Цыганёнок

Поезд метро равномерно трясёт. Шум рельс, тихие разговоры немногочисленных пассажиров, женский голос по радио, объявляющий станции — все это создавало какую-то безмерно домашнюю атмосферу. Юра совсем не против остаться тут жить, ещё бы холодильник с вечным запасом еды — и вообще рай. Даже подушка не нужна — плечо Пашки отлично справилось бы с этой задачей. В вагоне, как обычно, немного прохладно, остудить мозги — самое то, но только сейчас на Музыченко накатывает полное осознание. Во-первых, он полчаса назад впервые целовался с парнем по своей инициативе, во-вторых, это полный пиздец, в-третьих — скрипачу понравилось. Он ещё в первый раз вполне оценил, в день, когда ему гадали по руке, а здесь просто нет слов, чтобы внятно описать ощущения. Остаётся одна проблема — несмотря на все убеждения аккордеониста, что он давно простил его, парень все ещё чувствует огромную вину. И как загладить её он тоже не имеет понятия. Единственное желание — сидеть так вечно, покачиваясь в темпе поезда. Второе единственное желание — доехать побыстрее до дома, а там уж будь, что будет. — Мам, я у Ани сегодня на ночевку останусь, — слева раздается уверенный голос Паши, и Юра выгибает бровь. Судя по всему, такие трюки парень проворачивает не в первый раз, и мать совсем не против (а наоборот, только за), чтобы ее сын ночевал у девочек. Когда он снова набирает чей-то номер, интонация сразу меняется. Личадеев тут же становится похожим на лису, и скрипач ухмыляется: ему бы на актера идти, а не на киномеханика. — Анюта, солнышко, я матери сказал, что сегодня у тебя ночую, прикроешь? Девушка что-то щебечет на том конце провода, а парень улыбается все шире и шире, переводит хитрый взгляд на Музыченко и отвечает: — Да, угадала. Он тоже тебе привет передает. Юра не может сдержать счастливой улыбки, но глаза все равно закатывает, мельком осматривая помещение. В этот же момент цепляется за фигуру в правом конце вагона и неосознанно дёргается, встречаясь с ней взглядами. Там стоит парень чуть старше, ростом с самого скрипача, и смотрит он с противненькой полуухмылкой, изучает. Почему-то до этого Музыченко ничего не чувствовал, а сейчас — словно ожог на теле от его взгляда. Неприятно, но у Юры мимолётно проскакивает мысль, что парень всё-таки красивый. До чего он только, блять, докатился? Ещё несколько недель назад даже не думал о таком, а сейчас целуется с цыганами и на мужиков странных засматривается. Что будет дальше — неизвестно, но попробовать всё-таки хочется. Внезапно на поясницу ложится чья-то ладонь и закрадывается под футболку, слабо царапая кожу. Не больно, скорее даже приятно, и Музыченко оборачивается на Пашу бешеными глазами, умоляя: «Ну не здесь же!». Ноль реакции. Тот только приподнимает брови, будто не замечая ничего необычного, и продолжает вести руку вверх, выбравшись из-под одежды. Пальцы медленно скользят по позвоночнику, добираясь до верхних костяшек. Личадеев вдруг с силой надавливает на точки по обе стороны шеи, отчего Юра от неожиданности охает, а потом по-хозяйски закидывает руку тому на плечо. Парень в глубине вагона, безотрывно смотрящий на парочку, тут же отводит взгляд, и Паша победно ухмыляется. — Придурок ты, — шепчет скрипач и весь покрывается мурашками, когда аккордеонист снова переходит на шею, поглаживая вдоль позвоночника. А в голове только одна мольба: «Господи, только бы он не останавливался» *** Юру откровенно прет от Паши. От его волос, когда тот снимает шляпу и бросает на диван. От каких-то мелких жестов, которые прочно закрепляются в памяти. Например, если он заинтересован в беседе, то его пальцы начинают прокручивать в ухе серёжку, а если играет и ошибается в нотах — хмурится и дёргает плечами. И Музыченко искренне удивлялся, как, оказывается, может быть хорошо и удобно с человеком. И неважно, что ты знаком с ним всего ничего, просто точно знаешь, что расскажешь любую хуйню — и эта хуйня не будет высмеяна, а останется в тайне. Паше можно было доверить все, что угодно, — Юра не знал, но чувствовал это на ментальном уровне. И уже беспрекословно ему верил. Скрипач стоит у окна, пытаясь скрыть за спиной тарелочку-пепельницу и пачку сигарет, и не может оторваться от наблюдением за парнем, который тем временем вальяжно обходит его квартиру. Тот осматривает комнату, заставленную хорошей советской мебелью из темного дерева, и замирает у полки в углу с несколькими плюшевыми животными. — Юра, солнышко, тебе сколько лет? — раздаётся заливистый смех, а когда Музыченко соскакивает с места, чтобы отобрать пушистого медведя у Личадеева, тот задирает руку над головой. Юра пытается подпрыгнуть, но аккордеонист, сука, выше на полголовы. — Или это твои секс-игрушки? — Ну Паша! И он почему-то сдается. Опускает медведя на место, хмурясь и смотря куда-то в сторону, и скрипач сразу понимает, что где-то он конкретно проебался. — Всё-таки закурил? — с укором спрашивает парень, замечая на подоконнике дешёвые сигареты, которые Юра упорно старался спрятать. Он чувствует себя мальчишкой, провинившимся перед родителями. Спалился. Паша делает несколько медленных шагов, притесняя его к окну, и берет пачку в руки. — Эти не покупай больше, в них смола одна. Места для отступления больше не остаётся, и Музыченко, пытаясь отгородиться от наступающего пожара в лице Личадеева, упирается жопой в подоконник. Куда дальше? А Паша все идет и идёт, прижимается на мгновение к парню, а потом легко приподнимает его за бедра и усаживает на поверхность. Сам спокойно устраивается между ног. В руках уже крутится две ментоловых сигареты из заднего кармана джинс и знакомая зажигалка. У Юры аж в глазах темнеет. Аккордеонист стоит вплотную, устроив одну руку на его бедре, а другой держит зажжённую сигарету. Дышать вмиг становится сложнее. Слава богу, что они не додумались включить свет, и Паша не видит ни стояка, ни покрасневшего лица Музыченко. Иначе бы тот совсем сгорел от стыда. С другой стороны, тусклое освещение из окна и вся эта интимная обстановка в целом тоже совершенно не шла на пользу. Вид полуоткрытых губ Личадеева, изо рта которого шел дым, сеял в животе тягучую истому. До жути хочется наклониться и поцеловать, но парень останавливает себя, замечая отстраненный взгляд Паши. — Я завтра уезжаю, Юр. Щёлк — и внутри что-то лопается. Кажется, та самая лампочка, которая служила источником энергии скрипача, не выдерживает напряжения и просто взрывается к хуям собачьим. И кажется, осколки попадают в жизненно необходимые органы. — Чего? Ему, наверное, послышалось. Или просто аккордеонист не так выразился, поэтому Музыченко неправильно его понял. Или что-нибудь ещё, любая, блять, причина, чтобы все это не было правдой. Но он видит Личадеева, как он кусает палец вместе с фильтром сигареты, глубоко затягиваясь, закрывает глаза. Видит каждую морщинку, проявившуюся на его молодом и красивом, несмотря на синяки и ссадины, лице. Видит каждый напряжённый мускул и все равно не понимает нихуя. Нихуяшеньки, если быть точнее. — Отец решил, что в ёбаном Казахстане мне будет лучше, — произносит с ненавистью Паша, все ещё стоя с закрытыми глазами. — Что это Питер меня испортил. — Я въебу ему, — отчеканивает Юра, и в голове тут же яркими красками вспыхивает картина, где он эпично заносит кулак над лицом жирного подлого цыгана, и кровь плещется во все стороны. Он не знает даже адреса, но если надо будет, он весь Питер обыщет. Все что угодно, только не дать Паше уехать. — Поехали, давай! Парень уже собирается спрыгнуть с подоконника и ехать на пиздилку, как его останавливают грубым толчком назад, прижимая обратно к стеклу. — Сиди смирно. Ещё одна попытка вырваться — провальная. — Никуда ты не поедешь, понял? — с губ слетает рык, но в глазах — мольба. — Только хуже сделаешь. — Это ты никуда не поедешь! Я не собираюсь сидеть, сложа руки. Резкий удар ладонью в грудь — и Музыченко, слабо стукнувшись затылком о стекло, успокаивается. Только физически, морально — он все ещё готов рвать и метать. — Блять, останься тут, пожалуйста, — шепчет Личадеев, устало упираясь лбом ему в плечо. На Юру вдруг накатывает осознание, что веселый нахальный цыган — тоже актерская игра, очередной образ, отчасти. Да, он на самом деле является таким, но это всего лишь одна сторона его личности. Если снять на время маску, за ней раскрывается второй Паша. Со сложной, невообразимо трудной жизнью, и с заебанными, но самыми красивыми в мире глазами. Он крепко обнимает Музыченко и выдыхает в его футболку: — Не уходи никуда. Я не справлюсь один, сука. Дрожь в теле парня все никак не унимается, даже когда скрипач в ответ утыкается в теплую шею и сцепляет руки вокруг его торса. Они прячут лица друг у друга на плечах, и Юра обещает себе, что эту ночь он точно не забудет. Никогда. *** Комната напрочь пропахла сигаретами, пока они курили, пили купленное по дороге пиво и разговаривали. Пачка Паши почти закончилась, но он строго запретил Музыченко брать в руки ту дешёвую гадость, которую тот недавно купил. Устав стоять, аккордеонист садится на подоконник, свесив длинные ноги через оконную раму на сторону балкона. На его коленях лежит стопа Юры, которую он периодически поглаживает. Слишком хорошо, и они оба точно знают, что все хорошее когда-нибудь закачивается. На улице поздний вечер, фонари, освещающие их лица, скоро потухнут, но и без них глаза уже привыкли к темноте. Скрипач внимательно рассматривает парня напротив, зная, что эта встреча — последняя. — Что будешь делать, когда я уеду? — Вопрос в груди Юры отзывается горечью, которую он с трудом проглатывает, и переводит взгляд на недобро ухмыляющегося Пашу. — Может, стоило взять номер у того красавчика в метро? Он тебе приглянулся, я видел. — Нет! — вырывается у парня, и уши тут же краснеют. Довольный Личадеев затягивается догорающей сигаретой. — И вообще, не нравятся мне мальчики, отцепись! — Да? — Паша хитро улыбается, выдыхая тонкую струю дыма Юре в лицо. Тот с наслаждением вбирает его в себя и задирает голову назад, опираясь о холодное стекло. — То есть сегодня в лесу у тебя встал на бабку-обломинго, а не на меня? Музыченко закусывает щеку, чтобы не рассмеяться, и едва заметно кивает. — И если я сейчас, например, сниму рубашку, ты будешь сидеть смирно? «Прощай, Юрок, я поехала!», — говорит кукуха обомлевшему парню, дыхание которого резко учащается. Он непроизвольно облизывает нижнюю разбитую губу, чувствуя, как в горле пересыхает, а внизу живота затягивается ком. Скрипач с точностью в двести процентов уверен, что такой пытки он не выдержит, но все равно соглашается. Музыченко кажется, что он попал в фильм для взрослых. Иначе он происходящее объяснить не может. Личадеев, как самая блядская порноактриса, двигается нарочито медленно, слезая с окна и случайно задевая Юру в области паха. Сволочь. И взгляд такой невинный, ресницами хлопает, а в глазах черти скачут. Длинные пальцы перебирают пуговки одну за другой, лениво расстёгивая рубашку. Бледно-розовая кожа на груди постепенно оголяется, и сквозь мутную пелену в глазах Юра видит бугорки затвердевших сосков. Обычно часть раздевания в порнухе он никогда не смотрит, и сейчас тоже хочется промотать, побыстрее перейти к основной движухе, но это, блять, невозможно. Придётся ждать, терпеть и пытаться не кончить раньше времени. А не сделать это сложно, особенно когда Паша, сняв верхнюю часть одежды, неторопливо ведёт рукой по шее вниз и глубоко дышит, приоткрыв рот. Будто сбежал с обложки Плейбоя. — Нравится? — спрашивает Личадеев, глумливо поглядывая на скрипача из-под длинных прядей волос. — Ни капельки, — врет парень, чувствуя, как от каждого его движения член в брюках предательски дёргается. Ладонь аккордеониста спускается к груди и, огладив подушечкой пальца розовую кожу вокруг соска, скручивает его. Из Музыченко тут же вырывается пару матов, а из Паши — тихое сладкое мычание. Когда он замечает, что Юра, не выдержав, сминает ткань на штанах, тяжело дыша, то на лицо наползает довольная улыбка. Такой податливый сейчас, такой красивый с закушенной губой и прикрытыми веками — бери да твори с ним, что хочешь. Большой соблазн взять его прямо здесь, но во-первых, Паша знает, что парень еще точно не готов к такому повороту, а во-вторых, Личадеев та ещё дрянь. — Никаких рук, милый. Музыченко в недоумении таращится на цыгана бешеными глазами, когда тот подходит и сдергивает его с окна на пол, прижимая всем телом к соседней стенке. Снова упрямо тянется к ремню на брюках, которые уже изрядно давили в паху, но Паша не дает скрипачу осуществить задуманное: хватает чужие кисти на полпути и задирает их над головой, попутно снимая с него футболку. Он медленно осматривает грудь, проводя пальцами по татуировке скелета со скрипкой, и спускается к темной линии волос на подтянутом животе. Юрина реакция завораживает. Тот толкается вперед, прогибаясь в пояснице, и что-то мычит, не в состоянии собрать мысли в кучу. Ему хочется всего и сразу, но для начала — хотя бы подрочить, потому что внизу уже все гудит от нарастающего возбуждения. Но Личадеев, прекрасно зная о всех его желаниях, отодвигается, берет за подбородок и смазано целует в уголок губ, коварно усмехаясь. — Паша, блять! — ругается под ним парень, пытаясь освободиться от цепкой хватки. Не обращает внимания даже на то, что руки начинают побаливать, все ощущения только на чужих прикосновениях сконцентрированы. Вот аккордеонист ведет самыми кончиками пальцев от коленки все выше, специально огибая чувствительную область, и возвращается к шее, кусая и сразу зализывая ее. В Юре с каждым поцелуем будто расцветали ромашки — настолько было хорошо и приятно, но это все не то. Хотелось уже выть, лишь бы Личадеев сделал с его ёбанными брюками хоть что-нибудь. — Пашенька, я сейчас сдохну… — А волшебное слово? — Да отсоси ты мне уже по-человечески! — у Музыченко быстро краснеют уши и все остальное, что может покраснеть, и он все еще не верит, что действительно сказал такое. Добавляет как-то совсем тихо, зажмурившись от стыда: — Пожалуйста. Личадеев и сам не понимает, как вообще держится, смотря на разгоряченного полуголого парня. Видит и его затуманенный взгляд, и то, насколько часто он дышит и кусает губы от нетерпения, и крышу от этого срывает бесповоротно. Так долго мечтал о нем, а теперь он весь в его руках. От этой мысли подкашиваются коленки, и Паша, улыбаясь отчего-то радостно и задорно, мягко опускается на пол. Руки Юры освобождаются, но теперь деть их попросту некуда. Внизу уже стоит аккордеонист, отточенным движением разбираясь с ремнем и стягивая штаны со стройных ног, лыбится еще так развратно. Хочется прикоснуться, зацеловать его досмерти, но вовремя вспоминает про синяки, которых в тени почти не было видно. Не придумав ничего лучше, он убирает мешающиеся волосы с его лица и неловко кладет обе руки на затылок Личадеева. Смотреть вниз почему-то стыдно, хотя и очень хочется. Закрыв глаза, Музыченко откидывает голову назад и начинает считать про себя до десяти, всеми силами стараясь успокоиться. Раз, два — Паша прокладывает мокрую дорожку от пупка до резинки трусов, специально оттягивая время. Три, четыре — горячее дыхание сквозь тонкую ткань ощущается слишком остро. Пять, шесть — дрожь проносится по всему телу, когда аккордеонист дотрагивается кончиком носа до напряженного бугорка, потом прикладывается к нему полуоткрытыми губами, вбирая в себя воздух. Чужие пальцы сжимают ягодицы, а Юра уже готов умереть, представив, насколько пошло эта картинка будет смотреться, если опустить голову. Поэтому главное — не смотреть вниз. Семь, восемь — последняя часть одежды сползает с его бедер, и горячая плоть тут же подпрыгивает к пупку. Музыченко четко понимает, что это конец. До этого они еще могли остановиться, сейчас — невозможно. Разум совершенно вырубается, и больше нет понятий, что можно и нельзя, что хорошо, а что плохо. Теперь была одна простая истина, которую Юра до этих пор упрямо отрицал: хорошо — с Пашей, плохо — без него. — Так вот, насколько тебе не нравятся мальчики, — хитро ухмыляется парень, покорно стоящий на коленях. До десяти скрипач так и не досчитывает. Срывается на девяти, когда Личадеев проводит влажным языком от самого основания, и всхлипывает что-то протяжно. Перед глазами вспыхивают искры от бешеного наслаждения, руки сами собой сжимаются в волосах Паши, заставляя того выгнуться и задрать голову. Низ живота приятно тянет в предвкушении, отчего аккордеонист, насаживаясь губами на головку набухшего члена, тянется к собственным джинсам. Вокруг Музыченко все плывет. Комната раскачивается из стороны в сторону, голова непроизвольно шатается в том же направлении. Он задыхается от ощущений, от невыносимы жары в помещение и от еще более невыносимого Пашеньки Личадеева. Кто только придумал его, такую красивую плутоватую сволочь? Ведь знает, что конкретно нужно Юре, но останавливается в самый неподходящий момент, с насмешливой улыбкой поднимаясь с колен. Тут же в сторону летят желтые джинсы с нижнем бельем в желтый — даже не удивительно — горошек. Возникает вопрос, когда он вообще успел их снять, но сейчас не до умных теорий. Умного вообще ничего не осталось, только все самое дикое, безрассудное и желанное. Личадеев тащит парня на себя, вновь утягивая в страстный долгий поцелуй. Диван слегка скрипит, когда аккордеонист по-хозяйски заваливается на него вместе с Юрой. Снова миллион горячих прикосновений, проводящих по телу электрические разряды, и снова скрипачу кажется, что он остановился где-то на грани между жизнью и смертью, и только Паша, как вышибала на фейсконтроле, может решить его судьбу. Ловкие руки парня блуждают по телу, сжимая бедра и притягивая ближе, а затем перемещаются на другой, жизненно важный орган. Как, наверное, плохо сейчас его соседям: стенки в доме тонкие, все слышно. С одной стороны жила молодая семья, которая еще год назад просила Музыченко не играть на сраной скрипочке по вечерам, а с другой — пожилой дедушка. Тот вообще плохо слышал, но перед ним, почему-то, стыдно больше всего. Полночь, а у него за стенкой два мужика ебутся. Мозги им обоим сшибает конкретно. Юра понятия не имел, что может быть настолько охуенно. Наверное, что-то подобное испытывают от наркотиков: полное расслабление, все рецепторы мега-чувствительны, и нейроны скачут по телу со скоростью света. Он цепляется за Пашины волосы, как за единственный спасательный круг, и утыкается парню в шею, выкрикивая его имя. Тот слышал только слабые отголоски, потому что сил сдерживать стоны уже не было, все перекрывал звук собственного голоса. Чувствовал только горячее мокрое тело Музыченко, кусающего его где-то в районе ключиц, и два каменных члена в руке. Юра бешено толкался навстречу, еле успевая перехватывать дыхание, и Личадеев понял: больше он терпеть не может. С силой сжимает горячую плоть у основания, делает несколько повторяющихся движений и рвано вскрикивает в последний раз, падая в бездну. Когда Юра кончает следом и валится прямо на аккордеониста, растирая семя на его животе простыней, до ушей доносится сиплый шепот: — Бля, Пашка, я тя люблю… Если бы Пашу сейчас спросили, как его зовут, он бы ответил не сразу. Собственное имя, как и все остальные мысли, переживания и проблемы, стерлись из головы. Он не видел ничего вокруг, кроме скрипача, упавшего ему на грудь, и, если честно, ничего другого Личадееву сейчас и не надо было. С Юрой все казалось ярче и насыщенней, чем с остальными, аккордеонист готов был расплавиться от одного взгляда горячих темных глаз. В какой-то момент он всерьез задумался над идеей послать нахуй все: и Казахстан, и родителей, и Анечку. Съебаться подальше от всех, забрав с собой Музыченко и их инструменты. Они создадут свою группу, будут ездить по миру с гастролями, целоваться на концертах и делать все, что им вообще вздумается. Только вот нельзя. Отец тогда и ему жизнь испортит, и самому Юре. — Пашуль, открой глаза на две секунды, — просит вдруг скрипач и тут же ослепляет парня вспышкой камеры. Делает несколько кадров, чувствуя, как руки все ещё немного подрагивают, и надеется, что хоть один из них получился нормально. Аккордеонист в ответ недовольно мычит, протирая глаза. — Прости. — На память? — Ага, — отзывается он, зевая. — На случай, если опять приспичит дрочить на тебя в ванной. — Опять?.. — Паша тут же подрывается с места, но Музыченко, допивший последнюю бутылку пива, уже сладко похрапывает в подушку. *** В комнате уже светло, а в постели пусто — только Юра и скомканные простыни. Табачный запах все еще не до конца выветрился, оставляя приятные воспоминания с вечера. Одежды на полу уже нет, теперь она не совсем аккуратно сложена в стопку на комоде. Он невольно хмурится, подмечая, что ни желтых Пашкиных брюк, ни его фиолетовой рубашки нигде не наблюдается. С кухни доносится какой-то вкусный аромат, и парень успокаивается, укутываясь в одеяло. Сейчас Личадеев доготовит и ляжет обратно в кровать, под бок сонному и счастливому скрипачу, и все будет хорошо. Хотя бы какое-то время. В голове проносится тревожная мысль, что Паша сегодня уезжает в Казахстан, на родину, но Музыченко тут же посылает все подобные мысли далеко-далеко. В конце концов, у них еще будет время поговорить сегодня. Не уедет же аккордеонист просто так, без прощаний? А вот хуй там. В коридоре в эту же секунду слышится звон ключей, и Юра подрывается, мигом просыпаясь. Голова слабо болит (благо, что вчера было только пиво), в глазах мутно, ногам холодно, но времени искать носки совершенно нет. Паника слишком быстро подкрадывается к горлу, не давая парню возможности сориентироваться. Тот сначала с ноги пинает дверь спальни, а потом вспоминает, что она открывается в другую сторону. — Шалава ты подзаборная! Паша понимает, что это пиздец. Большой, жирный и неизбежный. Не ожидав подставы в виде неспящего в 8 утра Музыченко, он резко оборачивается, роняя чужие ключи. На башке у него каша, длинные волосы спутались, а под глазами залегли синие тени, подчеркивая цвет голубой радужки и синяки. Судя по виду, не спал всю ночь. И так оно и было: заснул только на пару часов, не мог перестать думать, что сказать Юре. Даже речь слезную готовил, а сегодня встал утром и понял, что нихуя он не сможет, как всегда Не сможет уйти, смотря ему в глаза, и прощальные слова, которые он придумывал всю ночь, тоже произнести не сможет. Знал, что потом будет ненавидеть себя за это, но ночью казалось, что так действительно будет легче. Просто слинять по-тихому, без никакой драмы. Слинять из квартиры, из Питера, желательно еще из Юриной памяти и сердца. Охуенный план, конечно, только вот в жизнь его воплотить невозможно. — Блять, Юр… — устало шепчет аккордеонист, прикрывая веки. Голова гудит от сотни разных мыслей. Хочется рвать на себе волосы от внутреннего бессилия, от незнания, что делать дальше. И это снова подогревает ненависть к себе, которой он уже был сыт по горло. — Так было бы легче, понимаешь? Полуголый парень в трусах, одетых наизнанку, преодолевает расстояние между ними в три широких шага, и Личадеев ожидает вполне заслуженного удара, но ошибается. Чужой палец утыкается ему в грудь, припечатывая к входной двери, снизу вверх на него смотрят два абсолютно темных глаза, в которых читалось куча разных эмоций. — Кому легче, а? — голос Музыченко дрожит. От злости, от обиды, а больше всего — от боли. Что бы он делал, если бы не услышал звона ключей? Проснулся бы, а в квартире — пусто. Как будто и не было ничего, словно красивый мальчик Паша — всего лишь его больное гейское воображение, и все это он просто придумал. — Кому, я спрашиваю, было бы легче?! Разуй глаза, мудачина! Ты же, сука, ни о чем, кроме своего ебаного баяна не думаешь, да? Последние слова он практически выплевывает, презрительно морща губы. Кровь с какой-то особой яростью пульсирует в венах, застилая глаза поволокой. В руках тут же оказываются упавшие пару минут назад ключи, которыми Юра торопливо открывает дверной замок, и швыряет их в сторону. Очевидно, слишком сильно, потому что сразу после этого раздается глухой стук какого-то упавшего предмета, но никто не обращает на это внимания. — Иди, — отчеканивает парень, распахивая дверь. Взгляд мельком проходится по застывшему нахмуренному аккордеонисту, и в сознание тут же закрадываются сомнения, которые Музыченко сразу же пресекает. Личадеев делает шаг к скрипачу, тот в ответ отступает, пытаясь не смотреть в глаза: — Пошел нахуй. Хочет добавить что-то еще, чтобы вымести свою злость, но разом забывает весь алфавит, когда Паша прижимает его к дверному косяку, обнимая за плечи. Внезапно появляется желание вырваться и снова набить ему морду, а потом оно также быстро уходит, заменяя себя на совершенно противоположное желание: обнять в ответ и расплакаться ему в рубашку, лишь бы Личадеев остался хотя бы на пару часов. — У меня самолет сегодня в обед, — тихо шепчет парень, поглаживая Юрину шею и стараясь запомнить его запах, такой домашний и родной. Он вдруг понимает, что ему и не нужно запоминать его, потому что он всегда был где-то на подкорке сознания. Стоит только подумать о скрипаче — и Паша тут же вспомнил бы его запах, будто он знал его с самого рождения. — Аня ждет меня внизу, на машине. Мне нужно идти. Слова неприятно раздаются эхом в голове. «Мне нужно идти», — так легко сказать, и куда сложнее сделать. Музыченко словно был олицетворением Питера: один раз сюда попадешь и уъезжать больше не захочется. — Ну, тогда пока, что-ли? — глупо произносит Юра, отлепляясь и незаметно протирая глаза от наступивших слез. Нельзя показывать эмоции, только не сейчас. Личадеев должен уйти, и Музыченко, как бы ни было трудно (скорее, даже невозможно), должен его отпустить. — Ну, пока. Кажется, что они попали в самую дешевую российскую мелодраму — тупее диалога в жизни не придумаешь. Дверь за парнем захлопывается, сейчас на фоне должна заиграть грустная музыка, а скрипач, по всем законам жанра, обязан скатиться по стенке, горько рыдая. В принципе, он так и собирался сделать, и вовремя останавливается, когда в глаза бросается крайне интересная вещь. В прихожей бардак. Неизвестно, каким вообще магическим образом, но Юра кинул ключи точно по своему рюкзаку. Теперь на полу валялась и связка ключей, и сумка, а чуть подальше — какой-то мусор, десятирублевая монетка и небольшой футляр, выпавший, видимо, из незакрытого кармашка рюкзака. Секунда — и парень снова включает свой турбо-режим, подбирая в прыжке этот черный чехольчик, мчится в комнату, заматывая себя в синюю простыню, а еще через мгновение уже сбегает по лестнице вниз. — А ну стоять! — кричит он, распахивая железную дверь на улицу. Перед подъездом стоит в край охуевший Пашенька и не менее охуевшая Анна Серговна с рукой на его плече. — Я самое важное забыл! В попытке отдышаться после очередного забега Музыченко облокачивается на колени, вставая раком, и вручает презент аккордеонисту, в глазах которого читается полнейшее непонимание. Юра, пытаясь успокоить колотящееся сердце, с трепетом наблюдает за действиями рослого парня. В его руках оказываются обычные очки яркого желтого цвета, и лицо Паши проходит несколько стадий принятия. От удивления до неверия, а потом все-таки на его губы наползает широкая восхищенная улыбка. Серговна сзади заливисто смеется, пока Личадеев прыгает на месте, разглядывая подарок. — Я их на барахолке увидел, подумал, может тебе понравятся, я же твои старые разбил… — неловко вставляет Музыченко, потирая шею. — Нравятся? Ответ Юру вполне удовлетворяет. Паша быстро надевает очки, зачесывая ими волосы назад, и берет лицо скрипача в охапку, крепко прижимаясь к нему губами. Тот чувствует, как парень улыбается сквозь поцелуй, и обнимает его за поясницу, наслаждаясь последними минутами. Разом все проблемы отходят на второй план, и становится настолько хорошо, что они оба на секунду забывают, где вообще находятся. — Жутко не хочется вас прерывать, господа, — начинает задумчиво Аня, — но у тебя на простыне засохшая сперма, Юр. Ты постирай, ладно? Личадеев не выдерживает, начинает хохотать на всю улицу, не убирая рук с шеи смущенного Музыченко. Девушка тут же подмигивает ему хитро и уходит, оставляя их одних. Вместе с Серговной уходит и вся легкая атмосфера. — Прости меня, — шепчет аккордеонист и притягивает парня ближе, целуя в висок. — Я такой долбоеб. — Не спорю, — отшучивается он, утыкаясь в теплую шею. Рубашка слегка пахла приятным одеколоном, и Юра уверен, что ни за что не забудет этот аромат. — Почему ты хотел сбежать? — Я не умею прощаться, — Паша слегка отодвигается, опуская руки. Во взгляде читается вселенская печаль, но они оба точно знают, что он уедет в любом случае. Как бы сильно не хотелось остаться, Личадеев слишком хорошо знает своего отца и понимает, что если просто забьет на него, хорошо это не кончится. Ни для него, ни для Музыченко. — Я не хочу прощаться с тобой, Юр. — Так и не надо, — серьезно отвечает парень, чувствуя, как начинает щипать глаза. Главное — не разрыдаться, не вцепиться в любимую фиолетовую рубашку и не начать слезно молить о том, чтобы Пашка остался. Все равно бесполезно, а со всем этим будет только хуже, больнее в сто раз. — Ты только возвращайся, ладно? Невесомый поцелуй, от которого у Музыченко все переворачивается внутри, — и парень отпускает его руку. На щеке остается влажный след, но хрен теперь поймешь, чей он: у обоих глаза на мокром месте. Скрипач снова тянется к Паше, чтобы вытереть бегущие по лицу слезы, но тот отходит еще на шаг, качая головой. — Обязательно. Разворачивается, и вскоре его высокая фигура скрывается из поля зрения. Через пару минут откуда-то слева слышится шум двигателя Аниной машины, который становится все тише и тише, и вскоре совсем пропадает. Вот как, оказывается, уходят близкие люди — тихо, внезапно и болезненно. Ну кухонном столе обнаруживаются уже остывшая яичница с холодным чаем и маленький тетрадный листок с надписью: «В следующий раз, когда будешь врать, что тебе не нравятся мальчики, прячь стояк лучше. Я тебя раскусил, милый! С любовью, твой Цыганёнок».