washette week 2020

      Жильбер не спит; смотрит, раз за разом прослеживая линию руки генерала — скользит к ладони.       Близко.       Он может коснуться, провести по пальцам — переплести.       Больно; Лафайет пробует. Его ладонь застывает над запястьем — не касаясь.       Непозволительно.       От кожи веет теплом — твердостью. Маркиз убирает руку, опуская её на простыни.       Он хочет подняться. Набросить на плечи Вашингтона одеяло, но слабость сковывает его.       — Сэр, — тихо зовёт Жильбер.       Дыхание Джорджа ровное, спокойное. Он не просыпается — спит, облокотившись грудью на кровать.       Лафайет прежде не видел его спящим.       Жест доверия — сочувствия.       Отдалённого понимания.       Это успокаивает, убаюкивает — укачивает живой колыбельной.       Безопасность.       Закрыв глаза маркиз улыбается; боль скалится в ответ, но он не обращает на неё внимания — отдается жару близкого присутствия.       Войне, страху — тени смерти не потушить это пламя, пока горит свеча надежды.       Жильбер в этом уверен.       Сон Лафайета чуток. Незнакомый, чужой звук. Хрип, переходящий в короткий стон. Тревожный.       Маркиз приподнялся.       Темно.       Только шорох натянутой простыни.       — Сэр? — Жильбер не видит, чувствует дрожь ткани, слышит. Тонкие пальцы ищут — находят напряженное запястье. Мимолётно касаются.       — Лоренс? — рука исчезает, оставляя на кончиках пальцев маркиза холод.       Лафайет незнакомо это имя, кажется, он когда-то слышал его, не больше.       — Почему? — новый всхлип.       Жильбер трёт глаза; моргает, пытается рассмотреть.       Он верит.       Только уловив трепет, опущенных широких плеч — он понимает — это происходит.       Маркиз подбирает под себя ноги, тянется. Прикосновение обжигает, но Лафайет не отпускает — сжимает плечо — до боли давит. Беззвучно зовёт.       Вашингтон подчиняется; отрешённо принимает ласку, прислоняется.       — Лоренс? — дыхание генерала обжигает ухо.       — Это ваш сын? — Жильбер склоняется, спрашивает.       — Нет, — Джордж слабо толкнул его ладонью в грудь.       — Прошу, — маркиз настаивает.       — Мой сводный брат, — Вашингтон почти рычит, вырывается.       — Что-то случилось? — Лафайет держит.       — Отпустите, маркиз, — генерал слепо заглядывает в глаза, шепчет во тьму.       — Нет, — Жильбер боится собственных слов.       — Маркиз, — Джордж просит, сдавленно, жалобно. Он дрожит.       Лафайет замечает блеск на его щеках.       Слезы.       — Что произошло? — хмурясь от укола боли маркиз переступает черту. Осторожно сместившись приобнимает Вашингтона, почти не прикасаясь.       Жильбер не хочет спугнуть — оттолкнуть, как зверя.       Загнанного пламенем кошмара зверя.       — Я никогда не стану таким, как он, — выдыхает генерал, отворачивается.       — Почему? — Лафайет гладит — водит пальцами по плечу.       — Он всегда был лучше, — Вашингтон шипит: он злится — на кого? Маркиз не понимает — хочет понять.       — Нет, — Жильбер качает головой, — Прошу, вам станет легче, — он предлагает, неуверенно просит.       — Он умер, — Джордж соглашается, — Если бы не болезнь — он смог бы остановить это, — Лафайет чувствует сердцебиение генерала.       — Вы хороший человек, — так странно, они слишком близки.       Всё кажется странным сном.       Неправильным.       Вашингтон никогда не плакал — он бы не стал просить о помощи — но сейчас он прячет лицо в чужом плече.       Это значило одно.       То, что многие не замечали, не понимали — он был человеком.       Таким же как они.       — Почему вы так считаете, маркиз? — генерал неровно улыбается: «Я допустил это».       — Вы человек, — Лафайет утыкается в волосы: «Люди совершают ошибки, но они всегда побеждают».*       — Георг не чудовище, — Джордж фыркает.       — Вы тоже, — уверяет маркиз.       — Благодарю, Жильбер — Вашингтон принимает поражение.       — Меня назвали в честь двадцати святых, — признается Лафайет.       — Почему? — неожиданный вопрос застает Джорджа врасплох.       — Они должны защищать меня в бою, — маркиз кивнул в сторону, намекая на свою рану.       — Мне жаль, маркиз, — генерал отстраняется.       — Вам не нужно, — Жильбер успокаивающе коснулся руки Вашингтона, — Отдых — нам нужен отдых, — он понимает: война оставила шрамы, — Останьтесь, — Лафайет потянул на себя.       Один на теле — другой на душе.       — Но, — Джордж провёл рукавом по щеке, стирая слезы.       — Так будет лучше, — маркиз перевернулся на бок, оставляя больше места.       Генерал вздрогнул, нерешительно переступил ладонями. Склонился, медленно опускаясь.       — Если бы он остался жив, то никогда не допустил бы войны — двух войн, — Вашингтон ложится, не рядом, но достаточно близко.       — Тише, — Лафайет не касается, просит.       — Если бы, — Джордж задыхается.       — Тише, — Жильбер всё же прикасается, — Завтра будет лучше — раны заживают медленно, но они обязательно затянутся, — он гладит, заметив дрожь останавливается, убирает руку.       — Я могу верить вам, маркиз? — генерал вновь отдаляется, прячется.       — Да, — Лафайет горячо кивает, тянется к отброшенному одеялу — нескладно набрасывает, старается укрыть их.       Время забирает раны, оставляя шрамы — следы прошлого.       Маркиз не мог залечить их, но он сделает всё, чтобы они больше не беспокоили Вашингтона.       Даже, если ради этого придется переступить границы — рискнуть своим положением.       Это была спокойная ночь. Островок тишины и взаимопонимания — надежды на завтрашний день.       Покой перед предательством.