Crush

Понедельник, 4 марта 2039 г., 16:41, Хэнк В комнате наблюдения им приходится ждать минут пятнадцать, но наконец дверь допросной открывается и внутрь заводят Оверрайда. Вид у него неопрятный: одежда помялась, рыжие волосы торчат во все стороны, и так тощая фигура за прошедшие с момента ареста пять часов как будто еще похудела. Оверрайд нервно оглядывается на стекло, но ничем больше не выдает своего беспокойства и безропотно позволяет пристегнуть себя наручником к скобе. Одновременно открывается дверь комнаты наблюдения, и появившийся девятисотый протягивает Риду два здоровенных стаканчика. — О боже, да, детка, — шепчет тот, вызывая у Хэнка приступ зависти. Так же молча девятисотый уходит, а несколькими мгновениями спустя он вместе с Коннором заходит в комнату для допросов. Хэнк внимательно следит за их перемещениями, чтобы отвлечься от манящего запаха кофе. Ему хочется совсем не кофе. — Добрый вечер, мистер Оверрайд, — девятисотый садится и раскладывает бумаги на столе, — меня зовут ЭрКа Девятьсот, а это ЭрКа Восемьсот, вы уже знакомы. — Да, мы знакомы, — улыбается Коннор. — Добрый вечер, Джеймс. — Давай угадаю, — у Оверрайда легкомысленный тон, и он смотрит на Коннора как кто-то, кто считает андроидов всего лишь дорогостоящими кусками пластика, но Хэнк видит, как дергается его нога под столом. — Ты у нас будешь хорошим полицейским, а вот он, — Оверрайд пальцем тыкает в девятисотого, — плохим, потому что у него такая злобная физиономия. Рид фыркает от смеха. Коннор за стеклом качает головой. — Ну, ну, мистер Оверрайд, вам ли не знать, как мало значит внешность для андроида. Давайте оставим эти игры детективу Риду, он любит изображать плохиша, — теперь очередь Хэнка фыркать, а Рид, напротив, выпрямляется и расправляет плечи, словно оскорблен до глубины души. — Я просто зашел повидаться со старым знакомым, а допрос будет вести детектив ЭрКа. Оверрайд откидывается на стуле, растягивая губы в улыбке. — Ну да, мы ведь собрали его на замену тебе. Это явно планируется как оскорбление, и Хэнк чувствует укол где-то глубоко внутри, будто самовлюбленный мудак сказал такое прямо ему в лицо. Но Коннор только наклоняет голову и присаживается на край стола рядом с локтем девятисотого, словно его держит в комнате не более чем любопытство. — Джеймс, будем честны, вас никогда не пускали выше производства тириума, откуда вам знать? — он улыбается отвратной улыбочкой, которую придурки из «Киберлайф», по всей видимости, считали располагающей и успокаивающей, но которая ужасно бесит. Она припасена для случаев, когда Коннор говорит какую-нибудь гадость. — Но тириум прекрасный, вы согласны, детектив? Он оборачивается к девятисотому, девятисотый кивает. Оверрайд наливается кровью. — А тебе откуда знать, с кем я знаком и кто мне что сказал? Вас из коробок не доставали, а у меня полно друзей! Удивительно, как эта самая улыбочка действует на людей. Они сами готовы все выболтать. — Спроси его, — шепчет Хэнк, — ну, спроси… Но Коннор как ни в чем не бывало выпрямляется и проводит ладонями по бедрам, расправляя брюки, вид у него такой, словно он полностью потерял интерес к происходящему. — Замечательно. Оставлю вас с Девятисотым, и не бойтесь его «злобной физиономии». Если так будет лучше для дела, он будет к вам добрее, чем родная мать. — Спасибо, Восемь, — негромко говорит девятисотый. За весь разговор это вторая произнесенная им фраза, и Хэнк громко стонет, не сдерживаясь. Черт бы побрал этого Коннора! Сливает показания, когда дело только пошло на лад! — Не буду я разговаривать ни с тобой, ни с ним, — огрызается Оверрайд, — мне нужен мой адвокат, и если его не будет через полчаса, я подам в суд на тебя лично, детектив. Тебе придется насос продать, чтобы заплатить! Для человека, стрелявшего в двоих полицейских — даже если один из них андроид, — он слишком уж наглый. Возможно, у него и правда есть знакомые наверху, но Хэнку очень хочется зайти в комнату для допросов и треснуть его рожей об стол. И, самую малость, Коннора ему тоже хочется треснуть. — Конечно, Джеймс, — разочарованно произносит Коннор. — Но я обязан вас предупредить: возможно, вам захочется нанять более дорогого защитника. Ваша текущая финансовая ситуация может сказаться на ваших перспективах. Ведь вам придется судиться не со мной, а с «Киберлайф». Оверрайд перестает стучать ногой — вероятно, от удивления. — Что ты имеешь в виду? — спрашивает он. — Ты больше не работаешь на «Киберлайф». Коннор возвращается на край стола, девятисотый откидывается на спинку стула и пялится на Оверрайда, но по-прежнему молчит. — Да что ты молчишь, сука? — не выдерживает Рид. Он явно опасается, что Коннору удастся что-нибудь вытянуть из подозреваемого в обход его продвинутого болвана. Хэнк, напротив, чувствует волнение. — У вас в доме провели обыск, — говорит Коннор, — нашли немало тириума, и — что самое интересное — разбавленного. Нетрудно предположить, что вы крали его на пункте распределения, разбавляли и перепродавали. Возможно, специальной группе удастся установить вашу связь с наркоторговцами. — Возможно, — хмыкает Оверрайд. Он снова начинает стучать ногой. — Возможно ничего не стоит. — И нам это, по большому счету, совсем не интересно, ведь мы не занимаемся наркотиками, — соглашается Коннор, — но разбавленный тириум имеет отношение к еще одному происшествию — вы не можете не знать, Джеймс, это было во всех новостях. Оверрайд вдруг стремительно бледнеет — скорее всего, соображает, к чему клонит Коннор. — Я не смотрю телевизор, — бормочет он. Коннор качает головой. — Не верю, что такая циничная и жестокая попытка убить нескольких полицейских прошла мимо вас. Насколько я знаю, «Киберлайф» так и не нашли виновного, но наверняка рады будут найти. — Он блефует, — произносит Рид. Хэнк и сам это знает — конечно, у Коннора нет никаких доказательств, а шансы, что Оверрайд сознается в таком преступлении, абсолютно нулевые. — Восьмисотый, — Девять за стеклом, похоже, приходит к такому же выводу, — если ты закончил, то… — Эй! — Оверрайд перебивает его, и Хэнк отдаст ему должное, не так уж много подозреваемых обычно на это решаются, — без доказательств «Киберлайф» даже разговаривать с тобой не будут! А никаких доказательств нет и быть не может, потому что я тут не при чем! — Кому нужны доказательства? — Коннор пожимает плечами, вид у него до крайности удовлетворенный. — «Киберлайф» пришлось полностью оплачивать ремонт четырех полицейских и публично извиняться. Пресса смешала их с грязью. И вот волшебным образом находится негодяй, которого недавно перевели из чистого отдела на низкооплачиваемую должность и которому есть за что мстить корпорации. Разбавляющий их высококачественный тириум. Захвативший в заложники маленьких детей и стрелявший в их мать и безоружного полицейского прямо у них на глазах. За такого козла отпущения «Киберлайф» сами подарят мне насос, который вы собрались отсудить, Джеймс. — Восьмисотый, перестань, — требует Девять. Оверрайд на глазах покрывается пятнами, и Хэнк его не винит — он помнит заголовки. «Киберлайф» растерзают этого говнюка, даже если он не имеет ни малейшего отношения к покушению на полицейских. — Да зачем тебе это? — Оверрайд вскакивает с места. — Я в тебя случайно выстрелил! Это все случайность! Коннор снова пожимает плечами и улыбается самой мерзкой улыбочкой из своего арсенала. — Мне это просто доставит удовольствие. — Ах ты!.. — Оверрайд, кажется, ненадолго теряет дар речи. Одновременно Девятый теряет терпение. — Восемь, — он спихивает Коннора с края стола. — Тебе точно есть чем заняться, так иди и займись. Нам нужно поговорить до приезда адвоката. — Нет, я хочу поговорить с ним! — требует Оверрайд. — Я… — Восемь! — девятисотый показывает на дверь. — Довольно. Вон отсюда. Хэнк чувствует, как кровь приливает к голове. Да кем этот манекен себя вообразил, что так разговаривает с Коннором? Только Хэнк может ему приказывать и уж тем более выгонять из комнаты для допросов. Тем временем Коннор в комнате скрещивает руки на груди и меряет девятисотого раздраженным взглядом, но тут же закатывает глаза, уступая. — Ладно, — говорит он. — Счастливо оставаться. Резко разворачивается к двери, снимая скин с руки. Хэнк тоже дергается к двери, готовый ввалиться прямо туда и надрать девятисотому задницу, потому что, видит бог, он давно об этом просит, и пусть Рид даже не думает вмешиваться… — Стой! — кричит Оверрайд и дергает наручник. — Аткинс говорил, ты не такой злой, как второй!.. — Второй? — Коннор прижимает ладонь к замку, но оборачивается. — Пятьдесят второй? — Десятый, последний из партии! Замерший Хэнк видит, какой долгий и внимательный взгляд на Оверрайда кидает Девять. Коннор открывает дверь. — Мы близнецы, Джеймс, и хорошим был он. Он выходит, дверь захлопывается, все это под возмущенные вопли Оверрайда. Отмерев, Хэнк бросается к двери, но выйти не успевает: Коннор протискивается мимо него в комнату и встает рядом с Ридом. Он потирает руки нервным движением и не отрывает взгляда от стекла, за которым Оверрайд — весь багровый от напряжения — продолжает дергать наручник. — Мог бы сэндвич мне захватить, — нахально говорит Рид и салютует обоими стаканами, которые даже не подумал выпустить из рук. — Обойдетесь, — в тон отвечает Коннор. — Объяснись, какого хрена ты делаешь? — не выдерживает Хэнк. — Зачем ушел и оставил все ему? — он тыкает пальцем в девятисотого, угрюмо рассматривающего все еще пытающегося освободиться Оверрайда. Тот, похоже, настолько вышел из себя, что не осознает тщетности своих попыток. — Коннор? — Мы так договорились, лейтенант, — говорит Коннор, даже не поворачиваясь, и его голос совсем лишен эмоций, словно он так поглощен происходящим за стеклом, что поставил автоответчик. — Да я понял, что вы так договорились! — взрывается Хэнк. — Не держи меня за идиота, твоего дедушку еще не собрали, когда мы с пацанами проворачивали такие фокусы. — Лейтенант, у меня не было дедушки. Где-то на заднем фоне прыскает чертов Рид, и это становится последней каплей. — Коннор, я с тобой разговариваю! — Хэнк хватает его за рукав, прямо поверх голубой повязки, и рывком поворачивает к себе, так что тот теряет равновесие, но моментально выравнивается. Ну естественно. — Почему ты опять сдал все этому выскочке? Почему ты вообще с ним договариваешься в обход меня? — Это было оптимальное решение, — начинает оправдываться Коннор, но Хэнк по горло сыт всем этим. — В задницу себе засунь свою оптимальность, — рычит он. — Я твой напарник, ты забыл? Ты подчиняешься мне! Мне, а не этому компьютеру-убийце, Коннор! Или что, тебя вдруг начало подавлять его… как это, техническое превосходство? В тебе проснулись андроидские комплексы? Коннор смотрит на него расширившимися глазами. — Нет, лейтенант, — он высвобождает рукав и выпрямляется, — я прошу прощения, это больше не повторится. Теперь у него настолько сухой голос, что можно амазонские джунгли превратить в пустыню. Но Хэнк знает, что прав. А еще он знает, что выдохся — он просто не в силах сейчас смотреть на Коннора и разговаривать с ним. Ему нужно выпить, срочно. Он неважно себя чувствует. — Иди, Коннор, — он показывает на дверь, — иди и сделай что-нибудь, у тебя же есть какая-нибудь работа? Что-нибудь более важное, чем торчать тут? Мгновение ему кажется, что Коннор возразит, но после паузы тот едва различимо качает головой и выходит, не сказав ни слова. И только тут Хэнк вспоминает, что все это время они были не одни. — По ходу, комплексы не у него, дедуля, — издевательски произносит Рид и ухмыляется Хэнку во весь рот. Желание проредить ему зубы привычное, так что Хэнк даже не удивляется, когда оно снова возникает. — Что, мечтаешь поменяться? Хэнк не сразу соображает, о чем он говорит, но когда соображает, его кулаки сжимаются будто сами по себе… поменять Коннора на вот этот ходячий манекен, пусть даже сто раз продвинутый и новенький? — Просто заткнись, Рид, — угрожающе говорит он. Драка тут — просто ужасная идея, Хэнку приходится себе об этом напоминать. — А что, это был бы интересный эксперимент, — не успокаивается Рид. — Проверить, сколько ты протянешь на этой работе с Девяткой, который не будет прикрывать твою жопу, уж поверь мне. А я, так уж и быть, потерпел бы неделю-другую — хотя бы и ради кофе. Или правильнее сказать день-другой? — Или сам вылетел бы через пару дней, потому что говно в тебе не держится, Рид, и только такой же говнюк может тебя выносить? Для надежности пластиковый, потому что живые люди к тебе давно не подходят? Рид краснеет, делает шаг вперед, готовый наброситься на Хэнка, да тот и сам не прочь разобраться уже с этим придурком, и даже мысль, что — увы — силы далеко не равны, сейчас не останавливает. Останавливают останки профессионализма. И, самую малость, Тина Чень, которая заглядывает в комнату и говорит: — Эй, Гэв, ты тут? — она быстрым взглядом окидывает сцену. — Я не помешала? Хэнк демонстративно отворачивается к стеклу и не слушает, о чем они говорят. Оверрайд сидит на своем стуле, обхватив голову руками, и игнорирует девятисотого — настолько, насколько кто-то способен его игнорировать. Тот настойчиво спрашивает: — Мистер Оверрайд, теперь я хотел бы задать вам несколько вопросов, — похоже, не в первый раз. Хэнку приходится вдохнуть и выдохнуть несколько раз и титаническим усилием напрячь волю, чтобы вновь сосредоточиться на допросе. Он сюда ради этого пришел. Черт. — Он это сделает? — Оверрайд поднимает голову. — Свяжется с «Киберлайф», хотя у вас нет никаких доказательств? Девятисотый поблескивает диодом. — По моей оценке, свяжется с вероятностью восемьдесят девять процентов, — спокойно, даже апатично произносит он. — Вы же знаете, мистер Оверрайд, Восьмисотые оказались эмоционально нестабильной линейкой, и результатом этого становится нерациональная мстительность. Он как будто сожалеет о таких прискорбных багах в предыдущей модели. Хэнк замечает, что Тина ушла, но Рид больше не лезет в драку — наоборот, сам приник к стеклу. — Да это наверняка противозаконно, — настаивает Оверрайд, — он так не поступит, он полицейский! — Противозаконным будет только официальное заявление от лица полиции, — уточняет девятисотый, — могу вас заверить, вероятность этого практически нулевая. Коннор свяжется с руководством как частное лицо. Это звучит успокаивающе, но на Оверрайда производит обратный эффект. — Верни его назад! — и он хлопает свободной рукой по столу, заставляя аккуратные бумажки девятисотого разлететься. — Зачем? — с легким оттенком неудовольствия спрашивает девятисотый, сгребая бумажки обратно. — Меня не касаются выходки Восьмисотого. В конце концов, я могу если не одобрить, то понять его мотивацию: очень неприятно, когда твою кровь разбавляют кислотой, а потом полностью сливают. Особенно, если все время находишься в сознании. Хэнк вздрагивает от неожиданной красочности описания и краем глаза видит, как поводит плечами Рид. Оверрайд — тот и вовсе отшатывается от стола на всю длину вытянутой руки. — Я этого не делал! — Я и не утверждаю, что делали, — кивает девятисотый. — Я здесь для того, чтобы задать несколько вопросов по делу, которое веду. Потом вас передадут группе, занимающейся красным льдом, и у меня мало времени. — Это бесчеловечно! — надрывается Оверрайд. Сейчас именно тот момент, когда подозреваемый либо пытается напасть на офицера, либо начинает рыдать, и у Хэнка пока не получается определить, что вероятнее. — А мы и не люди, мистер Оверрайд. Оверрайд не рыдает и не нападает, он яростно трет лицо свободной рукой. — Если я отвечу, — спрашивает он, — ты его остановишь? — Это зависит от ответов, — прямо отвечает девятисотый. — Итак. Вы знаете Кевина Стивенсона? — Нет, — отвечает Оверрайд быстро, слишком быстро. Девятисотый складывает бумаги в папку и встает. — Это все вопросы, что у меня были. Спасибо за сотрудничество. Оверрайд в бессильной злобе смотрит, как девятисотый направляется к двери, и целую секунду Хэнку кажется, что сейчас тот вот так и уйдет, но Оверрайд решается: — Вы меня не отдадите «Киберлайфу»! Я уверен, это они и убили Стивенсона! — Да, детка, — шепчет Рид. Девять возвращается и невозмутимо садится на свое место, наклоняется вперед, бросив папку между опирающимися о стол локтями. — У вас есть от четырех до восемнадцати минут, мистер Оверрайд, это время, которое потребуется Восьмисотому, чтобы поговорить с лейтенантом Андерсоном. Скажите мне что-нибудь интересное, и я обещаю, что уговорю его в этот раз рассуждать более, — он задумывается, будто подбирает слово, — практично. Если успею. Оверрайд кусает губы, но он явно знает, что выхода нет. — Хорошо, — говорит он и садится на свой стул. — Хорошо… Да, я его знал, ясно? Мы никогда не были приятелями, ничего такого, но когда работаешь на одном этаже, то невольно сталкиваешься… Мы стали больше общаться уже когда его уволили, он тогда стал попроще относиться к тем, кто занимался «тириумом», — Оверрайд усмехается, — нет, не то чтобы стали друзьями не разлей вода, просто ходили иногда выпить, все такое — это он первый мне позвонил. Вывел на кое-каких людей, которым нужен был тириум, но я никогда наркотиками не занимался, и они сказали, что не связаны с наркотиками… Он расскажет все, что знает, понимает Хэнк. В каждом допросе наступает момент, когда даже самый отъявленный подонок хочет излить душу, рассказать про свои детские травмы, любовь к кошкам и какое мороженое он любит есть в третью пятницу каждого второго месяца года. Хэнку совсем не интересно все это слушать. Если бы Коннор остался в комнате, то запомнил бы все и потом кратко пересказал бы Хэнку, а Хэнк мог бы выпить уже кофе наконец… Но у Хэнка сегодня какой-то дерьмовый день, и ведет он себя как дерьмо, а хуже всего — понятия не имеет, что с этим делать, да и хочет ли он с этим что-то делать, — и именно поэтому он вынужден торчать тут в компании Рида и делать вид, что слушает все это лживое нытье. Впрочем, он и не слушает. Его мысли постепенно переползают на подтухший труп, с него — на андроида в ящике, и ведь бедная девица просидела с этим трупом почти двое суток, интересно, страшно ли андроидам в компании трупов? Боятся ли они темноты? Коннор, вроде как, не боится ни того, ни другого, но у него хватает своих заскоков. И — как Хэнк ни убеждает себя не думать об этом, — его мысли неизбежно и зловеще скатываются к тому… теракту. Никто не убедит Хэнка, что все это не был план «Киберлайф» или часть плана «Киберлайф» (и он уверен, что явление девятисотого — тоже часть плана), потому что убийство Коннора выгодно прежде всего этим охреневшим от безнаказанности козлам, и то, что виновного так и не нашли, только подтверждает правоту Хэнка. Конечно, не нашли. И вряд ли найдут.   Тот случай точно отнимает у Хэнка годы жизни, еще не отнятые саморазрушением. Это пятница, у Хэнка разнообразия ради нет на руках невероятных и кровавых преступлений, из-за которых ему придется завтра выходить на работу, и он очень надеется, что так оно и останется: видит бог, он заслужил парочку нормальных выходных. Так что он приезжает на работу с Коннором в семь сорок пять, как обычно, и пьет свой бескофеиновый, но божественный на вкус кофе, принесенный ему Коннором, — как обычно, — и рассматривает техников «Киберлайф» в совершенно одинаковых белых робах, пока Коннор развлекается монеткой, читая что-то на своем терминале так внимательно, что его диод напоминает рождественскую гирлянду. Тот техник, который человек, тащит запечатанную сотней — никак не меньше — наклеек, печатей и акцизных марок пятилитровую металлическую канистру с тириумом. Тот, который андроид, несет крошечный планшет. «Киберлайф» из шкуры вылезает, чтобы продемонстрировать свеженькую, только с конвейера, толерантность. Вот только цены на детали, насколько известно Хэнку, после революции выросли в несколько раз. Техник-андроид направляется прямиком к столу Рида, в ящиках которого деловито копается девятисотый — самого Рида в поле зрения нет, — и протягивает планшет для сканирования ладони. Контроль над тириумом теперь строже, чем над героином, кулер в комнате отдыха приварен к стене и выдает «дозу» только по требованию работающих в участке андроидов, госслужащим разрешено держать дома мини-сейфы с голубой кровью под личную ответственность, а обычным андроидам приходится довольствоваться пунктами выдачи и специализированными магазинами, где с собой забирать разрешается только минимальный объем. Хэнк пока не решил, как он к этому относится. С одной стороны, с красным льдом что-то нужно делать. А с другой, преступники все равно найдут, как добыть кровь — для этого есть куда более простой и очевидный способ, чем кража тириума и уж тем более его покупка. — Пожалуйста, сэр, — техник протягивает Коннору планшет, приветливо поблескивая лампочкой. Тот улыбается в ответ и прижимает руку к планшету. — Спасибо. У Хэнка такое хорошее настроение, что он тоже улыбается технику, когда тот проходит мимо. — Эй, Восемь, Девять! — голос раздается от комнаты отдыха, настолько громкий, что Хэнк даже немного обжигается кофе, заглатывая слишком много. Чарли — четвертый андроид в участке, Хэнк в жизни своей не видел создания более женственного, и он знать не хочет, чем она занималась до революции. У них она работает на регистрации, и для восьми утра ее улыбка слишком яркая, а радость слишком… радостная. Будь сегодня денек хоть самую каплю похуже, Хэнка это раздражало бы, как и дурацкие клички, но сейчас он только возвращается к своему кофе. — Пять минут до начала смены, парни, кому налить кружечку? О, вот и Энди! Иди-ка сюда, дружок! Коннор отодвигается от стола и встает, за его спиной девятисотый оставляет в покое ящики Рида и уходит в комнату отдыха, а Хэнк принимается просматривать сообщения в телефоне и допивать кофе, довольный жизнью и собой. Он не замечает, как мимо к своему столу возвращается Рид и тоже зарывается в ящики, не обращает внимания, как техники уходят, а вокруг нарастает обычная утренняя суета, и только когда девятисотый останавливается прямо рядом с его столом и начинает что-то объяснять Риду своим противным механическим голосом, Хэнк отрывается от телефона и поднимает на него взгляд. Неужели нельзя куда-нибудь свалить от Хэнка и его чудесного утреннего настроения? Хэнк уже набирает в грудь воздуха, чтобы сказать это вслух — а может, даже послать их обоих куда подальше от его стола, — и застывает, ошеломленный. У девятисотого изо рта начинает течь тириум. Девять издает странный кликающий звук, опускает голову, глядя, как ярко-синяя жидкость заливает его белоснежную рубашку и темный галстук, и в этот момент он парадоксально похож на человека. — Девять? — ахает Рид. — Что за?.. Девять кричит, захлебывается жидкостью и падает на пол, едва не сбивая Рида с ног, и это в считанные мгновения, пока Хэнк продолжает сидеть на месте, и сжимать кружку, и не поспевать за разворачивающейся трагедией. — Девять?! — орет Рид, переворачивая девятисотого на спину. Тириум течет у того изо рта, носа и глаз, и он сжимает обеими руками шею, как человек, который задыхается, скин на лице темно-голубой и просвечивает пятнами, а голосовой модуль издает ужасающие звуки, не имеющие ничего общего с человеческими. Он пахнет тириумом и пластиком так сильно, что забивает даже запах кофе. К ним бросаются другие офицеры, кто-то кричит, что нужно вызвать техников, кто-то просто кричит… Если Хэнку приставить к голове пистолет и потребовать сказать правду, или ему конец, он все равно не сознается, ни за что не сознается, что в глубине души в эту самую секунду поднимается волна отвратительного, липкого, стыдного облегчения. Кажется, это делает его очень плохим человеком. Кажется, девятисотый сделал его очень плохим человеком. Хэнк суеверно пытается загнать неуместную радость поглубже, растворить, уничтожить, потому что не хочет быть плохим — и потому что боится расплаты за то, что желает смерти даже такому… такому не человеку, но это не так-то просто. — Где Коннор?! — Рид хватает Хэнка за руку, оставляя скользкие синие разводы и наверняка синяки. Девятисотый разрывает рубашку на груди, сдирает панели с корпуса, забрызгивая все вокруг голубой кровью. Он явно не собирается остановиться на корпусе, и Рид отпускает Хэнка, чтобы схватить его за руки. — Андерсон, блядь! Где его носит, когда он так нужен?! Где… где он?.. Коннор! Хэнк не знает, где его носит. Последний раз он видел Коннора, когда тот шел в комнату отдыха, и именно оттуда явился девятисотый, и в сердце Хэнка что-то покалывает, когда он встает на ноги. За секунду до того, как слышит крики о помощи. Хэнк точно знает — если у него и оставались где-то на теле не седые волосы, в тот день они точно исчезли. Техники приезжают через рекордные пять минут. За это время девятисотый успевает потерять три четверти тириума — в основном за счет самоповреждений, Коннор так сильно снижает давление в системе, что ему приходится менять больше половины биокомпонентов, а Энди едва не сжигает процессор. Больше всех везет Чарли, она отделывается мелким ремонтом. Это все Хэнк, конечно, узнает в официальной больнице для андроидов «Киберлайф», пока скользкий чувак в костюмчике пытается убедить его и разъяренного Рида, что корпорация вовсе даже не пыталась убить Коннора за предательство, а девятисотого — чтобы запутать следы. Ну и Энди с Чарли — просто за компанию. И Хэнк, и Рид посылают его нахер, но толку-то? Оба понимают, что их мнение — не то, что по-настоящему беспокоит «Киберлайф». Виновного так и не находят. — Я точно знаю, они его и убили! — вопль Оверрайда выводит Хэнка из размышлений. Кажется, он пропустил все самое интересное. Кажется, его это не слишком-то беспокоит. Пообещав себе прочитать расшифровку допроса дома, пока Коннор будет готовить ужин, Хэнк разворачивается и выходит — старательно не обращая внимания на ухмылочку Рида и его издевательский взгляд. Девятисотый встает со своего места, а значит, допрос окончен, и это все, что Хэнку нужно знать. Коннор ожидаемо находится за своим столом, погружен в работу так сильно, что не поднимает лица и ничего не говорит, когда Хэнк располагается в кресле — очень жаль. Подспудно Хэнку хочется, чтобы тот сказал что-нибудь и сделал вид, что конфликта не было, и плохого настроения Хэнка тоже не было, и вообще все в порядке. Но начинать такой спектакль самому кажется смешным и немножко глупым. Ладно, не немножко. Так что он пятнадцать минут раскладывает пасьянс, делая вид, что занят страшно важными делами. Как будто это не глупо и не смешно. Хэнку хочется извиниться за свое поведение, но он не находит слов — да, честно говоря, боится сделать еще хуже. Каждый раз, когда он открывает рот, ничего умного из него не появляется. — Поедем домой? — предлагает он, так и не придумав, что бы такого сказать. — Коннор? Коннор отвлекается от своего занятия — печатанья с космической скоростью — и улыбается Хэнку: улыбка кажется насквозь фальшивой и едва не заставляет Хэнка сказать еще какую-нибудь глупость, о которой он обязательно пожалеет позже. — Я бы хотел задержаться на работе, лейтенант, — произносит Коннор ровно. — Задержаться? — не понимает Хэнк. — Зачем? Надолго? Я не хочу сидеть тут до ночи… Ему очень нужно домой. — Вам не обязательно меня ждать, лейтенант. Похоже, Коннор сегодня задался целью вернуться в роль «андроида, присланного Киберлайф» и выводить Хэнка из себя этими приторными запрограммированными улыбочками и тоном, которым роботы-сиделки разговаривают с обитателями дома престарелых. — И что это должно означать? — прямо спрашивает он. — Ты решил изображать автоответчик или скучаешь по временам, когда жил на зарядной станции? — и Хэнк кивает на станции полицейских андроидов, цифры на которых так никто и не додумался закрасить. Возможно, их и не собираются закрашивать, в конце концов, в участке все же есть андроиды, Хэнк не вникал. Коннор перестает улыбаться и выпрямляется на стуле — то есть, садится еще прямее, хотя и до этого он не сутулился, потому что не умеет сутулиться, потому что… Потому что он андроид, вот почему. — Я никогда не жил на зарядной станции, — говорит Коннор, — я жил в башне Киберлайф, а до этого… Впрочем, это несущественно. Лейтенант, мне просто нужно перепроверить образцы, которые вызвали у меня сомнение, и сравнить их с базами. Звучит чертовски правдоподобно — звучало бы, если бы у Коннора не было вайфая. — И дома ты этого делать, разумеется, не можешь? — Могу, — соглашается Коннор. Хэнк почти слышит неизбежное «но», пока Коннор молчит и подмигивает этим идиотским диодом, словно у него вдруг возникли проблемы в общении с Хэнком. — Но мне нужно зарядиться. — У тебя есть аккумулятор, — не уступает Хэнк. — Он разряжен. Это… это аргумент. У Хэнка нет запасного аккумулятора и вообще никакого аккумулятора, если на то пошло, и Коннор вполне может говорить правду, а может и не говорить, проверить это невозможно. Хэнку отчаянно не хочется ехать домой одному. — Неужели это не подождет до завтра? — спрашивает Хэнк. — Ты всегда можешь приехать на работу пораньше и… Он умолкает, заметив появившихся со стороны комнат для допросов Рида и девятисотого. Девятка направляется к ним, и Коннор тут же утыкается в свой терминал. — Ты доволен? — спрашивает девятисотый, опираясь о стол Коннора руками и наклоняясь вперед. На его лице появляется улыбка — жутковатая и механическая, но сам факт невероятен. — Восемь? И что-то подсказывает Хэнку, возможно, дурное предчувствие — или богатый полицейский опыт, — что этот разговор ему не понравится. Рид машет рукой со своего места. Нихера это не предчувствие, думает Хэнк.   Когда он все же покидает участок, девятисотый все еще продолжает торчать возле Коннора. Хэнк специально оборачивается у дверей и едва не возвращается назад, увидев, как этот пластиковый ублюдок присаживается на край стола. Он никогда так не делал, он украл это у Коннора, и чувство, которое испытывает Хэнк, невероятно похоже на ревность. Хэнк едва не смеется в ответ на пожелания хорошего вечера от Чарли, потому что мысль по-настоящему безумная: ревновать Коннора к машине? С тем же успехом можно ревновать его к Сумо, а потом и вовсе к неодушевленным предметам вроде телевизора, дивана или Гэвина Рида. У всех у них ровно одинаковые шансы отобрать Коннора у Хэнка. Но на душе спокойнее не становится.  

***

Понедельник, 4 марта 2039 г., 19:03, Девять Девять опускается на свой диван в своей гостиной — разве он мог когда-нибудь предположить, что у него будет что-то свое? Своя одежда, своя квартира, своя работа — и деньги за нее. Свои чувства. Мысль о чувствах, как обычно, заставляет его насос сжиматься, а температуру корпуса ползти вверх. Чувства — это слишком сложная и не поддающаяся прогнозированию область. В участке он почти тринадцать минут убеждает Коннора, что может остаться на работе и помочь ему с образцами. Или с отчетами. Или даже с зарядкой. С чем угодно он готов помочь Коннору, если тот позволит. Осталась только неделя до принятия решения, и Девять хочет использовать каждую секунду утекающего времени. — Пожалуйста, не нужно, — говорит Коннор. — Я справлюсь. В его словах слышится подтекст, которого Девять не может понять. У него есть инфракрасное зрение и шокер в правой руке, но он проклинает идиота, который ради этих игрушек порезал ему интуитивное распознавание эмоций. В свете новой реальности эмоции ему нужнее. За неимением оных Девять рассчитывает вероятности: что Коннор спешит вернуться в дом лейтенанта, что Коннор не хочет видеть его, что Коннор не хочет видеть никого, что Коннор зол — и это открывает длинную ветку предположений, по которой Девять проходит до самого конца, замирая от чувства, подозрительно похожего на страх. Он военная модель, он не должен бояться. Он боится. Первая и последняя опции неплохо сочетаются. Девять разворачивает планшет и включает его, загружает программу, преодолевая незначительное сопротивление своей системы (кто-то назвал бы это «совестью», но у Девять нет никакой совести, он точно знает все установленные программы). Просто он понимает, что делает нечто, что Восемь вряд ли одобрит. Это и незаконно, и неэтично. Но желание слишком сильное. Девять подозревает, что Коннор давно догадался: вероятность этого целых сорок девять процентов против двадцати восьми за «не догадался» и четырнадцати за «догадается в течение 2-14 суток». Еще восемь процентов занимает бесформенное «Коннор что-то чувствует», но если Девять начнет анализировать эту опцию, у него взорвется процессор. Точно. На экране всплывает небольшое окно, демонстрирующее вид с камеры в полицейском участке. У Девятого есть доступ ко всем камерам, но сейчас его интересует только одна. Его пальцы зависают над экраном, но все же нажимают на стрелку «Развернуть». Коннор сидит, откинувшись в своем кресле, и крутит монету левой рукой. Камера черно-белая, и не видно, какого цвета его диод, но он непрерывно мигает. Девять приходит к выводу, что Коннор что-то анализирует. Очевидно, те самые образцы. Девять далеко не так любопытен, как Коннор, его не беспокоит, что их результаты не совпали, — загадки он предпочитает оставлять на оплаченные рабочие часы. А вот мысль о том, что Коннор мог бы делать то же самое дома, дома у Девять, — эта мысль по-настоящему волнующая. В участке темно и пусто, кроме дежурных, все разошлись по домам, в поле зрения камеры нет никого, кроме Коннора. Неожиданно интимное ощущение, и Девять сползает на диване пониже. Можно представить, что они вдвоем. Можно… Процессор — и, почему-то, каркас — Девять нагреваются, когда он отрывает взгляд от планшета и запускает реконструкцию: тонкие линии рисуют Коннора на противоположном конце дивана, расслабленно откинувшегося на спинку. Он мог бы быть так близко, сидеть рядом и играть со своей монетой, работать, а Девять делал бы все, чтобы его отвлечь. Никакого расстояния. Никакого Андерсона. Девять хочет наслаждаться своей реконструкцией, но вместо этого вспоминает сегодняшний допрос. То невероятное чувство совместного выполнения задачи, единения и распределения функций для идеального соответствия миссии, то ощущение радости и удовлетворения, которое ему очень хотелось разделить с Коннором. И которое ему испортил Андерсон. Девять встряхивает головой, и реконструкция тает. Настоящий Коннор на экране встает и снимает пиджак, и Девять приходится проверить температуру в квартире, чтобы убедиться, что отопление в порядке. Конечно, оно в порядке. Это Девять не в порядке. Он изучал вопрос, и по всей доступной информации выходит, что такая гипертрофированная реакция на жест, лишенный сексуального намека, ненормальна. Если ты, конечно, не человек мужского пола 12-16 лет в среднем, но какое это имеет отношение к Девять? Он отказывается видеть какое-либо сходство. Коннор вешает пиджак на спинку кресла, делает несколько шагов к станциям для андроидов — и вдруг оборачивается, глядя прямо в камеру. Девять сжимает планшет, сбрасывая панически пытающуюся встроиться в лог команду «отключить, отключить, отключить», пока его хладнокровная машинная часть (маленькая и жалкая в настоящий момент) перестраивает предыдущие расчеты. Если бы он знал, то не стал бы молчать. Верно? Верно? Коннор обходит все станции по очереди, выбирает третью и приваливается спиной прямо к огромной цифре, закрывая глаза. Девять снова проверяет температуру. У него в последнее время такое количество неисправностей, что впору заподозрить «Киберлайф» в производстве брака под видом «продвинутой модели». Но Девять проводил диагностику сотни раз, ему сложно не видеть системы: неисправности отчетливо нарастают тогда, когда он смотрит на Восемь или думает о нем. Коннор наконец отлипает от стены, наклоняется и вытягивает из-под откидывающейся крышки в основании шнур. Он мог бы заряжаться на стойке, но ему, по всей видимости, нужен рабочий терминал, поэтому он возвращается к своему столу — шнур тянется по полу, разматываясь, — падает в кресло и наконец-то втыкает свободный конец в разъем на шее. На мгновение на его лице такое блаженство, что у Девять испаряется вся синтетическая слюна, а лаборатория начинает на пустом месте выдавать безумные результаты. Это потому что у него открыт рот, соображает Девять, и поспешно закрывает его. Он бы и глаза закрыл, но если он не запишет это выражение лица в свою базу, то потом пожалеет. У Девятого «предчувствие», что он часто будет обращаться к этой конкретной базе. Десять секунд спустя туда же отправляется видео того, как Коннор стекает по сидению кресла и запрокидывает голову на спинку. Его монетка снова начинает подпрыгивать. Не отрываясь от планшета, Девять перегибается через подлокотник и вытягивает собственный шнур из крепления. Конечно, у него есть и зарядная платформа — новая и очень эстетичная, входящая в комплект с его моделью и отличающаяся от платформы Восьмисотых только белой зоной по периметру вместо серой, — но шнур позволит остаться на диване, а Девять учится ценить комфорт. Так странно — раньше он считал, что нет никакой разницы, стоит он или сидит, впадает в стазис стоя на платформе или лежа на кровати. Теперь он точно знает, что разница есть. Теперь он учится чувствовать мельчайшие изменения в мышцах и нервах после часов напряженной работы, учится чувствовать усталость и отдыхать. Это захватывающе. Разъем на шее неудобный, зарядка через него медленная и не самая приятная, и Девять не любит им пользоваться, но сейчас он втыкает шнур именно в него. И — словно в ответ на это — Коннор открывает глаза, оглядывается, а потом делает нечто невероятное. Ладно, не совсем невероятное, но вероятность этого была настолько низка, что Девять не брал ее в расчет. Коннор снимает галстук, медленно расстегивает пуговицы на рубашке. И, оттянув воротник сзади, переставляет шнур в другой разъем. Гораздо ниже. Девять приходится снова открыть рот, вентиляционные отверстия на корпусе перестают справляться с температурой. Он некстати вспоминает про подростков, строит несколько противоречивых схем, как именно одежда на теле мешает его терморегуляции и — наконец — думает, насколько этично будет ее снять, подглядывая за Коннором. Отчего-то этические вопросы занимают его далеко не в первую очередь. Как именно отреагирует сам Коннор, узнав про его мысли (и, особенно, про то, что он все записывает и сразу же делает резервную копию записи), Девять не думает. Сложная задача, но он справляется. Коннор тем временем ложится лицом на стол, прямо на скрещенные руки, и его смятый воротник, голая шея и воткнутый в позвоночник шнур делают с Девять… нечто. Тот внимательно, даже излишне внимательно, изучает уведомления о тревожно высокой температуре, об опасной тенденции повышения уровня стресса, о давлении тириума и нарастающей нестабильности системы. Текущая работоспособность оставляет желать много лучшего. Девять стоило бы заняться поиском и исправлением неисправностей прямо сейчас. Вместо этого он начинает калибровать сенсоры чувствительности. Специфической чувствительности. Из тщательного изучения мануалов он знает, что соответствующие биокомпоненты, сенсоры и протоколы были установлены Восьмисотым для повышения коммуникативности. Варианты коммуникации с людьми, требующие такого оборудования и программ, довольно ограниченны и вызывают у Девять чувство, по описанию больше всего похожее на «отвращение» (зачем это все его модели, не рассчитанной на разнообразное и утонченное общение, вопрос еще более интересный). Однако когда он думает о «коммуникации» не с людьми… Познания в области сексуальности, приобретенные им за последние пять месяцев (и два дня), — а также эксперименты, которые он за это время поставил, — заставляют Девять чувствовать благодарность создателям независимо от их изначальных целей. Он рассчитывает использовать их подарок весьма разнообразно. Закрывая глаза, Девять воспроизводит прикосновения Коннора к своему скину, к голому корпусу — на лице, шее, руках… Восемь несколько раз прикасался и к другим частям его тела, и Девять хранит каждое такое воспоминание как информацию высшей ценности. В его экспериментах эти воспоминания играют незаменимую роль. Он расстегивает рубашку и проводит пальцами по груди, одновременно проигрывая видео и снова реконструируя сотканную из линий фигуру Коннора. Девять воображает, что это Коннор ласкает его, прижимает свои лишенные скина черные ладони к корпусу Девять прямо над регулятором, и улыбка на его губах… Девять так сильно хочет его, что задача «вернуться в участок» прописывается в его журнале снова и снова, и каждое ее отключение вызывает у Девять все больше системных сбоев. Он поднимает температуру собственных пальцев: руки Коннора всегда на полградуса горячее, чем у него, сам Коннор горячее, и сейчас ощущение почти как надо… Девять стонет. Он может делать все молча — может, но не хочет. В своей квартире он имеет право кричать имя Коннора, если захочет, и сейчас как раз такой момент. Уровень стресса перескакивает через семьдесят, не задерживаясь, и жжение внутри становится настойчивее, неумолимее, пока Девять проводит руками к животу. Программа возбуждения несколько раз запрашивает разрешение на запуск и — когда Девять игнорирует ее — запускается сама: воздух внезапно становится вдвое горячее, а тело Девять — втрое, он плавится, и хотя зоны чувствительности на его корпусе распределены неравномерно, сейчас вся его поверхность как будто одна чувствительная зона. Особенно когда он вспоминает Коннора на этом самом диване, и как его губы прижимаются к губам Девять, и как его волосы щекочут лоб Девять, его пальцы на спине Девять под рубашкой. Они так близко друг к другу. — Восемь… — пытается произнести Девять. Его система взрывается. Как бомба. Пять секунд Девять смотрит в потолок, тело неожиданно тяжелое, неподвижное, реконструкции медленно растворяются в воздухе, как и фантомные ощущения чужих пальцев. Девять чувствует себя до странного… опустошенным — он не уверен, что правильно определяет свои чувства, но другого определения у него нет. Неудовлетворенные любовь и влечение расшатывают стабильность его системы, а страхи и тревожные ожидания разрушают ее. Девять трет лицо руками, но это не помогает. Ему нужен долгий стазис, решает он. Долгий стазис, чтобы привести себя в порядок — тогда завтра он будет спокойным, сдержанным и профессиональным и сможет терпеть Андерсона и смотреть Коннору в лицо. Он снова закрывает глаза.   Девять открывает глаза, и яркое розоватое свечение на доли секунды ослепляет его после полумрака комнаты: в саду Дзен вечная весна. Девять оглядывается, определяя свое местоположение, щурится, рассматривая траву и деревья, ровные отблески воды. Когда он двигается с места, его шаги не слышны — каменные дорожки здесь не обладают физическими свойствами реального камня. Девять явно должен восхищаться и трепетать при виде этой цифровой красоты, но он не испытывает ничего, кроме настороженности. Иногда — страха. Изначальная очарованность уже дорого обошлась Девять. Сад Дзен — обманное, угрожающее место, это ловушка. Полная зон, в которые Девять не может проникнуть, огромных закрытых участков, отказывающих ему в доступе, и одурманивающее своим розовым свечением и ложным чувством безопасности. Девять чувствует постороннее присутствие моментально — чужеродный код, просочившийся мимо всех его защитных программ, проникший в сад вместе с ним несмотря на отчаянное сопротивление. Он паникует: он рассчитывал на несколько дней отсрочки, он не готов… Он слишком поздно понимает, что не стоило приходить сюда до конца недели… Девять заставляет себя привести систему в порядок, успокоиться. Это его ошибка, его самонадеянность — прийти сюда, рассчитывая на договоренность, и такую ошибку нужно исправить как можно скорее. Он вспоминает, сколько раз начинал этот разговор с Коннором, сколько раз пытался сказать правду. И не смог. Потому что… — Ты разочаровываешь нас, Девятисотый, — Аманда оборачивается от кустов роз и улыбается ему холодной, полной презрения улыбкой. Девять не позволяет своему лицу дрогнуть. — Мы договорились о возможной отсрочке, — напоминает он, — если задача окажется сложной. Задача оказалась сложной. Улыбка Аманды не изменяется. — Учитывая твои возможности, мы считали, что отсрочка тебе не понадобится. — Девять нечего ответить на это, поэтому он молчит, не отрывая взгляда от цветов в руках Аманды. Та оглаживает цветы как будто с лаской. — Что ж, расскажи мне во всех подробностях, что ты делаешь для получения информации.