Цыганёнок

В театре, как обычно, стоит суматоха. Кто-то мечется по коридорам, заваленным всяким хламом, убирает реквизит со сцены, кто-то делает вид, что работает. А кто-то - хмурый промокший под дождем Юрочка, ругающийся с кем-то по телефону. Только вернулся, а уже запара. Пару часов назад труппа отыграла большой концерт и теперь пьянствовала где-то в недрах театра. Задача - найти их, только вот все знакомые коллеги уже бухие в зюзю и не могут конкретно объяснить свое местоположение, путая значения слов «лево» и «право», а остальных ребят он не особо-то и знает. Эти четыре года давались сложно, но последние месяцы - сущий ад. Первая серьезная группа Музыченко распалась, и он честно пытался не притрагиваться к спиртному в такие тяжелые времена, а когда умер отец - это стало последней каплей в огромный океан эмоций, которых скрипач никогда не показывал. Притворялся, что все в порядке, и, как и следовало ожидать, закончилось все плохо. Алкоголь лился в тело в бесконечных количествах, хотелось остановиться, но Юре казалось, что это невозможно. Боль была страшная. Он старался держаться хотя бы на глазах у матери, не желая травмировать ее еще больше, а потом приходил домой с разными ебанутыми мыслями, которые только спиртное и заглушало. Парень ушел из труппы почти на полгода, посравшись с начальством, а буквально неделю назад ему позвонил коллега, сообщив приятную новость о том, что всеми ненавистные режиссер и директор уволились из театра. Он также мельком рассказал о новом составе, молодом директоре Данииле и заведующей, имя которой он не упомянул, зато посвятил 20 минут разговора ее красоте. Музыченко было откровенно похер и на Даниила, и на заведующую, но на работу все-таки согласился, услышав, что его еще ждут. Тем более, сцену он обожал, тянуло поскорее втянуться обратно в строй. - К нам еще пацана-второкурсника приставили из твоего университета, он так на баяне играет, ты обалдеешь! На баяниста, если честно, тоже было до пизды, но в груди вспыхнуло знакомое чувство соперничества, как тогда, с Пашей. Интересно же посмотреть, что за чмырь такой, и действительно ли так хорошо играет. Юра даже скрипку из закромов достал, мало ли, вдруг надо будет утереть кому-нибудь студенту нос. Сомневался, конечно, потому что давно не играл, последние года больше на гитаре, но как инструмент родной в руки взял - сразу все на место встало. И пальцы по струнам забегали, вспоминая ноты, и былая самоуверенность вернулась. Короче говоря, хуй этому баянисту, а не победа. «Правда, никаких войн мы еще и не начинали, но я это так, заранее...» - поправляет себя скрипач, по-прежнему рыская по первому этажу театра в поисках нужной комнаты, ориентируясь только на собственную интуицию. Знал, что после концерта актеры бы не дошли даже до лестницы, поэтому про второй этаж нечего было и думать. Скрипка висит на плече, слегка бьет по заднице при ходьбе. Возвращалась и старая привычка носить инструмент всегда и везде, которая пошла еще со студенчества. Раньше Музыченко вообще с ней не расставался: сначала в универ, на репетиции, а потом оттуда сразу в парк к любимой скамеечке. Личадеев остался далеко позади, но мысли о нем иногда сжирали заживо. В хорошем смысле, конечно. Никаких тяжелых дум о любви у Юры никогда не возникало, просто время, проведенное с Пашей, отзывалось приятной тоской в груди. Вспоминал о нем нечасто, только когда было особенно плохое настроение, и - удивительно - это спасало от любой хандры. Аккордеонист давно ушел из жизни Музыченко, а он все еще помнит. Странно, что спустя 4 года из его памяти не стерлись такие мелкие моменты, как его длинные пальцы, чарующий голос, смех и запах. Раньше Юра думал, что его образ так глубоко засел в голову только из-за того, что Паша - цыган, и их выебоны с гипнозом действуют еще и на расстоянии. Гораздо позже, когда скрипач на целую ночь остался без телефона, после долгих часов самоанализа он понял, что это не было похоже на обычную влюбленность. Что-то более личное, более интересное и запутанное, и что-то, что Музыченко, однозначно, никогда не чувствовал к прошлым своим пассиям. Интересно, во что бы это все вылилось? Теперь хуй узнаешь. - Ба-атюшки святы, Музыченко! - по-старчески охает кто-то рядом с ухом, заставляя парня чуть дернутся. - Я-то думала, что ты уже спился давно! На губы тут же натягивается улыбка от вида знакомого лица, и Юра заметно успокаивается. Непонятно, в какой конкретно момент на него вдруг напал мандраж, что сейчас он вернется, а его никто и не вспомнит. Но Машка-визажистка уже лезет обниматься, совершенно по-домашнему раскидывая руки в сторону, и на душе становится легче. - Не дождешься, - весело ухмыляется музыкант, даже целуя на радостях ее в макушку. - Не знаешь, где наши тусуются? - Пойдем провожу, - говорит девушка, уже таща его за собой. - Там такой студент-баянист красивый, ты сразу поплывешь! На Музыченко накатывает одновременно и злость, и смущение, благо, что в темном коридоре не видно его алых щек. Злится от очереднего упоминания этого ебучего баяниста, который за такой короткий срок уже успел всем полюбиться. А смущение - просто так, потому что странно было слышать от Маши слова о том, что Юра поплывет от красивого мужика. Может, она и пошутила, но скрипачу-то не до шуток. Поэтому он снова выдает свою коронную фразу: - Да я не по мальчикам... - Я тоже, - знакомая пожимает плечами, - но тащатся от Пашки все. «Слишком, блять, знакомое имя», - только и успевает подумать Музыченко, прежде чем его пропихивают в какую-то дверь. Комната забита людьми и спиртным, поэтому ему здесь уже нравится. Здесь собралась почти вся основная труппа и еще кучу совершенно левого народу, который вообще никак не относится к театру, но почему-то все считают их за своих. Когда в тело человека уходит несколько бутылок пива и чего покрепче, всем сразу становится плевать, кто, что и зачем. Главное - чтобы алкоголь и веселье не кончились, а с кем пить и дебоширить - вообще без разницы. Часть людей стоит у стола с напитками и закуской, уделяя особое внимание именно напиткам, а остальные - около небольшой приподнятой сцены. На краю, свесив длинные ноги, сидит высокая фигура, держа в руках аккордеон. Блядский. Желтый. Аккордеон. Не день, а какой-то один сплошной пиздец. Юра узнает его почти сразу - настолько четко отпечаталась в голове картинка сидящего спиной парня. Не узнать просто невозможно: та же черная фетровая шляпа, только поновее, и стиль в одежде никак не поменялся. Все такое же яркое, обтягивающее и невообразимо пидорское. Все ровно то, на что Музыченко и запал в свое время. Скрипача, все еще стоящего в дверях, замечают лишь единицы и только махают рукой радостно, не желая прерывать выступление. Пройдя на трясущихся ногах чуть дальше, он обращает внимание на еще одного человека на сцене - низенького парня, играющего на балалайке и безотрывно смотрящего на Пашу. А Личадеев, с головой окунувшись в музыку, не видит вокруг себя ничего. Ощущение, будто выбежал из жаркой бани и нырнул в снег с головой. Юру колбасит так сильно, что даже дышать трудно, но вместе с тем на душе детское счастье. Все еще не верит своим глазам: может, Музыченко просто настолько спился, что у него уже глюки начались? Впрочем, если бы «белочка» приходила всегда в образе красивого нахального цыгана, он был бы совсем не против. Но белочка, очевидно, самая настоящая, живая, а вместе с тем и поющая. Блять, как давно он не слышал его голоса. Прошедшие четыре года теперь казались вечностью. Пение пробирало до костей своей мелодичностью, и парень ничего не мог сделать с взбесившимся сердцем и чувством, что один щелчок пальцами - и вся эта картинка исчезнет, как сон. А даже если и сон, то господи, оставьте Музыченко в покое и никогда не будите, потому что в реальности жить больше не хотелось. Одно единственное желание - остаться тут, пялясь в спину худощавого парня, тонуть в его голосе и, желательно, в руках. В край охуевший Юра чуть не роняет скрипку, но Маша вовремя подхватывает его, что-то щебеча и уводя к столикам со спиртным, совершенно не подозревая, почему вдруг знакомый резко побледнел. - Скажи же, красавчик? - спрашивает девушка, кивая на профиль Паши. Скрипач на негнущихся ногах следует за ней, обходя сцену боком и по пути забирая со стола чей-то стакан с янтарной жидкостью. Он так и замирает с напитком в руке, когда видит его лицо. Брови нахмурены - то ли партия сложная, то ли думает о чем-то важном. Откинув голову назад, на всеобщее обозрение Личадеев выставляет свою шею и тонкие ключицы, на которые прямо сейчас залипают как минимум два человека - сам Музыченко и балалаечник. Но больше всего бросаются в глаза ёбаные желтые очки. - Он, кстати, гей, самый настоящий! Юра отрывается от самой прекрасной картины поющего аккордеониста и пару секунд таращится на Машу, анализируя то, что она сказала. Откуда только знает - непонятно. Конечно, глядя на Пашу, сразу возникает вопрос о его ориентации, но девушка заявила это с такой уверенностью, будто он сам ей и рассказал. - Только ты немного не его типаж, уж извиняй, - не останавливаясь, продолжает она, и скрипач чуть не давится смехом. Ага, конечно, не его типаж... Не успевает даже возразить, остановить полет фантазии девушки, выдав что-нибудь по типу заезженного «Мне вообще парни не нравятся!», и растерянно отвечает: - Почему? - Его типаж - хорошие милые мальчики, - отчеканивает Маша и кивает на сцену. - Как Максимка, балалаечник наш. Ой, ты бы видел, как Паша на него смотрит! Музыченко снова смотрит на аккордеониста, все также сидящего с прикрытыми глазами. Песня подходила к концу, и судя по всему, Личадеев вообще даже не обратил внимания на балалайку - полностью ушел в свой мир, но сомнения все-таки начинают больно колоть под ребрами. Вдруг Юра действительно никогда и не нравился ему? Поматросил и бросил, как говорится, а лучше - поматросил и уехал в Казахстан. Теперь свалился как снег на голову, заставив за несколько минут мозги скрипача расплавиться в кашу, а потом окажется, что все это - одна сплошная постановка, чисто чтобы подъебать Музыченко. Парень отворачивается, начиная беситься, что пришел, что вообще на театральное поступил. Зря его мама не засунула на строительный, как и хотела. Работал бы сейчас где-нибудь на заводе, никакого Личадеева и в помине не знал. - Да и звучат вместе классно - балалайка и баян... - Да сука, аккордеон это, аккордеон! В помещении после крика Юры сразу становится тихо. Музыка на сцене только закончилась, и теперь все удивленно смотрят в спину скрипачу, который также удивленно смотрит на стол с выпивкой. «Ну пиздец теперь». Из-за злости чувство стыда притупилось, и единственное, о чем он думает - это послать все нахуй, всех и сразу, хлопнуть дверью и продолжить пить до белой горячки. Только вот ни с места пошевелиться, ни вздохнуть нормально Музыченко не может. Будто гвоздями к полу прибили. - Может, все-таки курай, Юрий Юрьевич? На задних рядах толпы слышится сдавленный смех новой заведующей Анны Серговны. Некоторые начинают шептаться, Маша непонимающе мычит что-то, а Юра из всех этих звуков слышит один, совершенно необъяснимый - наглую усмешку в голосе Личадеева. Ровно через секунду, круто развернувшись на пятках, он понимает, что злиться на Пашу просто невозможно. Только не сейчас, когда он смотрит так. Скрипач и забыл, каким горячим и нахальным может быть его взгляд, а еще сколько эмоций парень умеет передавать одной своей харизмой. Облокотившись одной рукой о сцену, он поправляет свои очки и склоняет голову на бок, наблюдая с радостной улыбкой за реакцией Юры. Для него эта встреча совсем не случайность: он был уверен, что рано или поздно Музыченко вернется в родной театр, вопрос заключался только в том, когда это случится. В Питерской тусовке у него оставались связи даже после уезда в Казахстан, и вся главная информация все-таки доходила до ушей Личадеева. И смерть Юркиного отца, и его уход из «Лицедеев». Аня, приехавшая в город раньше аккордеониста, полгода назад, устроилась в театр на работу заведующей - экономическое образование все-таки пригодилось, а дальше все понеслось своим чередом. Паша точно знал, что без любимой работы Музыченко просто не сможет, и к встрече был готов. Думал, что был готов. На деле у него даже сейчас трясутся коленки от волнения и счастья, как будто встретил давнего друга, а еще от желания прижать Юру к ближайшей стенке и зацеловать до смерти. Если бы не все эти люди вокруг, Личадеев бы точно сорвался с места, но сейчас им обоим остается только смотреть друг другу в глаза и играть на публику. Музыченко приходится прикусить щеку, чтобы сохранить серьезное выражение лица. Держаться сложно, от наглой ухмылки Паши внутри все полыхает, и только сейчас скрипач понимает, насколько было плохо без всего этого. Без Личадеева в целом было хуево, но по игривой улыбке и глазам он скучал больше всего. - А играете вы все также погано, Павел, - замечает парень, медленно подходя ближе, выпячивая грудь. По комнате проходит гул неодобрения, но только двоих распирает сейчас от смеха. Ну и Анечку на заднем ряду. «Только бы не заржать, господи» - молится аккордеонист, а потом, наклоняясь ближе, вполголоса отвечает: - Тогда покажите, как надо, - и издевательски облизывает губу, приподнимая бровь. Этот жест замечает пару человек, но член в брюках дергается только у Музыченко. Визажистка Маша, не вдупляющая, что вообще здесь происходит, послушно подает Юре скрипку, когда тот бросает на нее веселый взгляд. Не понимает, чему вообще в такой ситуации можно веселиться, но ничего не спрашивает. Все выяснения потом, а сейчас остается только сидеть, хлопая глазами, и наблюдать за Музыченко, настраивающим инструмент. - Паш, а... - подает голос парень, сидящий подальше на сцене с балалайкой. - Спасибо, Макс, - обрывает его Личадеев, даже не поворачиваясь к нему. - Можешь отдохнуть, все в порядке. Последняя фраза звучит как открытое «Иди нахуй, тут взрослые люди разговаривают» из-за слишком ровной интонации цыгана, и он чувствует спиной укоризненный взгляд Анечки и растерянный - Максима. Обижать милого мальчика не хотелось, но сейчас до этого нет никакого дела: только Юра, только его взгляд, только хардкор. Первым сдается Паша, когда слышит знакомый мотив музыки. На лицо сразу наползает детская лучезарная улыбка от осознания того, что Музыченко, несмотря на прошедшее время, не забыл ни его, ни их первую написанную песню. Текст они так и не успели до конца придумать, только припев, но главное - музыка. И Юра, разумеется. Скрипач, прикрыв глаза, играет вступление, а в груди, не в такт мелодии, громко бухает сердце. Вроде, головой понимает: Личадеев настоящий, стоит всего в паре метров от него, но дурацкое ощущение, что сейчас все оборвется, не покидает его. Как будто проснулся от какого-то очень хорошего сна и пытаешься снова заснуть, додумать его окончание, и путного ничего не выходит. Странное чувство - так долго не видел человека, а потом раз - и он снова рядом, но тебе все еще не верится в это. Единственный способ убедиться в действительности происходящего - подойти, прижаться всем телом к Пашке и больше не отпускать. Только бы доиграть нормально, а после выступления - делай что хочешь. - Летящей походкой к тебе подойти, на танец пригласить... - начинает Музыченко с ухмылкой на лице, когда аккордеонист, растерявшись, пару секунд слепо тыкает пальцами по клавиатуре, не попадая в нужные аккорды. Оказывается, Юра не только не забыл их песню, он еще и дописал к ней куплет. И Личадеев честно пытается вслушаться в новый текст, но получается очень плохо - снова засматривается на парня, так возмужавшего за эти годы. Его глаза в этот момент улыбаются, но Паша знает, через какое говно в жизни он прошел и проходит до сих пор. Становится плохо от осознания того, что в самый сложный момент для скрипача его не было рядом, и Личадеев знает, что за это вину он никак загладить не сможет. Ни загладить, ни зализать, ни засосать. Но теперь, вырвавшись из под опеки родителей и полностью разорвав с ними связи, он точно уверен: больше он не оставит его. Юра подходит ближе, огибая сцену и допевая последние строчки куплета, и становится напротив Паши, уже соскочившего со своего места. Пожирая лицо Музыченко голодным взглядом, от которого тот уже весь плавится, он на пару секунд отвлекается, наблюдая, как скрипач доигрывает последние короткие ноты, и вступает вторым голосом в припев: - Эх, медляк, медлячо-оу-ок, - парень мельком замечает обомлевшую Машу, когда он прижимается спиной к плечу Юры, по-сучьи двигая задницей, а еще Максима, прикусившего от досады костяшку на руке. Интересно, что сейчас думают остальные, кто таращатся на них? Хочется увидеть их реакцию, если Паша сорвется и изнасилует Музыченко, который сейчас довольно трется о его горячее тело, прямо на этом паркете. Мысль дикая и ебанутая, как и сам аккордеонист, поэтому Анна Серговна, зная, что ее друг способен на все, вовремя выбирается вперед, прихватив за собой директора Даню. Он, тоже хорошо понимая, чем все это с Личадеевым может кончится, повинуется и послушно кладет руки на талию девушке, начиная покачиваться в такт музыке. Народ потихоньку, вслед за новой заведующей, начинают подтягиваться на танцпол, и Паша заговорщески подмигивает своему бывшему, рука которого все норовила спуститься с Анькиной талии пониже, и подтягивается ближе к Юре, утыкаясь носом в его волосы. От запаха внутри все теплеет, и аккордеонист понимает, что впервые за последнее время чувствует себя дома. Удивительно, как всего пара человек могут значить для кого-то так много. Личадеева прямо сейчас окружали самые близкие люди, и на его лице заклинила придурошная улыбка от нахлынувших ощущений. Всепоглощающее чувство: не просто любовь, а чистое обожание и осознание, что кроме Музыченко, Анечки и музыки Паше в жизни вообще ничего не надо. Они оба совершенно не знают, что будет дальше и насколько далеко их заведет жизнь, но этот момент крепко отпечатывается в их памяти. Вкусные волосы скрипача лезут в рот, юбка Серговны извивается вокруг ее ног, подметая пол, но Личадеев только стоит и улыбается. Припев повторяется еще несколько раз, и он, доигрывая мелодию, выдыхает в ухо Музыченко последнюю строчку: - Прижавшись к тебе чую: все будет о-оу-оу-ок. Песня заканчивается, зал взрывается аплодисментами, но для Юры и Паши это только начало. И скрипач почему-то точно уверен: пока его цыганенок рядом, все действительно будет хорошо.