Цыганёнок

      Все начинается с того дня, когда Юра, несущийся со скрипкой в парк на свою любимую лавочку, ещё издалека слышит музыку. И не просто какую-нибудь дурацкую попсу, которую молодежь включает на колонках, а самый настоящий, блять, аккордеон. Парень на секунду останавливается, удивлённо хлопая глазами, а потом сжимает ручку футляра со скрипкой до побелевших пальцев и зачем-то ускоряет шаг, с яростью топая по асфальту. Конечно, асфальт в его резкой смене настроения не виноват совершенно, но Юра предпочитает выместить свою злость таким образом, чтобы, не дай бог, не полезть с кулаками на аккордеониста. Может, с ним ещё получится договориться? «Конечно получится, — утешает себя вспыльчивый скрипач, — наверняка там сидит какой-нибудь престарелый хуец, я ему быстро пизду на уши натяну!» Так думает он и дальше, пока уверенно направляется к источнику надоедливого звука (когда он успел надоесть — Музыченко не известно, но он уже точно готов отгрызть исполнителю голову). Хоть и играет прилично, Юра даже сказал бы, вполне приемлемо, но он не позволит расхаживать здесь всяким разгильдяям. Это его парк, его территория, он играет тут уже несколько месяцев, как только в Питере организовалась более-менее нормальная погода. Это его место, спокойное, но прохожих тут всегда достаточно, и прибыли со своим талантом музыкант получает тоже достаточно. А ещё это его скамеечка, припрятанная под кронами пышных лиственниц, но сейчас, блядство, там сидит этот мудила! И недовольство льется через край, даже избиение ногами бедного асфальта уже не помогает. Юре хочется просто ворваться в эту толпу, пускай и скудную, которую успел собрать аккордеонист, и надавать дядьке таких пиздюлей, чтобы тот вылетел с его скамьи со скоростью света. Хочется, да не можется, потому что последствия ему хорошо известны — два раза в обезьяннике сидел за уличные драки! Лучше выбрать путь дипломатии. А если всё-таки не согласится по-хорошему, — ну, что ж поделать! — придется ебашиться. Музыченко уже представляет, как снимает свою шляпу, оставляет скрипку у дерева, а затем берет мужика за уши и со всей дури впечатывает в меха аккордеона его харю. Только инструмент вот жалко. Харю, к слову, он все ещё не видит, потому что подходит к скамейке сзади, пялясь в абсолютно придурошную рубашку в крупный голубой цветочек. С виду мужик высокий, но худощавый, гораздо меньше Юрца, поэтому прогнать его точно не будет проблемой. А на голове у него шляпа. Черная, почти как у самого скрипача, только потрёпанная вся, будто он ее из жопы только что достал. Музыченко морщится, понимая, что дело придется иметь с каким-то бомжарой, не иначе. Когда он заканчивает играть, ему апплодируют, отчего парень, крадущийся к нему со спины, обиженно щурится, а затем аккордеонист снова начинает какую-то песню. Быструю, уходящую в цыганские мотивы, такую весёлую, что старушка в толпе даже ручками в такт дёргает, ножками притоптывает. Да что уж тут говорить — даже сам Юра вдруг заслушивается, танцевать тянет, но вовремя вспоминает, зачем он здесь. Руки, почти до ключиц забитые татуировками, сжимают чехол со скрипкой сильнее, а потом сами и разжимаются, когда парень слышит чужое пение. — Ёбаный курай! — вырывается у него, и та старушка недовольно шикает, когда Юра обходит музыканта и наконец видит его личико. Именно личико, не лицо, и даже не харю — молодое, с задорной улыбкой, совсем невинное. Смотрит на всех из-за полупрозрачных коричневых очков, и взгляд какой-то таинственный, притягательный. А голос — полный отвал башки. Есть какая-то особая атмосфера в этом глуховатом, но чистом и сильном тембре, в цыганских запевах и в блядском жёлтом аккордеоне. Наверняка купил на барахолке – только там можно найти такие яркие вещицы, так неподходящие вечно хмурому Петербургу. Музыченко пристраивается с краю скамейки рядом с деревом, пытаясь вслушаться в текст, да не понимает ни хрена — все внимание на парнишку. Разглядывает придирчиво, внимательно, даже серьгу круглую в ухе замечает, и прядь волос темную, выпавшую из-под шляпы, и пальцы длинные, ловко по клавишам и кнопкам бегающие. «Хорош, зараза, — злится скрипач. — Не старый хрыч, и играет всё-таки охуенно. Конкурент!» За тупым залипанием на сильные руки, сдвигающие и раздвигающие меха, Юра не замечает, как песня заканчивается, и люди вокруг медленно расходятся, потому что аккордеонист вдруг вежливо кланится перед публикой, снимает шляпу и убирает волосы очками, как ободком. Потом разворачивается всем корпусом к скрипачу, уперев руки в широко расставленные колени, и щелкает пальцами перед его лицом: — Просыпаемся, молодой человек, представление окончено, — говорит он с интонацией пожилой проводницы в поезде. — Ёбаный курай! — повторно ругается Юра, растерянно тряся башкой. — Эй, слышь, чувырло… — Не курай, во-первых, а аккордеон, — с усмешкой обрывает его парень. — А во-вторых — Паша Личадеев. Имя эхом проносится в голове скрипача, и только через пару секунд он замечает дружелюбно протянутую руку. Гнев снова вскипает в его венах, и даже жилка на лбу начинает пульсировать. — Я, Юрий Юрьевич Музыченко, для тебя, паршивец, просто Юрий Юрьевич, пиздиться пришёл, а не пиздеть, — шипит он, медленно приближаясь к новоиспеченному врагу. Тот только любопытно улыбается, сверкая морозными голубыми глазами, словно не понимая, чего Юра от него хочет. «Ну как ребенок, ей богу», — думает скрипач. Футляр с инструментом оставляет на скамейке, начиная разминать кисти рук и зло поглядывая на этого Пашу. — Ты занял мое место. Либо беги, либо я с тобой ебашиться буду.  Снова улыбка в ответ. Может он этот, недоразвитый?.. — Ебашиться, понимаешь? – спрашивает скрипач ещё раз, медленно проговаривая слово по слогам и подозрительно косясь на парня. Или он всё-таки обкуренный, а? — Жаль, что не ебаться. – Нет, действительно придурок. Вдох. Выдох. Не помогает. Последняя струна терпения Музыченко лопается. Крепкая рука хватает аккордеониста за воротник совершенно пидорской голубой рубашки и тянет вверх. Тянет сильно, со всей мощью, а Паша сидит спокойно, даже с места не шелохнулся. Только насмешливо ухмыляется да плечами дёргает, стряхивая с плеч чужие руки и вместе с ними лямки от тяжелого аккордеона, который и держал его на месте. Юра ошалело наблюдает, как парень убирает инструмент в чехол, предварительно убрав оттуда заработанные деньги, и встаёт со скамейки, почти не отрывая взгляда от скрипача. Твою мать. Паша поднимается на ноги и оказывается мало того, что выше почти на полголовы, так ещё и слишком близко. Настолько близко, что мысли в голове Юры бешено скачут, требуя больше пространства, и он неловко отступает. Порыв резко взбушевавшегося ветра такой сильный, что с Музыченко сдувает шляпу, но он даже не замечает, позволяя волосам растрепаться во все стороны. И прямо в этот момент Личадеев делает ловкий выпад, впечатываясь грудью в ошарашенного парня и совершенно нечаянно сбивая его с ног, и перехватывает за талию, не давая упасть. В темных глазах скрипача плещется один единственный вопрос: «Какого черта?», а потом он замечает в тонких пальцах аккордеониста свою шляпу. Всё-таки поймал. Именно таким Юра запоминает Пашу. Быстрого, ловкого, со странным магнетическим взглядом, когда тот смотрит на него сверху вниз, и бесконечно красивого. До этого от одного только эпитета «бесконечно красивый» ему бы точно захотелось блевать, но сейчас, глядя на Личадеева, он не может вспомнить ни одного слова, которое описывало бы его точнее. И все эти невъебенные эмоции, которые съедают бедного Юру изнутри, в очередной раз выводят его из себя, поэтому он гневно рыкает: — Цыган ты спидозный, — и выдергивает шляпу из рук парня. — Укокошу, гадина. Потом разворачивается на пятках, хватает скрипку, а перед тем, как уйти, сплевывает на асфальт рядом с Пашей и с силой наступает ему на ногу. Личадеев ругается, падая задницей на скамейку, и выкрикивает в след уходящему Юрцу: — Мы ещё посмотрим, кто кого укокошит!