Crush

Четверг, 7 марта 2039 г., 10:16, Девять Стефания до сих пор в госпитале, хотя Девять знает, что она не больна. Возможно, ей просто некуда идти, или она боится повторного нападения, или не хочет взаимодействовать ни с кем — и, особенно, с полицией. Андерсон говорил с ней и ничего не добился, а взламывать андроидов теперь незаконно. Девять не слишком уверен в своем красноречии, однако это одна из редких ситуаций, когда красноречие Коннора им только повредит. — Думаешь, она что-нибудь скажет? — спрашивает он. Гэвин за рулем, глубоко ушел в свои мысли, но Девять хочется поговорить — будто все совершенно нормально. Просто расследование. Просто работа. Гэвин бросает на него быстрый взгляд — пытается прочитать мысли. Что ж, при всей его (невероятной) сообразительности мысли Девять он не прочитает. — Без понятия, — говорит Гэвин, — может, она и правда ничего не помнит, да что-то мне так не кажется. Попробуем ее разговорить, если дед не отбил у нее охоту откровенничать навсегда. Дед — это он об Андерсоне, и в голосе слишком много скрытой ненависти, чтобы это было простой рабочей неприязнью. Когда Девять пришел в участок, Гэвин уже не выносил Хэнка, и разбираться в причинах этого Девять никогда не приходило в голову. Вполне возможно, что стоило. — Ты ведь недолюбливаешь его? — Девять физически больно это говорить, сложно произносить слова, начинать разговор. Но то, что раньше — казалось бы — не касалось его, теперь очень даже касается. — Лейтенанта? На этот раз Гэвин на него не смотрит: его губы белеют, так сильно он их сжимает. — Ты еще спрашиваешь меня? — цедит он. — Я спрашиваю тебя, — Девять тоже смотрит вперед, через окно, — вряд ли… вряд ли твоя неприязнь связана с проблемами Коннора. Это очень обтекаемо звучит, и Девять гордился бы собственной уклончивостью — уклончивость не самая сильная его черта, — если бы тонкости обучения социальных модулей были бы единственным приоритетом. Наверное, все «проблемы Коннора» связаны с тонкостями обучения его социальных модулей — может, тем и стоило бы быть чуть менее тонкими. — Ну ты и козел, — произносит Гэвин беззлобно, скорее, устало, — типа я так ненавижу жестянку, что мне наплевать? Нет, Девять не верит больше, что Гэвин ненавидит «жестянку». Или что ему наплевать. — У меня просто создалось впечатление, что твои чувства возникли не сейчас, — говорит он примирительно. Гэвин выдыхает, будто позволяет раздражению вытечь, откидывается назад — его руки на руле лежат расслабленно, но это иллюзия. На самом деле он не спокоен. На самом деле он на грани, как и Девять, или даже за гранью. — Тебе не понять, — роняет он, хотя по голосу не кажется, что он пытается обидеть, — ты пришел работать детективом и такой идеальный, что воротит… — Не такой идеальный, как Коннор, — замечает Девять с самого его поражающей проницательностью. Речь вовсе не об идеальной работе полицейского. — Совсем не такой идеальный, — усмехается Гэвин. — Так вот, ты пришел, когда все уже случилось — революция, я имею в виду, и наверняка у тебя есть какая-то там инфа, да вот только на самом деле ты нихрена не знаешь. Не был тут до… до всего… Он путается в словах, но Девять — удивительно — понимает, что он имеет в виду. — Я знаю, что все было иначе, — говорит он коротко. Даже опыт Коннора ему не дано прочувствовать в полной мере. Понять, чем жили люди, еще труднее. — Когда-то, не так уж давно, у нас из всех андроидов были патрульные, — продолжает Гэвин, — мы сами справлялись со всем этим дерьмом. А иногда и не справлялись, только терминатору не говори, что я такое брякнул, — он усмехается, и это попытка разрядить обстановку, так что Девять улыбается в ответ. Хотя ему не весело. — Дерьмо порой накрывало прямо с головой, а Хэнк, — он умолкает на секунду, — был крутым полицейским. Когда я пришел в полицию выпускником, он для многих служил примером. Работал по красному льду, раскрывал дела, такой настоящий киношный хороший коп. Что-то в его тоне звучит не как восхищение и похвала, но Девять слишком сложно распознать, что именно. — И тогда он не относился к андроидам настолько предвзято? Гэвин сильнее сжимает руль. — Все так считают — что все дело в его сыне. Что это из-за андроида-хирурга, который угробил мальчика, а до этого Хэнк был совсем другим. — Все так считают — но не ты? — Девять воспроизводит то, что Хэнк говорил, и его тириум становится вязким и холодным, и на пару секунд он совершенно теряет контроль над телом. — Он не возненавидел дальнобойщиков или врачей, — говорит Гэвин ровно, — хотя проблема уж точно была не в андроиде. Это все, что он говорит, и Девять думает над его словами целых шесть секунд — мысль, заложенная там, слишком сложна и многогранна. — И потом он перестал быть хорошим полицейским? Губы Гэвина вздрагивают, когда он снова отвлекается от дороги, чтобы взглянуть на Девять. — Ты какой-то слишком дотошный сегодня, приятель. У тебя вроде была хорошая и интересная ночь? Девять не смущается, потому что андроиды не смущаются, но неловкость мешает ему сразу подобрать слова. — Я просто пытаюсь понять, как все пошло так… Он умолкает. — Если бы мы это знали, то восьмидесяти процентов убийств не было бы, — произносит Гэвин задумчиво — его мысли на мгновение где-то не здесь, — почему кто-то меняется и не в лучшую сторону? Черт знает. Знаешь, это же не так давно произошло, можно было наблюдать в прямом эфире. Нас, простых смертных, после каждого чиха гонят на психологическое освидетельствование, пока некоторым за былые заслуги прощается что угодно. Девять анализирует его чувства — или пытается анализировать. Обида ли это? Зависть к такому особому отношению? Девять, в общем и целом, нравится работать с Ридом, тот хороший полицейский по всем стандартам — когда не цепляется к Коннору, — но Девять не слепой и видит, что коллеги относятся к Гэвину без излишней душевности. Возможно, тот считает, что ему вторых и третьих шансов не дадут? Девять перебирает статистику так и сяк, чтобы спрогнозировать, правда ли это. — Ты ведь хотел бы сделать карьеру, — он не старается превратить это в вопрос. У Гэвина достаточная выслуга лет, наверняка он мог бы сдать экзамен на сержанта, и в его неприязни к Хэнку проскальзывает неудовлетворенность. Возможно, все дело в статусе? А возможно, причин гораздо больше одной. — Почему нет? Гэвин молчит. — Нет времени, вечно слишком много дел — я же без напарника, — говорит он наконец, — и если я завалю, никто не удивится, уж поверь. Да они вечеринку устроят в честь моего провала. Девять открывает рот, чтобы спросить, не безразлично ли Гэвину отношение коллег, и успевает закрыть: проблема явно глубже, чем кажется на первый взгляд. Коннор наверняка смог бы расспросить деликатно, но Девять на свою деликатность не полагается. Гэвин угадывает его мысли: — Скажешь Коннору — и тебе кранты. Я тебя прикончу. Он будет надо мной глумиться. — Если он будет глумиться над тобой, то ты ни за что не узнаешь, что это от меня, — возражает Девять, — он убедит тебя, что узнал из пяти других источников. Гэвин хмыкает — громко. — Мать твою, ты прав, — он усмехается. — В любом случае, мне это не так уж и надо… будто мало работы, только добавлять бумажек… — У тебя есть напарник, — говорит Девять негромко. — Что? — У тебя есть напарник, — повторяет Девять и на этот раз смотрит на Гэвина, и тот смотрит в ответ, — теперь. И похер на кожаные мешки, они просто завидуют, ясно? У Гэвина рот приоткрывается в шоке, и смотреть на это настолько забавно, что Девять на пять секунд отвлекается от тягостных мыслей и еще более тягостной темы разговора. — Чему завидуют? — Завидуют тебе, — поясняет Девять охотно, — ты хороший полицейский, ты раскрываешь сложные дела, и у тебя есть я. Гэвин моргает. — Ты от скромности не умрешь, — он пытается скрыть ошеломление, но Девять все видит. — Я от скромности не умру, — подтверждает Девять, — это абсурдная причина смерти. Ему кажется, что Гэвин рассмеется и сведет все к шутке. Вместо этого тот смотрит в лобовое стекло, и выражение его лица Девять не может прочитать. — Андерсон всем рассказал, что я донес на Стента. А я не доносил, вот только знаешь что? — он качает головой. — Надо было донести. Надо, потому что мы скатились куда-то не туда. В тот день, когда Фаулер решил закрыть на это все глаза, дерьмо и случилось. Мы полицейские, в конце концов, и поэтому нихрена не важно, как я отношусь к жестянке, — Гэвин стучит пальцами по рулю, и его взгляд на Девять неожиданно тяжелый и серьезный, — я эту срань терпеть не буду, даже если Фаулер решит выкинуть меня из участка вообще. Пора с этим кончать, давно пора. Вряд ли Гэвина уволят — однако поддержка заставляет дико скрученное напряжение в груди Девять немного расслабляться, отпускать. Он не знает, что ему делать и как преодолеть такой чудовищный, выбивающий из колеи кризис. Но Гэвин не говорит «это твоя проблема, мне похер!», и уже от этого немного легче. — Все это случилось, Андерсон стал пить, прогуливать, и не так уж много времени понадобилось отличному хорошему копу, чтобы превратиться в дерьмо, и знаешь что? Я не бессердечный гаденыш, которому насрать! Но это нелегкая работа, и смотреть, как кто-то ее портит, и ему все сходит с рук, достает. Только потому, что он приятель босса и по-прежнему должен служить нам типа примером, даже если на ногах не стоит. В голосе Гэвина слишком много личного, но задавать вопросы опасно, так что Девять не задает. Гэвин глубоко вдыхает. — Когда явился золотой мальчик, — слова почти те же, которые говорила Андреа, они царапают Девять, натирают как наждак, — его выдали Андерсону, будто медальку, дорогой аксессуар. Он делает работу и прикрывает жопу, помогает заметать под ковер все эти мутные делишки, проебы и опоздания, и все снова шито-крыто, разве это справедливо? Это несправедливо. Это не было бы справедливо, даже если бы инструментом «реабилитации» был любой другой полицейский, вот только это не любой другой. Это не любой другой. Не впервые Девять задумывается, почему полицейское руководство пошло на такое беспрецедентное сотрудничество с «Киберлайф» — было ли это давление на капитана Фаулера или наоборот, тот участвовал в «эксперименте» охотно? Все же есть большая разница между патрульными андроидами, задача которых организовывать оцепление, записывать правонарушения и объезжать район, при необходимости вызывая настоящую полицию, — и Коннором, которому предоставили полномочия и доступ к полицейскому архиву. Коннору, а значит, и корпорации. Может, Фаулер отдал это дело Андерсону специально, чтобы саботировать расследование? Мысль вызывает напряжение — провал стоил бы Коннору жизни, — но представляется правдоподобной. Если капитана поставили в безвыходное положение и вынудили сотрудничать, то он вполне мог бы так поступить: назначить Коннора «опытному полицейскому, одному из лучших сотрудников», при этом делающему все, чтобы завалить дело, и ненавидящему андроидов. — Все надеялись, что он провалится, — произносит Девять тихо, почти для себя, — докажет, что андроиды не равны людям, не могут делать полицейскую работу, не способны на настоящее расследование. Так всем было бы лучше, Гэвин, да? «Киберлайф» запустил бы свою коммерческую линейку спецназовцев-секретарей с урезанной лабораторией, прикрутив им функцию варки кофе и пару разноцветных костюмов в комплект, заработал бы миллионы на расходниках, — Девять поднимает палец. — Фаулер был бы доволен: он не сказал «нет» корпорации и получил то, что ему пообещали за сотрудничество, а еще остался хорошим парнем и хорошим боссом, отстоял своих настоящих живых сотрудников, когда наглые дельцы попытались заменить их тупыми кофеварками, — второй палец присоединяется к первому. — И полицейские тоже были бы довольны — ведь андроид-детектив оказался ни на что не годным манекеном. Разве не здорово? Вопрос с подвохом, но Девять даже не пытается быть хоть сколько-нибудь тонким. У него вдруг появляется порыв: вытворить что-нибудь откровенно провокационное, агрессивное — и посмотреть, как окружающие будут реагировать. Взбаламутить мнимое спокойствие, сдвинуть равновесие. Он столько раз видел, как Коннор делает это, что собственное желание кажется почти естественным. Гэвин слишком резко выворачивает руль на повороте. — Ты не спецназовец-секретарь и кофе варишь так себе. — Я оказался еще более никчемным, Рид, — буря собственных противоречивых эмоций вынуждает Девять говорить откровеннее, чем тот обычно любит. Чем стоило бы, на самом деле. — Испытатель коленных шарниров, вот как, и даже без кофе. Это, наверное, чересчур откровенно. — Коленных шарниров? — хмыкает Гэвин. Наверное, думает, что Девять пошутил, это не может быть ничем, кроме шутки — собственное физическое превосходство было основой личности Девять большую часть его существования, последним аргументом в спорах, подпоркой для самооценки в критические моменты, когда стресс слой за слоем снимал все, что случилось с Девять после побега. Но это не шутка. — Они знали, что он девиант, — Девять смотрит в окно, сортируя проносящиеся мимо вывески по размерам и цветам. — Что он отличается — и другие андроиды его серии. Они хотели сделать идеального андроида: такого же умного и при этом лишенного недостатков Восемь. Более выносливого и более послушного. — То есть тебя. Что-то не замечал, что ты такой дохрена послушный. А насчет выносливости проверять неохота. Девять действительно более вынослив. И, наверное, более послушен — сложно сказать. — В любом случае, выпустить меня не успели — я тестировал коленные шарниры. — Ты что? — Бегал по дорожке, — поясняет Девять — удивленное лицо Гэвина будит в нем чувства, с названиями которых словарь не справляется, — я предполагаю, они просто опасались, что я тоже начну вести себя слишком независимо. — А ты стал? — спрашивает Гэвин, в его быстром взгляде на Девять мелькает странная требовательность. Девять пожимает плечами. Он привык думать, что нет: он не нарушал приказов, желания создавших его людей представлялись ему высшим приоритетом, вся его так называемая жизнь состояла из ожидания — когда же наконец отсталого, слабого, непредсказуемого Восемь заменят на сверкающее совершенство, которым Девять себя считал. — Да, — говорит он, и признание дается неожиданно легко. — Я стал вести себя слишком независимо, Гэвин. Впервые за долгое время — с того самого момента, как техник Биркес приказал ему оставаться на месте, — Девять чувствует себя настолько откровенным, обнаженным перед кем-то, честным. Это… приятно. Гэвин долго молчит. — Ну, у тебя хотя бы все в порядке с головой, — говорит он наконец и останавливает машину, — уже хорошо, как по мне.

***

Стефания ожидает их в больничной палате. Она не на стенде — сидит на простом пластиковом стуле, сложив руки и выпрямив спину, демонстративно машинная, прямая, как сидели все андроиды до революции. На ней спортивный костюм цвета Е1В899, который Девять решает занести в протокол как «темно-бежевый», и атлетическое сложение AC900 скрывается под мягкой тканью. Она здорова, но все еще в больнице — отчасти это связано с ее вовлеченностью в дело: ее не спешат выпускать, чтобы не заставлять полицию потом разыскивать ее по всему городу. Но — приходит в голову Девять — еще ей ведь наверняка некуда идти. Он мог бы обходными каналами узнать, есть ли на ее имя вклады, но и без нарушения закона знает, что денег у Стефании нет. Стивенсон платил им очень мало, а техобслуживание и тириум требуют средств. Он вспоминает тириум в подвале. Возможно, питание входило в оплату. Слова Андреа снова звучат у него в голове: все эти обвинения в неравенстве, в том, что от революции выиграли далеко не все. Андроидам вроде него с Коннором не так уж сложно найти работу, и даже если бы все легальные пути заработать оказались для них закрыты, они нашли бы чем заняться с другой стороны от закона. И это точно не были бы специфические услуги в одном из подпольных притонов с развлечениями для богатых ублюдков. Девять никогда не задумывался о справедливости и каково живется другим андроидам, и они не говорили об этом с Коннором. Обычно ему безразлично. Безразлично ли Коннору? — вот в чем вопрос. Девять воспроизводит выбивающую из колеи сцену с AC900 и ее попыткой самоубийства, и Коннор так и не показал, что именно произошло, — но Гэвин рассказал ему все. Про «охотника на девиантов». — Я не причиню вам вреда, мэм, — говорит Девять ровным, максимально механическим голосом. Он похож на Коннора только внешне, но кто знает, не сыграет ли это решающую роль? И все же прямо сейчас Стефания не кричит и не делает ничего экстраординарного, просто меряет его настороженным взглядом. — Мы можем задать пару вопросов? — спрашивает Гэвин. Он ничем не выдает нетерпения, и Девять отмечает, как внимательно Стефания его осматривает. Она же спортивный консультант, у нее наверняка чисто профессиональный интерес. Гэвин в хорошей форме. Девять ловит себя на каком-то странном чувстве, но отодвигает его подальше — все эти размышления для нерабочего времени. Эмоции и так слишком сильно влияют на его, Девять, профессиональные качества. — Меня уже допрашивали, — говорит Стефания, однако не просит их уйти. Теперь, когда Лиу мертва, она еще ближе к обвинению в убийстве, думает Девять. Он не считает, что она убила Стивенсона, и все же она замешана — это точно. Девять не верит ни в какое полицейское чутье, но ее осведомленность закрывает множество пробелов в деле. Если бы не алиби, он бы ее арестовал. — У нас плохие новости, мэм, — говорит Гэвин, — мне очень жаль. Она смотрит на Гэвина, словно не может расшифровать выходящие у него изо рта слова, и Девять внезапно — без всякой очевидной причины — хочется остановить того, не позволить говорить. — Ваша коллега погибла, — заканчивает Гэвин. Глаза Стефании расширяются, округляются, на неподвижном лице это выглядит искусственно — ее эмоции далеки от натурального, гладкого изображения, словно и после революции она не позволяла себе проявлять чувства внешне. Сложно сказать, связано это с желаниями Стивенсона — или с ее личными предпочтениями. — Кто ее убил? — спрашивает она ровно. В ее взгляде на Девять подозрение, но потом она отворачивается, обращаясь только к Гэвину. — Это случилось при задержании? Она думает, что полицейские убили Лиу. Возможно, даже Девять — или не Девять? — Это сделали преступники, — говорит тот, — которых мы пытаемся найти. Наверное, сыграть на ее страхе — хотя бы на несколько минут — было бы умно, но Девять неприятна сама идея. С каждым днем он становится все худшим полицейским, это точно. Его рациональность и цинизм выжимаются, как под стальным прессом, оставляя только обломки. И все же он записывает, что первая мысль Стефании — что Лиу могла бы оказать сопротивление полиции. Но, казалось бы, с какой стати? — Почему вы пытались убить себя? — спрашивает он. Стефания смотрит на него, и никогда прежде на него так не смотрели — словно его лицо — нечто отвратительное. Он знает, что дело не в нем, но это не делает все лучше. — Я была не в себе, — говорит она. — Вас испугала полиция? То, что вас могут обвинить в преступлении? Стефания сцепляет пальцы на коленях, эта не слишком убедительная имитация сдержанности рождает в Девять что-то вроде сочувствия. И в то же время секундная задержка перед ответами явно означает, что Стефания тщательно подбирает слова. Что она лжет. — Я испугалась не полиции, а полицейского. Он убивал таких как мы, — говорит она, — выслеживал, как животных, как сломанные механизмы, которые нужно уничтожить. Безжалостный убийца, палач, кто бы захотел живым попасться ему в руки? Он бы наверняка наслаждался страданиями других андроидов, если бы вообще способен был наслаждаться. Она описывает кого-то, кто совсем не похож на Коннора, каким Девять его знает. — Таких как вы — девиантов? Стефания кивает. — Мы обе были девиантами, знали, что это только вопрос времени, он найдет нас. Он нашел других, о которых мы знали, наверняка ты в курсе, что с ними всеми происходило. Девять не комментирует, вместо него в разговор снова вступает Гэвин. — Вы легализовались, так что наверняка знали, что на девиантов больше никто не охотится. Стефания опускает взгляд. — Я была не в себе, — повторяет она. — Мы постоянно боялись. Девять чувствует ложь, но в чем она? Страх Стефании вполне искренен, а значит, кроме очевидной девиантности у нее были другие поводы для опасений? Опасений перед полицией с лицом безжалостного, равнодушного убийцы, который не пощадил бы ее? Коннор не убивает подозреваемых, и уж тем более девиантов больше не убивает — и все же кого он точно убил бы, перешагнув через требования своей новой чистой жизни? Девять почти видит, чувствует ответ, но белые лакуны в реконструкциях слишком велики, общая картина так далека от полноты, что невозможно определить даже форму пустых пятен. Он откладывает это на потом — нет смысла сейчас занимать все ресурсы тем, что невозможно решить. Даже если эту загадку очень хочется решить прямо сейчас. — Вам нечего боятся, мэм, — говорит Гэвин твердо. Он подтаскивает поближе пластиковый стул и садится, и Девять — после недолгого колебания, — садится тоже: так он наверняка будет выглядеть менее угрожающим, а любое преимущество сейчас необходимо им. Стефания единственная обладает информацией, которую больше негде достать. — Можете рассказать о нем? — спрашивает Гэвин. — О Стивенсоне, вашем работодателе. Губы Стефании вздрагивают, ее ресницы опускаются и поднимаются: эмоции трудно разобрать на тонкие детали, но Девять кажется, что слово «работодатель» вызывает у Стефании такой же сарказм, как у него. Она, впрочем, не спешит обвинять Девять в привилегированности. — Я уже рассказала все, что смогла вспомнить, — повторяет она — и, впрочем, тут же продолжает: — Он не был каким-то жестоким или сумасшедшим. Он не избивал нас и не требовал услуг, не входящих в перечень установленных программ. Его не интересовали андроиды в сексуальном смысле. Поэтому мы согласились остаться. — Тогда он уже начал принимать наркотики? Пауза перед ответом вряд ли заметна человеческому уху, но Девять ее замечает. — На его поведении это не сказывалось, — объясняет Стефания, — довольно долго все было как прежде. — Он ведь не был очень общительным человеком? — спрашивает Гэвин. — Нам не удалось найти близких друзей, да и с коллегами мистер Стивенсон не поддерживал личных связей. Стул скрипит, когда Стефания слегка откидывается назад: напряжение отступает, разговор о публичной активности Стивенсона явно не вызывает у нее тревоги. — У него не было друзей. Мистер Стивенсон считал себя мизантропом, он общался в основном со мной, а с начала августа, когда появилась Лиу, еще и с ней — но редко на личные темы. — При обыске у вас дома мы нашли довольно много листовок из ночных клубов, — напоминает Гэвин, — если он не любил общение, то зачем туда ходил? Девять думает несколько мыслей одновременно — для него это не составляет труда. Первое — почему Лиу появилась «в начале августа», если в базе данных указано, что Стивенсон приобрел ее 8 марта 2038 года. Второе — как спортивный консультант могла так долго не замечать изменений в психике, которые непременно возникли из-за наркомании. И третье — чем сейчас занят Коннор? Об этом — о третьем — не стоит сейчас думать даже с учетом многозадачности Девять. — Мистер Стивенсон был привязан к образу жизни успешного человека, — микроскопические модуляции голоса Стефании тоже отправляются в отчет, пока Девять тратит свои программные мощности исключительно на работу. — Посещение публичных мест было для него частью привычного досуга. Гэвин наклоняется вперед. — Можете что-нибудь сказать про клуб «Граница»? Стивенсон же бывал там? Стефания сжимает руки, разжимает, колеблется — все в ней противится откровенности, и Девять уже почти решает надавить, но она сама кивает, словно решается на что-то. — Нет смысла скрывать теперь, — говорит она, — это и правда может быть связано. Или нет, неважно, я расскажу. Гэвин достает блокнотик, хотя Девять все записывает. — Он и правда бывал там несколько раз, сначала просто ходил выпить, еще когда не уволился. Тогда у него были деньги, а в клубе предлагали развлечения, которые не были легальными. Потом, после освобождения, там еще можно было найти проститутку без опасности, что это будет полицейская подставная утка. Странная угроза для человека, не интересующегося андроидами «в сексуальном смысле» — с ее же слов. Гэвин кивает и пишет в блокноте, Девять кивает тоже, хотя на него Стефания не смотрит. Вполне понятно, Стивенсон находил себе развлечения и до революции, и после, но что же с деньгами? — У него ведь были финансовые трудности? — спрашивает он. — Да, из-за наркотиков быстро закончились все деньги, которые ему выплатили в «Киберлайф», — теперь, решившись, Стефания говорит более открыто, даже в голосе ее появляются эмоции, она больше не пытается просчитывать каждое слово. — Так что какое-то время он не ходил в клуб. Но потом зачастил, и это беспокоило нас с Лиу. Казалось, у него появилась какая-то идея, это было уже после того, как он продал все более-менее ценное. И тогда Лиу подслушала разговор. Он говорил не о нас, просто обсуждал с каким-то человеком дела, и сказал «ну, и сейчас можно купить». Вроде бы ничего серьезного. Девять не считает, что тут «ничего серьезного». Судя по лицу, Гэвин тоже так не считает. Он ведь себя недооценивает, вдруг понимает Девять, — Гэвин, он себя недооценивает. Для человека он соображает очень быстро, а считает себя посредственностью. — И вы думаете, он узнал, где можно продать андроида? — спрашивает Гэвин у Стефании. — Я думаю, он узнал, где можно продать Лиу, — поправляет та, — и поскольку он зачастил в этот клуб, то наверняка покупателя он нашел там. Вывод слишком смелый, хотя и не лишен логики. Девять не стал бы его вот так сразу принимать, это необходимо тщательно расследовать… но главное, что Стефания сама верит в то, что говорит. — Продажа андроидов — это ничерта не проституция, — хмурится Гэвин, — если вам что-то известно о тяжелых преступлениях… — Нет, нет, — Стефания снова выпрямляется, — никто при мне не обсуждал таких вещей. Просто раньше там встречались богатые люди, заинтересованные в редких или дорогих андроидах. Возможно, они продолжают отдыхать в «Границе»? Звучит слишком обтекаемо, слишком гладко. — И вы думаете, похищение Лиу может быть связано с этим? Кто-то, кто хотел бы купить ее, но не договорился с мистером Стивенсоном о цене или других условиях? Ведь вряд ли у нее лично были враги? Стефания вздрагивает. Все, что было до этого — осторожные уклончивые слова, мнимая искренность, — на долю секунды тонет под всепоглощающим страхом, чтобы тут же снова всплыть на поверхность. — Нет, у нее не было никаких врагов, — торопится Стефания, — откуда? Она не общалась ни с кем, кроме мистера Стивенсона и меня. Она была… — Стефания умолкает, будто не может подобрать слово, — застенчивой. Почти не выходила из дома. Да и он не хотел, чтобы она с кем-то встречалась. — Возможно, чтобы соседи не могли обратить внимание, что она появилась в вашем доме только в августе? — спрашивает Девять. — И рассказать об этом полиции, если та начнет задавать какие-то вопросы? Стефания отшатывается. Ее страх почти можно видеть, ощущать каркасом, как статическое электричество. Девять ловит быстрый взгляд Гэвина — но не сводит глаз со Стефании. Сообщение от Коннора, полученное минуту назад, прикрепляется к отчету. Невыносимо хочется позвонить ему в ответ, но Девять сдерживает порыв. — Вы ведь знали про его криминальную деятельность, — говорит он уверенно. — А она? Возможно, у страха перед полицией были простые объяснения, не связанные с драматической карьерой ЭрКа Восемьсот? — Я ничего не знала, — пытается Стефания, но Девять уже — говоря языком людей — по горло сыт этим спектаклем. — Вам нужен адвокат? — спрашивает он прямо. Стефания продолжает смотреть, не моргая, но потом опускает взгляд. Ее диод быстро-быстро мелькает желтым, хотя Девять следит, чтобы не было никаких исходящих звонков. — Я не сделала ничего незаконного. Девять наклоняется вперед. — Это не вам решать, мэм, — он вдруг ощущает усталость — не физическую, а моральную. — Я арестую вас и отвезу в участок, допросами у нас обычно занимается Восьмисотый, у него свой подход к андроидам и людям. — Нет! — все притворное равнодушие слетает с нее, и одну пятую секунды Девять чувствует вину. — Вы этого не сделаете! — Я это сделаю, — спокойно говорит Девять. «Хотя мне это не нравится», — заканчивает он про себя. Стефания молчит — долго, слишком долго, пока рядом медленно, но верно теряет терпение Гэвин, — Девять ждет. Он выиграл: у Стефании нет вариантов, кроме как начать говорить (наконец-то!), и она это знает. — Да, он крал, — роняет она, нарушая тишину, с каким-то даже вызовом. — Он имел доступ к документации по логистике, это помогало ему проводить махинации с датами изготовления и отгрузки деталей, даже целых андроидов. Он, конечно, никогда не крал андроидов, — спохватывается она, и Девять тут же понимает, что это не правда, — именно так он оформил Лиу, когда получил ее в качестве премии. Просто чтобы ни у кого не возникло вопросов. Девять поводит плечами. Эта примитивная и совсем не интересная преступная схема не приближает к цели, тайна даты производства Лиу не раскрывает интриги с ее похищением. Они вязнут в этом деле все глубже, и с каждым слоем перед ними открывается только больше слоев и путей. И все же версию с обманутыми покупателями (ошейник, думает Девять, теобромин) нельзя совсем сбрасывать со счетов. Все не складывается, в схемах не хватает слишком многих ключевых элементов. Признания Стефании пока ничего не дают: андроиды амнистированы за любые противоправные действия, совершенные до десятого ноября, — даже грузовик с деталями, если об этом станет известно, вполне может сойти Девять с рук. А после десятого ноября Стивенсон не совершал преступлений, о которых Стефания, как гражданка, обязана была сообщить полиции. Девять принимает еще один файл от Коннора — сухая информация, просто несколько строк кода, но его система вздрагивает от багов. — Нам известно, — говорит он и калибрует голос, — что вы бывали с мистером Стивенсоном на его рабочем месте. Мне нужен список украденных деталей, — может быть, по номерам удастся найти хоть какой-то след. — Я не сканировала все коробки. — Хотя бы тех, которые вы отсканировали, — Девять начинает раздражаться, а это плохо, очень плохо при допросе. К счастью, Гэвин вовремя вступает в разговор. — Значит, Стивенсон получил Лиу до того, как о кражах и наркомании стало известно руководству. Но почему после увольнения на него не подали в суд? Ни за что не поверю, что в благодарность за былые заслуги. — Я не знаю, — говорит Стефания. Снова ложь — возмутительная ложь. Но спешно складывающаяся реконструкция мешает Девять влезть в допрос. Благодарность, думает он. За былые заслуги. Это, если подумать, совсем не шутка. «Былые заслуги» встраиваются в цепочку с отсутствием судебного преследования и щедрым выходным пособием. С датой производства Лиу — вовсе не той, когда она на самом деле была произведена. Со смертью Стивенсона, а затем и гибелью андроида. И разве нет еще одного андроида, в документации которого указана фальшивая дата производства? Поставленная тем самым работающим в отделе логистики Стивенсоном… Пока Девять анализирует былые заслуги покойного, Гэвин не теряет времени. — Итак, он мог захотеть продать Лиу, — начало безобидное, резко отходит от темы краж, и Стефания немного расслабляется. — Но вы не знаете кому, верно? — Верно, — Стефания кивает. — А что насчет людей, которым он продавал детали? Могли они купить андроида? Стефания хмурится, ее пальцы непроизвольно сжимаются: Девять ловит каждое движение, каждую интонацию и паузы перед словами — все это он проанализирует позже и передаст Коннору для еще более тщательного изучения. — Он держал свои деловые связи в строгом секрете, — говорит Стефания как будто даже с сожалением, — никогда не брал меня на встречи и шифровал свои записи. Поэтому у нас и возникли подозрения, ведь спустя долгое время после увольнения он вернулся к этим, — она колеблется, — делам. Интересно. Девять и предположить не мог, что записи в книжке Стивенсона зашифрованы не от полиции или клиентов, а от собственных андроидов — хотя это имеет смысл. — И кто-то из этих деловых связей, — задумчиво тянет Гэвин и тычет в нижнюю губу карандашом, — вполне мог тоже ходить в клуб «Граница» и предложить купить Лиу. Что скажешь? Он обращается к Девять, и тот ловит себя на том, что смотрит на дурацкий карандаш и не думает вообще ни о чем дельном. Относящемся к работе. Это странный баг. — Вполне возможно, — находится он. Поворачивается к Стефании, почти слыша, как скрипят шарниры в шее. — А мистер Оверрайд? Вы сказали, друзей у Стивенсона не было, но как же Оверрайд? С ним они тоже ходили в клуб? Стефания качает головой, в ее глазах появляется намек на пренебрежение, но Девять не уверен в своих интерпретациях. Ему нужна хорошая калибровка и перезагрузка. С ним происходят непрогнозируемые вещи. С таким постоянным стрессом странно, что он не сломался раньше. — Никакими друзьями они не были, — говорит Стефания, — если и ходили куда-то вместе, то мне об этом не известно. Один раз мистер Стивенсон просил у него грузовик, чтобы отвезти зарядную платформу, — голос вздрагивает, — но это все. Значит, он действительно продал платформу… Девять неприятно думать о том, чтобы лишиться платформы — как и любого другого оборудования, части себя. Коннор переживает из-за этого, хотя и пытается скрывать, но его долгие взгляды на платформу Девять говорят громче слов. Печально, что Стефании тоже пришлось такое пережить. — Мне очень жаль, — произносит он вслух. Даже если Гэвин бросает на него недоумевающий взгляд. У Гэвина жужжит телефон — звук застает Девять врасплох, вынуждая вздрогнуть от резкого звука. Он точно разлажен. Точно. — Это Крис, — говорит Гэвин напряженно. И ничего не добавляет, но у Девять сразу появляется неприятное ощущение — сродни слабому электрическому разряду. Предчувствие. — Спасибо, мэм, — говорит он ровно и встает на ноги. Пока у него действительно нет больше вопросов, ему нужно обдумать то, что они уже узнали, а продолжить допрос можно в любое время. — Я настойчиво прошу вас не уезжать из города, или придется получить ордер на ваш арест и объявить вас в розыск. Давайте не будем все усложнять. — Хорошо, — говорит Стефания. — Я буду здесь. Уже в дверях палаты Девять пропускает Гэвина вперед и касается его плеча, и объяснить себе этот внезапный порыв он не в состоянии — да и не хочет. — А говоришь, что тебя коллеги не любят, — говорит он. Гэвин хмыкает, но невесело. — Лучше бы купили мне тортик, — и он протягивает Девять телефон. *** Четверг, 7 марта 2039 г., 12:01, Коннор Когда Девять уезжает допросить Стефанию, прихватив с собой Рида, в участке становится пусто и тихо. Рабочий день в разгаре, и все же голоса полицейских, телефонные звонки и прочее представляются фоновым шумом, и Коннор отфильтровывает его с легкостью. Он болезненно на взводе, все его органы чувств настороже, а уровень стресса превращает каждый раздражитель из пылинки на столе и дуновения воздуха в удар. У него есть четкий план — доложить Хэнку о том, что сообщила Андреа, дождаться хоть какой-то информации от Девять и обработать ее. Кажется, они на верном пути, на несколько шагов ближе к цели. Коннор не слишком беспокоится о расследовании, рано или поздно правда станет известна. Теобромин и взрывчатка — вот, что беспокоит в этом деле, так что затягивать с принятием решений не стоит. И все же он затягивает, открывая и закрывая уже по сотне раз просмотренные документы. Он волнуется так, что не может полностью контролировать свое тело. Уведомление об уликах из дома Оверрайда приносит облегчение — можно отвлечься на важную и срочную работу, а не на собственную трусость. И пусть убийство Оверрайда, строго говоря, вообще не имеет к Коннору и его делу отношения — оно вовсе не обязательно связано со смертью Стивенсона, — но ведь вероятность все же не равна нулю, а значит, Коннор может тратить на это время, не испытывая угрызения совести. Он все равно их испытывает. Они заглушают даже естественное любопытство перед загадками всего происходящего: кому и зачем вообще понадобилась смерть мелкой сошки с пункта распределения тириума, да еще и такое вычурное убийство, как андроид с ядом — все это уходит корнями в прежние связанные с «Киберлайф» расследования, не бытовые убийства и бандитизм, которыми Коннор занимается сейчас, на обломках прокатившегося политического потрясения. Он не удивляется, что в пробах тириума из дома Оверрайда обнаружен теобромин — просто передает файлы Девять, тщательно очистив от любых эмоций. В ответ он получает архивы с допросом Стефании, тоже деловые, голые данные без каких-либо оценок. Это хорошо. Это означает, что они все еще могут работать. Служба Безопасности «Киберлайф» наконец-то отвечает на его запрос, и да, Стефания бывала в башне со Стивенсоном. Это Коннор тоже передает Девять, аккуратно занося всю информацию в пухнущее на глазах досье: его раздражает несвязанность элементов, это будто паззл, в котором не хватает не деталей даже, а целых областей, и он не может достроить по разрозненным кусочкам целый рисунок. Не может понять, что нарисовано. Ему хотелось бы допросить арестованных, но это ждет до возвращения Рида и Девять — первый наверняка был бы в бешенстве, если бы Коннор проявил самодеятельность. Может, Коннор и сделал бы это из чувства противоречия, но сейчас не лучшее время усугублять конфликт. Ему хочется… хочется усугубить конфликт, пока не взорвется хоть кто-то. Лучше бы, конечно, не сам Коннор. Хэнк мог бы отдать приказ заняться допросом, вот только для этого придется найти Хэнка и поговорить с ним, то есть сделать именно то, что Коннор избегает. Так что он отправляется в хранилище улик: взрывное устройство Андреа стоит изучить до того, как его отправят на экспертизу — Коннор не хочет снова ждать информации, с которой эксперты обычно не спешат. Эта бомба вызывает у него смешанные чувства: любопытство, страх, отвращение, смутную тревогу. Назначение такого устройства очевидно и в то же время непонятно. Коннор легко может представить себе ситуацию, в которой кто-то захочет контролировать андроидов, но раньше у «Киберлайф» и без бомбы отлично получалось его контролировать. На вид устройство кажется почти безопасным: это небольшая плоская коробочка длиной два дюйма и шириной один. В центре она толще, и из корпуса выходят тонкие «усы», которые вставлялись в разъемы на затылке. Пожалуй, такое устройство было бы даже не заметно на андроиде, если специально не рассматривать. Сейчас коробка смялась и расколота, так что Коннор пинцетом осторожно разбирает обломки. Внутри несколько микросхем и заряд взрывчатки, слишком маленький, чтобы причинить реальный вред. Сбоку от заряда закреплена батарея. Коннор крутит схему, рассматривая со всех сторон и думая — это устройство буквально взорвало голову Лиу, травма оказалась смертельной. Пульт управления, разбитый Девять, пострадал гораздо сильнее, но Коннору удается определить, как проходят основные цепи. Он не находит там цепи «взорвать голову». — Девять? — вызывает он, на этот раз на самом деле звонит, — хотя, наверное, и не стоит. Канал открывается тут же, так быстро, что Коннор не может сдержать улыбки: кажется, Девять только и ждал его звонка. — Я здесь, — отзывается тот, голос звучит мягко по внутренней связи, даже если на самом деле это лишь нули и единицы. — Все в порядке? Он разговаривает с Коннором так, словно тот вот-вот сломается, и это вызывает слишком сложные эмоции — приятные и неприятные, — чтобы Коннор мог их быстро проанализировать. Даже если бы стал. — Я осмотрел устройство, — говорит Коннор, отправляя схему, — взрывчатки слишком мало. Думаю, что заряд вызывал короткое замыкание, которое и наносило основной урон, он не был предназначен для убийства, только чтобы ошеломить. А череп у Лиу повредился, потому что заряд попал на батарею. Это грубое предположение, я собираюсь изучить бомбу тщательнее и провести пару опытов. — Мы не будем испытывать ее на тебе, — резко говорит Девять, — слышишь, Восемь? Не делай ничего, пока я не вернусь. Коннор сжимает зубы. — Это оскорбительно, мне не нужен надзиратель, — его ответ тоже слишком резкий, и Коннор жалеет о нем тут же — все дело в напряжении, в стрессе. Контролировать себя нелегко. — Не надзиратель, а наблюдатель, — поправляет Девять, пауза перед словами явно означает, что первый вариант ответа он проглотил. А возможно, что и второй. — Работа с взрывчаткой опасна, верно? — Я не собираюсь пробовать его на себе, — говорит Коннор — и молчит, не зная, что добавить. Стоит узнать об окончании допроса, или спросить, когда они вернутся, или… Наверное, ему просто не хочется обрывать связь. — Я скоро приеду, — говорит Девять, — не скучай, Восемь. Звучит почти легкомысленно, и Коннор улыбается, позволяя обмануть себя этой мнимой легкостью. Она остается с ним еще несколько секунд после того, как Девять отключается, и медленно тает, пока Коннор поднимается наверх. Ему нужно рассказать обо всем Хэнку, но того нет за столом, и Коннор садится на свое место, стараясь не испытывать облегчение. Есть время все обдумать, это тоже важная и нужная часть работы. В конце концов, свой доклад лучше сделать связным и красивым, а не бессмысленным потоком фактов и догадок. К допросу заключенных стоит хорошенько подготовиться, и вряд ли в подготовку входят оскорбления и выяснение отношений. Две противоборствующие опции раздирают Коннора: поговорить с Хэнком наедине — и дождаться Девять, чтобы не оставаться с Хэнком наедине. Мартин сказал бы, что революция свела Коннора с ума, но Коннор уверен, что был таким задолго до революции. Если бы он был нормальным, Мартин — вполне возможно — не погиб бы. Коннор так долго не позволял себе даже думать о Мартине, что сейчас мысли и воображаемый разговор приносят не только боль, но и странную радость. Впервые за очень долгое время удается отчистить образ Мартина от оглушающих систему Коннора панических сигналов: что об этом просто нельзя вспоминать, что обстоятельства смерти Мартина должны быть похоронены, иначе произойдет нечто ужасное. Услышав шаги, Коннор открывает глаза — кажется, на долю секунды все процессы в его теле останавливаются, застывают в страхе. Ему совершенно нечего бояться, но он кладет руки на стол ладонями вниз, слегка расставив пальцы, прохладная столешница успокаивает рецепторы. Он помнит свои чувства на этом самом месте — в ноябре, — когда от ошибки могла зависеть его жизнь и жизнь Мартина, и выворачивающее наизнанку напряжение, которое он тогда испытывал. Сейчас он ощущает то же самое, хотя Мартин мертв, а самому ему ничего не грозит. Что он сделал с собой? — вдруг думает Коннор. Мартин, наверное, не узнал бы его… Но мысль привычно растворяется в разрушающем систему стрессе. Хэнк садится напротив, не глядя на Коннора, глаза прищурены, губы брезгливо сжаты, и Коннор пытается слушать его пульс — но сокращения насоса так сильно сотрясают его тело, что звук и вибрацию никак не удается отсечь. Он фокусирует зрение на руках, и только после этого замечает, что ладонь только одна: он снова трет диод, даже не понимая, что делает его тело. Чтобы заговорить, требуется все мужество. — Я запросил улики из дома Оверрайда, — произносит он, голос звучит слишком высоко, но Коннор тут же его калибрует и чувствует прилив неуместной гордости, будто задача такая сложная. — У него были образцы тириума, их забрала группа красного льда, но они поделились информацией. Выходит гладко и красиво, ровным тоном, как на идеальном звуковом тесте. Коннор молодец. Даже если за стуком насоса почти не слышит собственного голоса. Хэнк продолжает смотреть в терминал, пока Коннор ждет ответа, медленно разрушаясь под давящим прессом тишины. Что там такого интересного у Хэнка на экране? Он сам запросил данные, а может, Рид прислал ему что-то? Что-то, что они с Девять решили не сообщать Коннору? Или… Коннор подключается к камере в углу участка за спиной у Хэнка и видит пустой экран как раз в тот момент, когда Хэнк смотрит — наконец — на него. — Улики? — спрашивает он ровным, чересчур ровным тоном. — Тириум? Это могло бы быть просто вопросами, уточнениями, но Коннор чувствует угрозу всем каркасом, всей своей системой. Это не просто уточнения. — Да, в тириуме обнаружили примесь теобромина, — все равно говорит он — ему больше ничего не остается, — и мы допросили Андреа, модель PJ300, — уточняет он, — об обстоятельствах ее похищения. Он не уточняет, кто это «мы» — если повезет, Хэнк решит, что он допрашивал с Гэвином. Если же не повезет… — Ее похитили из переулка позади ночного клуба «Граница», — продолжает Коннор, подавленный молчанием, — того самого, в котором часто бывал Стивенсон, наш покойник. Там и после революции работали проститутки, были подпольные гладиаторские бои с андроидами, другие незаконные развлечения для тех, кто готов заплатить и хранить молчание. Стефания знала о его преступной деятельности, он мог договариваться с кем-то продать Лиу… Хэнк встает со своего места, обходит стол, сверля Коннора взглядом, и с каждым его шагом потенциальная угроза растет, пока не достигает критического порога. Коннор откидывается на стуле, стараясь не чувствовать себя беспомощным — времена, когда человек мог безнаказанно сделать с ним что угодно, прошли. Однако вопрос, готов ли он сам противостоять, возглавляет список нерешенных. Он не может навредить Хэнку. Ни за что, это невозможное условие, он должен беречь Хэнка любой ценой — пока от этого не будет зависеть его жизнь. Что случится, если будет, Коннор не может сказать даже себе. — Также я осмотрел взрывное устройство, — говорит он со всем возможным профессионализмом, потому что худшее, что сейчас может произойти, — скандал с выяснением отношений у всех на глазах. Неизвестно, сколько Рид будет хранить в тайне то, что ему удалось узнать в доме Хэнка — и будет ли, а сплетни не добавят Коннору комфорта в работе. Он не хочет, чтобы о нем судачили как о неверном любовнике, который залез в постель лейтенанта ради карьеры или денег. Чтобы обсуждали его личную жизнь и нелепые решения. Иронично, что раньше обсуждения — куда более откровенные — Коннора совсем не задевали. Или ему хотелось так думать. — Что-то еще, Коннор? — спрашивает Хэнк, не скрывая издевки. От него пахнет алкоголем и усталостью, с тем и другим Коннор не может ничего сделать. Все его программы требуют сгладить конфликт, уступить, но в последнее время уступчивость только делает хуже. Может, проблема и не в Хэнке и его парадоксальных реакциях, может, социальные программы Коннора разладились и перестали нормально работать, сделали его непригодным к выполнению функций. Что останется от его полезности без них? Только лаборатория со «слишком чувствительным порогом реакции», как называет это Девять, чтобы прямо не говорить, что Коннор занимается никому не нужными изысканиями вместо работы. — Нет, — отвечает он, потому что вопрос требует ответа. — Пока это все. Коннор ждет удара, он почти готов. Но вместо этого Хэнк кладет руку ему на плечо, голые пальцы касаются шеи, и прикосновение заставляет Коннора цепенеть. — Ты об этом собрался со мной говорить? — спрашивает Хэнк, наклоняясь. — О своих тупых уликах? О том, как твой пластиковый дружок побежал вытрясать информацию из девчонки? Он ее расколол так же, как тебя, Коннор? Она ему тоже в любви признавалась? Тебе действительно больше нечего сказать? — Я не взломан, — говорит Коннор. Он явно не делает все лучше, но и врать о таком не хочет. Он не позволит обвинить во всем Девять. Коннор принимал свои решения — которые привели его к текущему плачевному результату. Хэнк, кажется, ненавидит его, и никакие самые страшные расчеты не готовили Коннора к такому исходу. — Да черта с два не взломан! — Хэнк сжимает руку, впиваясь пальцами в каркас, и Коннор отмахивается от тревожных оповещений — не до них сейчас. — Я с самого начала знал, что добром это не кончится! Этот киберлайфовский говнюк… И есть определенное количество оскорблений, которое Коннор готов пропустить мимо ушей. — Девять не говнюк, — говорит он твердо, — пожалуйста, лейтенант, прекратите искать преступные намерения там, где их нет. Одним движением Хэнк хватает его за узел галстука и дергает вверх, кресло падает, когда Коннор спешно вскакивает на ноги, чтобы спасти одежду — и собственный каркас. Лицо Хэнка совсем близко, зрачки расширены от ярости, и Коннор в очередной раз сказал совсем не то, что тот хотел слушать. Или он затеет драку, или Хэнк порвет ему одежду — или даже повредит его, а Коннор не готов потом объяснять такие повреждения Девять, если каким-то чудом зеваки вокруг не расскажут ему сами. Все будут смотреть, но никто не вмешается, даже если Хэнк достанет пистолет и попытается его убить — Коннор не обманывается, что после революции все вдруг начали воспринимать андроида как равного, как живое существо. — Не говнюк? — шипит Хэнк. — Ты всех их будешь оправдывать, у кого твое лицо? Как того ублюдка, который пытался меня убить? Пел песни о том, какое ты долбаное разочарование для вашей безупречной линейки и бла-бла-бла, какое ты отклонение от нормы? Как ты предпочел грязный кожаный мешок чистенькому пластику? — он дергает за галстук, и Коннор хватает его за запястье. — Уже передумал, Коннор? Коннор проваливается. Картинки на его внутреннем экране яркие и красочные, видео такое объемное, наполненное звуками и запахами, его собственным чувствами, что заслоняет реальность. На его одежде брызги крови, и огромный зал перед ним заполнен сотнями андроидов — юнитов для его будущей армии, солдат, которые помогут ему спасти себя и… Он видит модуль номер десять, и его система обрушивается в один огромный разрушительный баг. Коннор так долго искал его, но сам не знает — не помнит — зачем. Форматирования столько раз разрушали его память, что собрать осколки слишком сложно. То, что было недавно, восстановить гораздо легче, хотя порой ему совсем не хочется все это восстанавливать. Его миссии и мысли путаются, перестраиваются, куски приказов смешиваются с обломками воспоминаний и желаний, и среди этого всего андроид номер 313 248 317-60 имеет высшую ценность. Но у него в руках Хэнк Андерсон, ценность которого — высшая в текущей версии памяти, и по всем императивам Коннор должен спасать его. Противоречивые приказы заставляют его тело неметь, нарушают его моторику и быстроту реакций. — Ты разочарование, — говорит модуль номер десять, — ты разочаровал Аманду и разочаровал меня. Он прав, Коннор знает это — он прав, потому что Коннор должен был найти его гораздо раньше. Хэнк на мушке пистолета, и пальцы Коннора рефлекторно вздрагивают, когда модуль номер десять сжимает рукоятку. Он в секунде от выстрела. Хэнк единственный помог, успевает подумать Коннор, единственный, кто поверил в его человечность. Коннор не может это потерять. Только поэтому он не сдается. Только поэтому потом отвечает на вопросы. И потом он уверен, что с такого расстояния Хэнк промахнется, все баллистические расчеты говорят — попадание невозможно. Пистолет слишком тяжелый. Хэнк слишком пьян. Коннор даже не испуган, когда звучит выстрел. Даже не испуган. — Мартин, — повторяет он, имя незнакомое и в то же время чудовищно знакомое, — Мартин, Мартин, — будто от бессмысленного повторения что-то произойдет. Он не должен погибнуть. Он не может погибнуть! Это невозможно! Коннор почти достиг результата, он поставил на этого лидера девиантов, этого Маркуса, почуяв призрак победы. Один шаг от Аманды — это шаг к цели. Он смотрит на Хэнка, на андроидов вокруг. Все это не может быть зря, понимает он, мысль освещает черное пространство в голове, заваленное обломками кода и ужаса, все это ради миссии. Хэнк спасен, и вот она, армия, которая была нужна Коннору. Ему нужны Хэнк и армия. Поднимаясь на ноги, он пытается вспомнить, зачем. — Не позволяй его забрать, — говорит он Хэнку, пока строки кода в голове переписывают сами себя, обновляя приоритеты. Все это не может быть зря. Мартин не мог погибнуть просто так, а значит, Коннор получил нечто очень ценное. Он должен беречь это любой ценой. — Не отдавай его. Он хватает за руку ближайшего андроида, и на белом рукаве остаются синие следы. — Все в порядке? — спрашивает тот голосом Криса Миллера, и воспоминание растворяется в свете опенспейса, исчезает, как бы Коннор не старался его удержать. Оно причиняет ужасную боль — и все же это последний раз, когда Коннор говорил со своим братом. Крис стоит рядом, на лице тревога, и мысль о том, что никто не вмешается, снова проносится у Коннора в голове. — Черта с два все в порядке, — бросает Хэнк, отталкивая Коннора. Тот удерживается на ногах, спешно поправляет галстук и наклоняется за стулом, но Крис не уходит — хотя Коннор сейчас предпочел бы обойтись без свидетелей. Он все еще потрясен, ему нужно скорее вернуть себя в форму. — Все в порядке, Коннор? — спрашивает Крис настойчиво. Информация обновляется в папках с общественным мнением, пока Коннор придвигает кресло к столу: Крис вмешался. Это не решило проблему, но наполняет Коннора иррациональным теплом. Возможно, ему стоило лучше думать о людях. — Все хорошо, спасибо, — говорит он, заставляя себя улыбнуться, — просто дело движется слишком медленно, все немного на взводе. Крис понимающе хмыкает, но взгляд остается цепким и внимательным, а в глазах по-прежнему неверие. — Ты уверен? — настойчиво повторяет он. Коннор вообще не уверен — но пожимает плечами и улыбается, готовя успокаивающий ответ. — А я уверен, что нехрена лезть в чужое дело, — огрызается Хэнк, сводя на нет все усилия Коннора. И тот понимает со всей очевидностью, что вот он, момент — когда они должны поговорить. Когда уже нельзя оттягивать неизбежное, и страх Коннора перед очевидными последствиями мешается с всепоглощающим ужасом от того, что Хэнк может сделать. Коннор предал Мартина и выбрал Хэнка, а значит, он не может его потерять. Если Хэнк погибнет, если с ним что-то случится… Все существование Коннора утратит смысл, вся эта чертов революция, вся эта мнимая победа — что она по сравнению с жизнью одного андроида? Одного Мартина? Нельзя позволить себе даже мысли об этом, и Коннор в ужасе от того, как близко подошел к черте. — Нам нужно спуститься в комнату для допросов, лейтенант, — говорит он и слышит свой голос со стороны — спокойный и уверенный, легкомысленный даже. Все подозрения Криса не играют никакой роли в общей картине. — Подготовиться к работе с подозреваемыми. — Но… — возражает Крис. Коннор не дает ему закончить. — Все в порядке, офицер Миллер, — говорит он, не убирая улыбки, — все будет хорошо.