хватало ему еще нотации выслушивать от своего никчемного братца. Он достает один круассан и откусывает за раз почти половину. А потом, всего на секунду, довольно жмурится. Ах… Ну точно паршивец… И правда с малиновым джемом и кунжутной посыпкой. — Ну вот видишь! — сразу же улыбается Вэй Усянь и пихает брата в бок так, что последний чуть не давится еще не проглоченным куском. — Я тебе плохого не привезу! — М-м, — отмахивается Цзян Чэн. Он хочет минуту тишины, чтобы насладиться своей сладостью. Вэй Усянь терпеливо ждет, пока он доест. И мнется как-то совсем глупо, переступает с ноги на ногу. Взгляд отводит. Так… Погодите-ка… — Какие к черту круассаны?! — вспыхивает Цзян Чэн, внезапно озаренный тем фактом, что Вэй Усянь никогда не приходил к нему на работу просто так. — Ты зачем мне их принес?! Сначала звонишь ни свет, ни заря, а потом это! Объяснись! В ответ он слышит неловкий смех, а потом наблюдает за тем, как Вэй Усянь нелепо улыбается и заводит руку за голову, нервно начиная чесать затылок. — Ну это… Да я… Просто так, ладно? Да! Точно! Я просто решил навестить своего брата на работе и принести ему его любимые круассаны. И утром я позвонил просто так, чтобы узнать, смогу ли я застать тут тебя вечером. Никакого подтекста. Цзян Чэн хмурится только сильнее. Даже выпечка уже не кажется ему такой уж притягательной. Он дожевывает ее без энтузиазма, почти не чувствуя вкуса. Какой-то очень пресный несуществующий подтекст получился у Вэй Усяня. — …Можно я поживу у тебя, а? В этот раз Цзян Чэн все-таки давится. Вэй Усянь в ту же минуту оказывается рядом и заботливо хлопает его по спине. Сегодня точно не его день. — Какого черта? — шипит Цзян Чэн, откашлявшись и немного раскрасневшись. — Ты же… Со своим этим там… Чего тебе от меня надо-то? — Мы, вроде как, поссорились, — говорит Вэй Усянь. — То есть… Мы не совсем поссорились. Мы… Расстались. Не бери в голову! Я не хочу грузить тебя своими проблемами. Цзян Чэн по одному только взгляду понимает — хочешь, еще как хочешь загрузить меня проблемами. Веки у его брата чуть опухшие, а уголки глаз — покрасневшие. И Цзян Чэн, как никто лучше, знает, такой Вэй Усянь — это катастрофа. Мировой кризис близится, глобальное потепление уже наступило, а у Цзян Чэна сегодня просто тот самый день. — Неделю, — наконец соглашается Цзян Чэн, — только одну неделю. Не больше! — Спасибо, А-Чэн. Я знал, что могу на тебя положиться, — Вэй Усянь пытается улыбнуться, но уголки его губ дрожат так, будто мышцы на лице защемило. Сам он, вероятно, думает, что это незаметно. Но Цзян Чэн замечает и думает о том, что его брат… — Какой же ты придурок, — фыркает Цзян Чэн и делает шаг вперед, распахнув свои объятия. Каким бы Вэй Усянь ни был, Цзян Чэн все равно найдет в себе немножко смелости обнять его. Вэй Усянь оказывается в его руках в ту же секунду, прижимается неловко и крепко и носом тычется, словно слепой котенок, куда-то в шею. И… Этот нос становится подозрительно мокрым. «Ну, пиздец, — думает Цзян Чэн, — только этого не хватало». А потом Вэй Усянь всхлипывает один раз, другой. Понимает, что его не оттолкнут, и совсем размякает в объятиях брата, начиная громко рыдать. И где-то в этот момент Цзян Чэн окончательно понял, что неделя ему предстоит тяжелая.