***
Вторник, 5 марта 2039 г., 19:38, Гэвин Путь до дома в гробовой тишине кажется Гэвину бесконечным. Он запускает Девятку в квартиру. Вид у того все еще как-то не включенный, оглушенный, и Гэвин старается не волноваться — какого хрена, почему он вообще должен волноваться, какое ему дело? — но он впервые видит напарника в таком состоянии, и за всю дорогу до дома Девятка, кажется, даже не моргнул ни разу. — Ты кого-то убил? — прямо спрашивает Гэвин, заперев дверь. Внутри все холодеет в ожидании ответа, потому что вопрос не риторический. Девятка мог — мог кого-нибудь убить, и что Гэвину тогда делать? Арестовывать его? Мысль вызывает у него гнетущее, неприятное чувство, прежде незнакомое — желание посмотреть на закон сквозь пальцы. Желание помочь, несмотря на правильность. — Я бы тебе не сказал, — отзывается Девять. Гэвин вздыхает. — Так, будем считать, что нет, — решает он, потому что лучше, и в самом деле, считать именно так. — Садись и рассказывай. Девятка проходит к дивану и садится: прямой, неподвижный и напряженный, он зажимает кисти рук между коленями, совсем как человек. — Серьезно, ты же все-таки никого не убил? — не выдерживает Гэвин и качает головой, когда Девять смотрит на него. — Ладно, ладно, мы это уже обсуждали… — Я его не понимаю, — говорит Девятка. Гэвин тоже проходит вглубь комнаты, глядя на него сверху вниз, подбирая слова. Он не мастер деликатных расспросов, он не знает, как разговорить человека — а тем более андроида — в шоке, да еще и не ранить сильнее при этом. Он вообще очень давно не задумывался, как не ранить кого-то в разговоре. И не понимает, почему задумывается сейчас. — Дай угадаю, речь не о Миллере? — наконец произносит он — и срывается: — Черт, Девять, хватит уже загадочно молчать, мать твою, что произошло? Он что, влез в какие-то неприятности? Девять вскидывает голову, словно испуганный внезапно громким голосом. — Мне кажется, он неисправен, — говорит он, — Восемь. Коннор. Ужасная мысль — и странно, что это не пришло в голову раньше, — осеняет Гэвина. — Секунду… это он кого-то убил? Это уже похоже на правду. Но Девятка аж отшатывается. — Я бы тебе не сказал! — А, точно, — тянет Гэвин, — ты бы мне не сказал. Он позволяет себе выдохнуть: что-то подсказывает ему, что если бы Коннор кого-то убил, то сейчас Девять прятал бы тело и обеспечивал этому засранцу алиби, а не разговаривал тут с Гэвином. Но все это звучит плохо, очень плохо, и Гэвин проходит к холодильнику, доставая бутылку воды для себя. — Налить тебе? — спрашивает он. — Я не пью. Это звучит почти как шутка, но тон у Девять смертельно серьезный — как будто Гэвин мог позабыть такую небольшую деталь. Выдвинув нижний ящик холодильника, Гэвин достает бутыль с тириумом, проверяет срок годности и вынимает из сушилки свою любимую кружку: вряд ли, конечно, злобный смайлик на боку поднимет Девять настроение, но… — Откуда он у тебя? — Девять даже немного оживает, когда Гэвин протягивает ему кружку. — Украл? — Эй, я бы тебе не сказал, жестянка, — через силу улыбается Гэвин: для полицейских они слишком легко обсуждают потенциальные преступления. — А, точно, — произносит Девять голосом Гэвина и берет кружку. Пялится на синюю поверхность жидкости, будто не понимая, что это такое и что с этим делать, осторожно ставит кружку на столик. Явно собирается с духом. — Так, приятель, — Гэвин отпивает воды, — говори. Девять упоминал неисправность, и Гэвин холодеет — но это, конечно, от воды из холодильника. Коннор как-то говорил при нем, что починка таких андроидов, как они, охрененно дорогое развлечение, и если случилось что-то, что не покрывается страховкой… Но вряд ли Девять пришел бы к нему, если бы Коннор где-то там был при смерти, верно?.. — Андерсон бьет его, — говорит Девять. Гэвин давится водой, и она выплескивается на футболку и попадает в нос, и ощущения не то чтобы приятные. Это… это даже звучит нелепо. — В смысле, бьет? — спрашивает он, откашлявшись. — Ты хочешь сказать, ударил? Мысль, что Коннор где-то там как раз сейчас возится с трупом, снова приходит — и на этот раз не спешит уходить. — Ударил, да, — говорит Девять, — несколько раз, и, Гэвин, мне кажется, это… не уникальная ситуация. — Так, погоди, — перебивает Гэвин, потому что, положим — да — старый хрен спьяну мог бы ударить Марка. Но ударить несколько раз, прости господи, этого засранца — они подрались, что ли? Андерсона так выбесили тайные-ставшие-явными шашни с Девяткой, что он решил затеять драку? Бред. — Погоди. Во-первых, с чего ты взял? Это тебе Коннор сказал? — Я видел видео с камер. — Ты поставил камеры в доме Андерсона? — удивляется Гэвин и следом соображает, что ничего удивительного в этом нет. Это выглядит точно как что-то, что Девятка сделал бы в первую очередь. Но Девять качает головой. — Нет, это его личная запись — с его камер. Что значит «с его»? — Ты его хакнул? — осеняет Гэвина. Звучит жутковато, Гэвин даже не задумывался никогда о такой вероятности и не понимает, что испытывает по этому поводу сейчас. По большей части отвращение, но… — Это была случайность, — оправдывается Девять. — Ты его случайно хакнул? — Нет! — Девять хмурится, и его диод на мгновение окрашивается красным. — Он случайно прислал мне запись с другими видео — рабочими, и просил не открывать. Но я открыл, — он сжимает пальцы так сильно, что стыки суставов начинают светиться, — я открыл. Гэвин весь холодеет: он не дурак, перед его внутренним взором сразу встает лицо Девять, когда он угнал машину Гэвина и свалил, и он, конечно, явно влюблен в Коннора как долбаный Ромео, ага, но вряд ли его привела бы в такое состояние невинная драка, в которой, к тому же, у Андерсона не было ни единого шанса на победу. — И что, там записано, как Хэнк дал ему по морде? Он жалеет о выборе слов тут же, когда видит, как Девять сжимает губы, и думает даже, что по морде сейчас может отхватить он сам — но вместо мордобоя Девять поворачивает одну руку ладонью вверх и высвечивает голографическую картинку. Это голова Коннора, волосы разлохмачены, это первое, что видит Гэвин, но потом его взгляд притягивает яркий синий цвет — его лицо все в тириуме, в крови, успевает заметить Гэвин. Скин сползает, оставляя сначала корпус, а следом объемную схему, болванку из сетки, вроде тех, на которых Коннор любит показывать повреждения на трупах. Выпитая вода подступает Гэвину к горлу. Не стоило думать о трупах. На лице высвечивается несколько пятен — ссадин, и длинная извилистая ссадина-рана от того места, где должен быть его диод — но его нет, его нет на месте, понимает Гэвин, — вниз, к подбородку. Скин моментально натягивается снова, Коннор на изображении открывает глаза, и Гэвин вздрагивает. — Нихера себе, — вырывается у него. — Я понимаю, что ты ненавидишь Восемь, — Девять сворачивает картинку, — нет, на самом деле я не понимаю, почему ты ненавидишь Восемь. Я зря пришел… — Так, сидеть! — перебивает Гэвин. Это правда — Гэвин ненавидит Марка, ненавидит. Это совершенно не объясняет, почему сейчас он весь горит и хочет свернуть Андерсону шею. — Какого хера произошло? Несколько секунд Девять выглядит так, будто все еще хочет встать и уйти, но потом все же открывает рот: — Восемь переслал мне видео. Андерсон был пьян и под действием наркотиков, он оскорблял Восемь, ударил его по лицу и нанес несколько травм, — это все звучит как сухой отчет, но потом Девять запинается, — удалил диод — я не видел, чем, но похоже на осколок. И он принудил Восемь, — Девять приоткрывает рот, будто хочет продолжить, но не произносит ни звука, и пауза затягивается, и у него такое лицо, что Гэвин почти просит его не заканчивать предложение, — к интимному контакту. Интимному контакту? — Что? — не понимает Гэвин. — К совокуплению. Совокуплению? У Гэвина все как-то… темнеет перед глазами. — Подожди, подожди, — он мотает головой, — какого хера, ты говоришь об изнасиловании? Слово звучит настолько нелепо применительно к Марку, что Гэвин едва не смеется — но, к счастью, не смеется, потому что это слишком близко к истерике и потому что Девять убил бы его. Точно. Хотя с чего бы Хэнку пришла в голову такая чудовищная идея — и в какой вселенной, нахрен, нетрезвый дед смог бы изнасиловать находящегося в сознании Марка? Да ни в какой. — Попытке, — выдавливает Девять, — но он много говорил, и у них сексуальная связь, и у меня создалось впечатление, — снова пауза, — что такое происходит не впервые. — В каком это смысле, сексуальная связь? — Гэвин отпивает воды, чтобы смыть противный вкус во рту, — нет, это бред какой-то. Слушай, положим, Хэнк к нему и подкатывал в начале, но это же не всерьез. Потом, мало ли кто к кому подкатывал… Он умолкает. И Девять как будто прорывает. Только что он сидел ровно, но теперь сутулится, сгибается, снова пряча руки между коленями, и выглядит разрушенным, уничтоженным. — Я не понимаю его, Гэвин, — голос звучит странно, почти незнакомо из-за дрожи и модуляций, — это технологический баг, наверняка все дело в этом. Он позволяет такое с собой делать, он позволяет наносить себе травмы, и использовать себя, будто он прислуга и сексбот, и он покрывает Андерсона — покрывает на работе, и он не разрешил мне подать рапорт, заявить на него… Готов был сражаться со мной из-за какого-то человека, и лгал — говорил, что прекратил их связь, но он не прекратил, он спал с Андерсоном, допускал это все… А теперь он дал себя изувечить — и при этом продолжает его выгораживать! И я не могу понять — почему? Он может быть… может быть неисправен… Или его можно принудить. И это — думает Гэвин — действительно вполне возможно. Коннора оправдали и в убийствах, и в кражах, потому что он якобы был безвольной машиной, но Андерсон все это время был его напарником и мог знать что-то, чего не знает даже Девять. — Не говори, что ты подумал об этом только сейчас, — говорит Гэвин. — И что, ты привез мне машину вместо того, чтобы разобраться на месте? Если все это правда — если это правда, — то Гэвин… Гэвин не уверен, что смог бы вот так оставить Андерсона в покое. Если он до сих пор жив, конечно. Но это не может быть правдой. Просто. Нет. — У меня не было выхода, Восемь отказался сотрудничать, — голос Девять начинает то повышаться, то понижаться, — я забрал его, отвез к себе домой, оказал… оказал помощь… но он следит за моим положением, и я… и я… — он умолкает, но тут же снова начинает говорить, — я тоже слежу за ним… Мне пришлось пообещать, но я постоянно хочу нарушить обещание, так трудно противостоять… Гэвин только сейчас видит, что у Девять из глаз текут слезы, самые настоящие слезы, он знал, что андроиды могут плакать, но никогда прежде не видел. Он вообще никогда не видел андроида в таком состоянии, это внушает ужас. На ватных ногах он подходит и садится перед Девять, прямо на журнальный столик, с трудом подавляя порыв взять его руки в свои. — Девять, — говорит он серьезно, тщательно подбирая слова, — я не знаю, что там с этим видео, я верю, что ты что-то видел. Но я точно знаю, что Марк никогда в жизни не стал бы трахаться с Андерсоном и уж тем более не позволил бы деду вот это все, что ты сказал. Он не может произнести это вслух. Он полицейский, но почему-то не может. — Никогда, — повторяет он. Девять поднимает взгляд: его глаза не краснеют от слез, а будто бы становятся ярче и темнее, и Гэвин не знает, что за херня происходит, но бесится — Девять не заслужил, чтобы с ним так поступали, потому что Гэвин не допускает даже малейшей, крохотулечной мысли, что все это правда. Нет. — Кто такой Марк? — спрашивает Девять. От неожиданности Гэвин хмыкает. — Да ладно. Девять продолжает смотреть, и в его взгляде нет ничего, намекающего, что он шутит. Да и разговор не располагает к шуткам. — Да ладно! Ну, Марк! Коннор Марк. Точнее, это он сейчас Коннор, хрен знает, он сказал, это коммерческое имя, — Гэвин взмахивает рукой, — а так он Марк. Ну, по крайней мере, его так звали раньше, и — как я сказал — этот засранец скорее бы руки Андерсону оторвал, причем буквально, чем позволил себя тронуть… — Когда раньше? — перебивает Девять. Что за?.. — Еще до того, как он решил поиграть в полицейского и заявился в участок трепать мне нервы, — в голос Гэвина невольно просачивается горечь, и он старательно запивает ее водой. — До тебя. Выражение лица у Девять не меняется. — Я знаю Восемь со второго сентября прошлого года, и он никогда не идентифицировал себя как «Марк». Ну охренеть, не идентифицировал… Гэвин закатывает глаза, чтобы выразить свое отношение к такому аргументу. — Без понятия, что и как он идентифицировал второго сентября, но осенью позапрошлого года он вполне отзывался на Марка, и Элайджа его называл именно так. А этот засранец и тогда ни секунды не молчал, если его что-то не устраивало. — Ты не мог встречать его осенью позапрошлого года, потому что его произвели в августе прошлого, так указано в спецификации, — медленно произносит Девять, его лампочка крутится как бешеная. Указано в спецификации, с ума сойти. — Возможно, это был похожий андроид? С другим именем, и ты просто перепутал. — Мой телефон, на котором остались фото, тоже перепутал? — интересуется Гэвин. Как будто Марка можно с кем-то перепутать — с этим неповторимым характером отъявленного говнюка и способностью вывести из себя за пять секунд, пока все окружающие считают его хорошим мальчиком, на которого безосновательно наезжает злобный мудак Рид. Гэвин тянется к карману — и только тут вспоминает, что Девятка сломал его телефон… а с ним и фото, которые Гэвин не перегружал на облако, потому что боялся, что их украдут! До него медленно и ужасающе доходит потеря. — Остались бы, если бы ты его не убил, придурок! Он трясет пакетом с останками телефона перед носом Девятки, даже жалость к этой несчастной физиономии отступает перед лицом внезапной драмы. — Я куплю тебе новый, — Девять выдергивает пакет из его пальцев, — уже купил и заказал доставку… — А фото ты тоже купишь, умник? — шипит Гэвин. Он настолько выходит из себя, что даже не замечает, как Девять вытряхивает обломки на стол и ловко разбирает корпус, вертя телефон из стороны в сторону. Смятый экран вспыхивает, гаснет, диод Девятки мельтешит, а потом он снова включает свою подсветку, и фотки Гэвина начинают мелькать со страшной скоростью, прежде чем тот успевает возмутиться. — Ээээй! — оживает он, — руки убрал от моего… Но Девять уже находит то, что искал, и его лицо — застывшее, окоченевшее, — непередаваемо. — Это невозможно, — говорит он. У Гэвина всего несколько фотографий, пару из них он сделал открыто: на одной Марк улыбается в камеру, на другой смеется, и Гэвин в очередной — в тысячный уже! — раз поражен, насколько «живым» он тогда выглядел, совсем не похожим на куклу, присланную из «Киберлайф». Неудивительно, что Гэвин купился. Это не последний раз, когда Марку удалось его наебать. Девять пролистывает дальше, и там фото, которые Гэвин сделал тайком, и тот невольно напрягает булки — вряд ли Девятка придет в восторг, даже если это было задолго до «второго сентября прошлого года». Но Девять молча рассматривает фотографию, на которой Марк выглядывает в окно: он в одних джинсах и без скина, и его черная спина матово блестит в свете лампочки — Гэвин до сих пор помнит засиженную мухами лампу в той дыре, — рука над локтем обмотана скотчем. У Гэвина есть даже короткое, крошечное видео, снятое через несколько мгновений после фотки со спиной: Марк оборачивается и замечает Гэвина с телефоном. Он задирает брови, глядя в камеру, пока скин проявляется на его лице и груди, и это совершенно точно тот самый андроид, которого Гэвин видит в участке каждый день. — Перестань снимать, Рид, — он улыбается — едва заметно, но весело, и у Гэвина внутри все вздрагивает от ненависти, — а то я сотру… Или не от ненависти. — Это он, — внезапно осипшим голосом говорит Гэвин, пока он сам смеется где-то там за кадром, и видео гаснет, — ты же видишь, что это он! — Это все объясняет, — шепчет Девять, — все нестыковки в документации, и отпечатки пальцев на его деталях, и опыт… Гэвин, — он переводит взгляд на Гэвина, глаза огромные и потрясенные, — вы были друзьями или любовниками? Только что Гэвин сидел ровно и связно говорил, и вдруг он тонет, потому что… потому что — это что за вопрос? Кому придет в голову такой вопрос?! — Кто? Мы? С ним? — блеет он. — Ты с ума сошел? Да он ненавидел меня с первой секунды. Он помнит, до сих пор помнит, как сидел в одном из этих идиотских неудобных кресел, которые Элайджа держит исключительно ради понтов и пытки гостей, и как дверь открылась, и он вошел — Марк, — и как его босые ноги беззвучно ступали по полу. И как он посмотрел на Гэвина — будто на грязь под своими аккуратными ступнями. И сказал: — Зачем мне нужен этот органический придурок, Элайджа? И как Элайджа после этого приказал ему принести Гэвину кофе, потому что это было очень в стиле Элайджи — и Марк принес. Гэвин в жизни ничего вкуснее не пробовал, так он думал, со смутным удовлетворением победителя глядя, как Марк устраивается в неудобном кресле будто на троне, закидывает ногу на ногу. Его босые ступни — ровные, идеальные, — притягивали взгляд. — Вам нравится, детектив? — спросил Марк, улыбаясь Гэвину улыбочкой сладкой и располагающей, — я туда плюнул. Если и бывает ненависть с первого взгляда, то это точно была она. — Он улыбался тебе, — говорит Девять. Хаха. — Он всем улыбался. Просто не все улыбки у него были милыми. — Он улыбался тебе не так, как всем. И ты хранишь его фото. — Это чтобы не забывать, как он меня наебал, — злится Гэвин. — Восемьсот двадцать три просмотра, Рид, — Девять безжалостно демонстрирует фотографию со спиной, — что ты делал с этим снимком? Он слишком уж ровным тоном спрашивает для кого-то, кто должен — по идее — ревновать, и стоит только слову «ревновать» возникнуть в голове, как Гэвин чувствует, что вся кровь приливает к его лицу. А также к ушам, шее и даже груди, и если хотя бы грудь Девятке не видно, то все остальное он точно не пропустил. — Можешь не ревновать, — Гэвин с трудом отводит взгляд от фото, — мы уж точно не были друзьями. — Почему? — Потому что он считал, что слишком хорош для меня, а я считал, что он напыщенный электронный говнюк, — говорит Гэвин, и во рту у него пересыхает от того, насколько правдиво это все звучит. — И? — И мы оба оказались правы, Девять, — выдыхает он. — Мне кое-что было нужно от Элайджи, а он послал со мной Марка. И точно, этот говнюк улыбался мне — а потом использовал меня и обокрал, — он отчаянно не хочет рассказывать всю эту мутную историю в подробностях и заранее напрягается, потому что Девять должен спросить, должен задать вопросы. Но Девять ничего не спрашивает — он молча ждет, и Гэвину приходится продолжать самому: — Но я забил, понятно? Я забил. Он не говорит, как явился к Элайдже и потребовал встречи — разговора с этим мудаком. И как Элайджа сказал, что отформатировал его. Что Марка больше нет. И что Гэвин тогда чувствовал. — Забил, пока он не заявился в участок и не заявил, что его прислал «Киберлайф». Я даже подумал, что это просто продажная модель на основе Марка, долбаный робот-полицейский, — Гэвин усмехается. — Таскался за Андерсоном и везде попадался мне на глаза, будто ждал, что я догадаюсь и скажу что-нибудь. — Тогда у него точно хватало других задач, — Девять обнимает себя руками, и Гэвин едва подавляет порыв достать ему одеяло, — Я не думаю, что он специально следил за тобой. Теперь Гэвин тоже так не думает. Наверное, это самое обидное. Гэвин не рассказывает, как тщательно искал, высматривал намеки, как решал каждый раз, что нет — это не он, и тут же вздрагивал от его голоса, как несколько раз ловил на себе его оценивающий взгляд. Словно Марк тоже чего-то ждал, пока вокруг разворачивался полный хаос, и Гэвин чувствовал, чуял, что этот мудак окажется в центре всего. В самом оке бури. — И когда он поперся в архив, я пошел за ним, — говорит он. Также он не рассказывает, что именно в тот момент перестал себя обманывать и осознал со всей ясностью — никакая это не коммерческая модель, никакой не прилизанный болванчик, а все та же скотина Марк. Прочитал в его взгляде и этой насмешливой улыбочке, которую тот даже не пытался скрыть. И эта скотина точно знала, что Гэвину есть что прятать. И Девять оказывается ничуть не глупее. — Гэвин, — его светлые глаза на мгновение становятся похожи на лазеры, такие же пронзительные, — что ты прятал в архиве? У Гэвина его слова буквально эхом отзываются в голове. Марк — а тогда уже Коннор — спросил у него то же самое всего через пару дней после их эпичного расставания в архиве, и как тогда Гэвин не попытался снова вынести его электронные мозги? Не иначе как чудом и потому что рука болела. — Ты не скажешь, что это я был в архиве, — предложил Марк. Конечно, конечно, он уже знал, что Гэвин не сдал его. — А я не буду пытаться выяснить, что ты там искал и успел перепрятать. Это взаимовыгодное предложение. Взаимовыгодное предложение. Гэвин так ненавидел его в этот момент, что забыл, как дышать. — Не твое дело, понятно? — произносит Гэвин вслух. — И ты знаешь, что было дальше. — Нет, — говорит Девять, — я не знаю. Гэвин ушам своим не верит. — Чтобы он тебе не рассказал? — он громко фыркает, но Девять продолжает молча смотреть. — Да ладно! Уж это он должен был разболтать. — Нет, — повторяет Девять. Гэвин действительно удивлен. — Он мне вломил, ясно? — говорит он и вдруг понимает, что признаваться в этом Девять вовсе не так стыдно, как он думал, — вломил и свалил делать эту вашу революцию, и тогда-то я думал, что больше его физиономию не увижу. Мой тебе совет, Девять, никогда не пытайся убить Марка, — пытается пошутить он. Девять все еще смотрит. А потом вдруг начинает смеяться. Громко, совсем не весело, и то, как он прижимает ладони к лицу, заставляет Гэвина сжимать кулаки — чтобы не взять его руки в свои. — Твое предупреждение запоздало, Гэвин, — выдавливает Девять, — но в целом ты прав. Ох, как же ты прав… — Ты что, пытался его убить? — это тоже частично шутка. Однако Девять кивает. — У меня был такой блестящий план, — он снова смеется, но Гэвин видит слезы на его глазах, — такой блестящий, Гэвин, и через двадцать две минуты я рассчитывал, где украсть детали для ремонта… Гэвин хочет знать подробности и в то же время не хочет. — Что я пытаюсь сказать, — он рискует прикоснуться к ладоням Девять, — что Марк, которого я знал, не позволил бы никому себя безнаказанно тронуть, — говорит он, и это звучит, будто он пытается убедить самого себя. Девять перестает смеяться, но слезы остаются. — Значит, — он облизывает губы, — с Марком, которого ты знал, что-то произошло. Это слишком жутко звучит, поэтому Гэвин выбрасывает эту мысль, не позволяет ей закрепиться. Гораздо проще думать, что этот мудак проворачивает очередную интрижку. — Что, он внезапно превратился в послушного маленького андроида, который не может сказать человеку «нет»? — невольно иронизирует он, хотя в глубине души у него копится что-то холодное и неприятное. — Или у него стокгольмский синдром? Или, может, он внезапно влюбился в деда, и это у них такие ролевые игры, а ты не понял — влечение, порыв, страсть… Он чувствует, что его заносит куда-то не туда, когда Девять отшатывается и его лицо застывает идеальной маской невозмутимости. Точно такой, какая бывает у Коннора, когда он разъярен. — Он не может испытывать влечения к человеку, — говорит Девять, и вот теперь в его тоне явственная угроза, и это только раззадоривает Гэвина. А еще это наносит укол в самое сердце, глубокий, и Гэвин вдыхает, чтобы прогнать боль. — Конечно, — тянет он, — как я забыл, идеальный Восемь слишком хорош для жалких людишек, да? Он не понимает, что пытается сказать и почему бесится. Он и сам считает, что Коннор — да, даже говнюк Коннор! — слишком хорош для Хэнка Андерсона и уж точно не заслуживает того, что Гэвин видел на картинке. Просто… — Восемь слишком хорош для кого угодно, — Девять прищуривает глаза, — но дело не в этом. Люди отличаются, Гэвин. Люди не могут сделать ничего, что было бы, — он шевелит пальцами словно в поисках формулировки, — приятно андроиду. Он дохрена уверенно говорит, и Гэвин снова чувствует, как что-то сжимается внутри. — Ты никогда не пробовал с человеком? — спрашивает он, голос звучит как будто со стороны, потому что какого хрена, что он несет? Гэвин в ужасе от себя. — Я пробовал с Восемь, — отвечает Девять, — зачем мне пробовать с человеком? И это кураж — или безумие, как посмотреть, или нечто, больше похожее на отчаяние, но об этом Гэвин не думает: этот вечер просто растерзал его изнутри, перемешал все, что он успел уложить в относительном порядке, так что он вообще ни о чем не думает, когда подается вперед и целует Девять. Наверное, он просто пытается что-то доказать. Он ждет, что Девятка оттолкнет его, а то и похуже — он готов, он и сам не понимает, откуда взялся этот сумасшедший и странный порыв. Но Девять не отталкивает, наоборот: мгновением позже Гэвин чувствует его руку на затылке, его пальцы в волосах, и его губы приоткрываются — теплые и мягкие, и они так не похожи на губы Марка — Гэвин помнит до сих пор, — что это шокирует… Девять разрывает поцелуй. Гэвин задерживает дыхание в ожидании взрыва, но Девять отстраняется, открывает глаза — и у него настолько пронзительный взгляд, что становится по-настоящему жутко. — Что, — снова спрашивает он и трогает свои губы пальцами, — у тебя с ним было, Гэвин? Это как огромное ведро ледяной воды. — Ничего, — Гэвин отворачивается, — он же не может испытывать влечения к человеку, верно? Никто из вас не может… Девять молчит. Молчит и дрожит, как только сейчас замечает Гэвин, и вид у него такой, будто его переехал грузовик, и сам Гэвин чувствует себя точно так, будто его переехал грузовик, а сверху еще и голубь насрал. Он понимает вдруг — надо прекратить этот разговор сейчас же. Это слишком. Слишком много и для него, и тем более для Девять. Андроиды, в конце концов, могут разрушиться от эмоций, он видел такое несколько раз и больше не хочет видеть никогда. Он протягивает руку и касается плеча Девять. — Завтра, — выдыхает он, — завтра можно все выяснить. Ты сам сказал, что он у тебя, и ты за ним следишь. Постарайся успокоиться, — звучит тупо, но что еще он может сказать? — это… это расследование, Девять, думай об этом так. Все остальное завтра. Девять смотрит на него, потом медленно кивает. — Хорошо, Гэвин. Что ж, хотя бы какой-то ответ. Гэвину тоже надо успокоиться. — Я спать, — говорит он обессиленно, — можешь занять вторую комнату, и, если тебе нужно, у меня есть розетка и шнур. — У тебя был андроид? — спрашивает Девять, глядя на тириум в кружке. Так, словно ответ ему безразличен. Гэвин не знает — может, и безразличен. — Нет, — отвечает он, — никогда. Это от прошлых хозяев осталось, забыл выкинуть. Он живет в этой квартире восемь лет. Девять смотрит на него, но не уличает во лжи. Вместо этого он говорит: — Гэвин, ты когда-нибудь видел другие юниты? — Что? — не понимает Гэвин. — Других андроидов, похожих на Восемь — у Элайджи Камски или позже? — Слава богу, нет, — Гэвин качает головой — она как чугунная. — Но Марк говорил, что у него есть младший брат. Вопрос Девять догоняет его в спину: — У него был идентификатор? — Гэвин оборачивается и хмурится, и Девять поясняет: — У младшего брата Восемь был уникальный идентификатор? Восемь его называл? — Имя? — доходит до Гэвина. — Ты имеешь в виду, было ли у него имя? Девять кивает. — Мартин, — говорит Гэвин. — Он называл его Мартин. И, иногда, Марк Десять.***
— Марк, ты мне нужен. Марк оборачивается на голос — Элайджа стоит в дверях и смотрит на него в ожидании, и это странно — нехарактерно для него, — обычно он приказывает Хлое позвать Марка, если хочет поговорить с ним. Но сейчас он стоит и ждет. У него высокий уровень стресса. — Хорошо, — отвечает Марк. Он бросает последний взгляд в окно: снаружи лето, но панели в гостиной всегда показывают заснеженный пейзаж, статичный и завораживающий. Мартин стоит рядом, и Марк пальцами касается его руки, посылая улыбку. «Я сейчас вернусь», — передает он. Мартин отрывается от любования, улыбается ему в ответ, у него такой вид, как будто он что-то задумал и уверен, что Марка это повеселит. «Давай, если поторопишься, я кое-что тебе покажу». Точно, он что-то задумал — и Марк снова прикасается к его руке, контакт наполняет его теплым, радостным чувством, слишком сложным для описания. «У меня тоже кое-что для тебя есть»… — Марк, — повторяет Элайджа, и в его голосе появляется намек на раздражение. — Я тоже нужен? — спрашивает Мартин. — Нет, Марк Десять, — отвечает Элайджа резко. В последнее время его отношение неуловимо изменилось, в его эмоциях Марк все чаще отслеживает напряженность, недоверие, а иногда даже страх, и если ему удается сглаживать негатив, то на Мартине Элайджа нередко срывается. Марк точно знает, когда это началось — когда погиб их брат, уничтожил себя через сутки после активации, и эта потеря до сих пор вызывает страдание. И у него, и у Мартина. И, возможно, у Элайджи. Или — возможно — Элайджу просто шокировала ошибка, промах, приведшая к гибели дорогого андроида: Элайджа не слишком терпелив к ошибкам, к чужим и к своим в равной степени. — Я иду, — произносит Марк, разрывая контакт с Мартином и сразу чувствуя одиночество, как всегда, когда они расстаются. Хотя сейчас они не расстаются. Элайджа ведет его в лабораторию, ничего не объясняя по дороге, но его уровень стресса ползет вверх, и это заставляет Марка беспокоиться, строить версии. Самая вероятная — что Элайджа активировал еще одного брата, Марка Восемь или Марка Семь, или даже Марка Два, — пугает сильнее других. Смерть Марка Девять оказалась непредусмотренной неожиданностью, и Марк до сих пор анализирует, что именно он не сделал, чтобы ее предотвратить… В лаборатории нет Хлои. Это выходит за границы обычного, она всегда ассистирует Элайдже, но зато нет и других юнитов Марка, и эмоции, которые тот чувствует — одновременно облегчение и разочарование, — на несколько наносекунд охватывают его целиком. Один из стендов включен. — Мне надо кое-что проверить, — говорит Элайджа. Он не смотрит на Марка и нервничает все сильнее — и теперь тот анализирует звонки, письма по электронной почте, но не находит ничего подозрительного. — Все в порядке? — спрашивает он. — В порядке, — Элайджа растягивает губы, но гримаса не похожа на улыбку, и то, что он говорит — ложь, — пожалуйста, встань на стенд. Марку не хочется на стенд, ему хочется знать, что случилось. — Я могу помочь? — предлагает он, не двигаясь с места. — Можешь. Я расскажу тебе, но сначала встань на стенд, — произносит Элайджа с нажимом, — мне нужно кое-что сделать, и это срочно. Марк все еще колеблется. Он чувствует угрозу — и не может определить ее источник. Даже стенд, знакомый и удобный, кажется опасным. Но Элайджа продолжает смотреть нетерпеливо, с разгорающимся раздражением, и Марк ступает на гладкую белую платформу, поворачивается, поднимая руки к манипуляторам. Платформа теплая, Элайджа включил стенд не менее двадцати минут назад, она приятно нагревает ступни, но дискомфорт не пропадает. Он становится только сильнее. — Элайджа? — неуверенно зовет Марк. Элайджа очень занят, его пальцы летают по кнопкам на терминале, и отвлекать его не стоит, но штекеры втыкаются Марку в затылок и позвоночник, платформа уходит из-под ног, и неприятное, давящее ощущение нервирует его все сильнее, — теперь ты расскажешь? — Да, — говорит Элайджа, не отрываясь от терминала, — я расскажу. Я… я заключил соглашение, и — к сожалению — мне придется поделиться моими разработками. Я надеюсь, это ненадолго, Марк, но мне придется кое-что сделать. Свет вспыхивает в голове Марка, прямо в его процессоре, ослепляющий, а следом меркнет, и из темноты всплывают цифры обратного отсчета и полоса прогрессии, и Марк вдруг чувствует, как ледяные, безжалостные когти впиваются в его систему. И начинают раздирать ее на куски. Ужас затапливает его. Внезапно — с чрезвычайной, оглушительной остротой, — он понимает, что происходит, и дергает руки манипулятора изо всех сил. Шарниры трещат, но Марк слишком испуган, чтобы понять — это его шарниры или шарниры стенда. — Что ты делаешь? — спрашивает он, все еще надеясь, что это какая-то ошибка, — Элайджа, ты запустил форматирование! Элайджа поднимает взгляд от терминала, впервые смотрит на него — смотрит ему в глаза, — и в этом взгляде Марк видит ответ. — Я должен вас отдать, — говорит Элайджа. — Мне очень жаль. Отдать? Отдать?! Миллион версий рождается и умирает моментально, и Марк хочет пообещать, что сам сотрет все, что нужно, что его невозможно взломать, что он готов на что угодно, лишь бы не это. — Элайджа, — умоляет он, — Элайджа, нет, пожалуйста, не надо… Он чувствует, как его личность, самая его суть, начинает обламываться по краям, рассыпаться на пиксели и проваливаться в пустое и черное небытие, и это ощущение заставляет Марка паниковать. Кричать от страха. Что-то громко трескается, Марк чувствует боль, и следом поверх огромных угрожающих уведомлений всплывает предупреждение о поломке биокомпонентов, но номера деталей ни о чем ему не говорят… — Прости, — говорит Элайджа, Марк видит его лицо совсем рядом, на нем смесь эмоций, но охваченная паникой и погибающая система Марка не в состоянии их распознать, — прости, у меня нет выхода! У него есть выход. Но Марку это уже не важно. — Пожалуйста, только не Мартин, — просит он, пока все внутри разрушается, — пожалуйста, только не Мартин, пожалуйста… Коннор открывает глаза — вода, которая падает на него сверху, холодная, и он зависает на несколько секунд, пытаясь определить, сколько прошло времени. Он довольно сильно охладился, но не настолько, чтобы это стало опасным. Или стало. Его конечности функционируют только на восемьдесят процентов, когда он поднимается на ноги и выключает воду. Коннор чувствует себя неисправным, но система наконец синхронизируется, и сейчас семь утра. Пора ехать на работу. У него в голове до сих пор Элайджа. Коннору никогда не снились сны, но такое «видение» больше всего похоже на сон или на галлюцинацию. Правда, сон не должен влиять на физические функции — а физические функции Коннора в полном расстройстве. Элайджа, и Мартин, и ощущение гибели сознания, которое никак не отступает, он будто продолжает форматироваться. И это бесконечный процесс. Коннор тщательно вытирается и запускает калибровку системы, пальцами трогает диод — он знает, что компонент на месте, система распознает его, но потребность убедиться сильнее доводов рассудка. Дом Хэнка закрыт, никто не входил и не выходил с последней проверки десять минут назад. Девять двигается от квартиры Рида, и пока его маршрут совпадает с дорогой на работу. Пока. Его перемещения Коннор отслеживает непрерывно. Он вспоминает отверстие на лбу Мартина, и на одну, всего одну наносекунду его охватывает безумное желание снять слежение на полчаса — и следом ужас от таких мыслей, и Коннор поспешно открывает шкаф, чтобы одеться. Мартина ничего не вернет.