Crush

Четверг, 7 марта 2039 г., 14:05, Хэнк Стоит двери за ними захлопнуться, как Хэнк хватает Коннора за галстук — кажется, пуговицы рубашки трещат под его пальцами — и впечатывает в стену. Карие глаза смотрят на Хэнка прямо и невозмутимо, будто ничего такого особенного не происходит, когда сам Хэнк готов взорваться в любой момент. Он поверить не может, что все это происходит с ним: что Коннор просто свалил от него к чертову манекену «Киберлайф», не сказав ни слова на прощанье, а теперь делает вид, что это совершенно нормально. Как будто между ним и Хэнком ничего не было и их отношения — пустой звук в этой электронной голове. Можно в одно утро готовить Хэнку завтрак и мило спрашивать про собаку, а в следующее — забрать свои вещи и уйти! — Где ты был прошлой ночью? — спрашивает Хэнк, сжимая пальцы сильнее; ему так больно, что едва получается дышать. Коннор хватает его за запястья, но не пытается оттолкнуть. — Дома у Девять, — говорит он спокойно, пока Хэнк переваривает и думает, как бы его не убить. Как бы не умереть самому. Как бы… Все тело горит, ему нужен кофе или чего-нибудь покрепче, иначе зудящие кости вывалятся нахрен из мяса. — Значит, это правда, — Хэнк выпускает Коннора и отступает, чтобы в порыве не свернуть ему шею. Ревность и обида сплавляются внутри в такой кипучий и раскаленный клубок, что тот вот-вот пойдет горлом, как кровь или виски после особо насыщенного вечера. Коннор действительно крутил с девятисотым, на полном серьезе встречался — или чего похуже — у Хэнка за спиной. Да кого Хэнк обманывает, вряд ли там дело ограничилось одними поцелуями! — Ах ты скотина… — Хэнк, все не так, как ты думаешь, — Коннор вскидывает руки, и лицо у него прям до отвращения раскаивающееся — виноватое, мать его. — Не так, как думаю? — взрывается Хэнк, красное зарево на миг поглощает все разумные соображения. — Ты не догоняешь, что это, блядь, называется изменой? Ну, когда ты живешь с одним мужиком, трахаешься с ним — а заодно трахаешься с другим парнем! Пластиковым, мать его, хреном, небось не чета человеческому! Тебе больше нравится, верно? Достает до какой-нибудь точки джи или что там у тебя? Коннор вскидывает подбородок, будто все эти непристойности его лишь слегка раздражают, и Хэнк точно сейчас упадет на пол и умрет. Обида так сильна, что оглушает и ослепляет. Воображение услужливо подкидывает, что Хэнк мог бы и застать их в процессе, так сказать, и картинка так живописно раскидывается перед глазами, что к горлу снова подступает. — Я не спал с Девять, пока жил с тобой, — говорит Коннор твердо, один только его голос заставляет что-то в Хэнке слегка остывать, успокаиваться — но только чуть-чуть. — И ты ждешь, что я поверю, что ли? — выплевывает Хэнк. — Когда ты мне изменил? Ему важно произносить это слово — обозначать его материальность, донести до Коннора: возможно, где-то внутри до сих пор теплится надежда, что тот действительно не понимает. — Мне очень жаль, — отзывается Коннор тут же, и в его искренность трудно не поверить. У Хэнка что-то дергает в сердце, какая-то то ли надежда, то ли отчаяние. — Все слишком запуталось, Хэнк, я не знал, как поговорить с тобой — с этими убийствами мы все время под давлением. Его губы вздрагивают в слабой улыбке, когда он смотрит на Хэнка, и тот все еще кипит, но уже не в состоянии орать. Может, все еще не так страшно? Может, девятисотый просто врубил на него свою программную харизму, может, это и правда всего лишь взлом — или у Коннора нездоровая слабость к собственному лицу. Он и над тем роботом ревел, как ребенок. — Все дело в ссоре? — Хэнку тяжело об этом говорить, разгром в ванной видится чем-то более серьезным, чем просто «ссора», при одной только мысли пульс начинает выскакивать из ушей, а ладони потеют. Что он там наговорил, что Коннор сбежал, буквально теряя одежду, прямо в загребущие ручки киберлайфовского ублюдка? Хэнк не хочет об этом думать, но придется. Коннор отводит взгляд. — Ты меня ударил, — говорит он негромко, без нажима — с какой-то даже осторожностью. Но по лицу видно, что он ждет реакции. И это плохо, это очень-очень плохо. Хэнк и раньше срывался — ну, может, пару раз, да и кто мог бы не скрываться при их-то работе, но он всегда брал себя в руки, и Коннор говорил, что поддержит и поможет. Сейчас Хэнк ощущает себя барахтающимся в пустоте. — Мы что, поругались? — пытается понять он. Если он ударил Коннора — какого черта? — то вряд ли на пустом месте. Он вообще не помнит ночь и смутно помнит день, но «разговор» с девятисотым он помнит прекрасно. — Это из-за твоего дружка? Он мне угрожал, чтобы ты знал! Коннор хмурится, снова глядя на него. — Угрожал физически? Девять? — будто это что-то прямо невозможное, и пластиковый говнюк никогда бы не опустился до угроз жалкому кожаному мешку. Ага, просто прикопал бы где-нибудь. Поутихшая было ярость снова поднимает голову. — Угрожал заложить меня Фаулеру, потому что ты не человек и должен послать меня нахуй, — даже говорить о таком противно. — Заявил, что ты его любишь, а от меня тебе один вред, вот как. Я психанул, — ладно, он это признает, — выпил лишнего, но не каждый день тебе изменяют, вообще-то. Скажи спасибо, я не устроил разборки прямо там. Он мог бы. Но Коннор — засранец — не говорит спасибо за спасение шкуры своего любовника, и можно подумать, любой нормальный человек должен выслушать все это с милой улыбочкой и ни в коем случае не устраивать скандал. Просто поздравить молодых, отряхнуться и свалить с горизонта, чтобы не портить праздник. Одна безобидная драка — мелочь по сравнению с тем, что могло бы быть, тут Коннору действительно некого винить, кроме себя. Коннор прижимает пальцы к виску, прямо к диоду, и этот жест почему-то вызывает у Хэнка дурноту. Да от этого мельтешения его и обычно-то бросает в дрожь, Хэнк и думать не хочет, что внутри Коннор машина, которой на самом деле безразличен Хэнк, она просто отрабатывает вычурную программу. Ничего не чувствует. Но сейчас жест вгоняет Хэнка в самую настоящую жуть. Пальцы колет, и тот опускает взгляд, будто царапины на ладонях могут дать ответ. Он сжимает кулаки, заметив, что Коннор тоже смотрит. Только сверхчеловек — или машина — смог бы пережить такое дерьмо и не психануть. Хэнк не должен был драться, но алкоголь всегда делает его агрессивным, выпускает наружу то, что бурлит внутри, и кому, как не Коннору с его добаной «психологией» это знать? — Ты не можешь меня винить, — бормочет Хэнк. Надо не иметь сердца, чтобы обвинять его после всего, что случилось. — Я тебя ни в чем не виню, — отвечает Коннор быстро. — Ты вышел из себя, это понятно. Просто в этот раз… Он умолкает, словно не знает, как продолжить — и что ж, Хэнк готов продолжить за него. — Что, Коннор? Ты решил, что от меня пора избавляться, раз у меня проблемы? Что тебе не сдалось и дальше тянуть какого-то человека, пусть он сдохнет где-нибудь подальше от тебя, — глаза Коннора раскрываются все шире, словно он в ужасе от того, что слышит, но Хэнка уже не остановить: — Ты обещал, черт тебя дери, что будешь рядом, и что, одного скандала, одной слабости достаточно, чтобы ты решил выкинуть меня на помойку? Чего же сам мне башку не прострелил? Уверен, твой приятель помог бы избавиться от тела! Если только «приятель» сам не убил бы Хэнка, а Коннор, так уж и быть, помог бы с телом. Хэнк в это на самом деле не верит, но его несет, тут слишком душно, слишком светло, свет словно бы жжет через одежду; пот собирается на спине, рубашка противно прилипает к коже, вызывая зуд. Красивое и виноватое лицо Коннора с мелькающим диодом только сильнее выводит из себя. Хэнку так хочется орать, пока до него хоть что-то не дойдет, хочется схватить его за горло и сжать пальцы, посмотреть, как он испугается за свою долбаную жизнь, хочется трясти его, как куклу, да еще и треснуть о стенку — степень собственной кровожадности оглушает Хэнка. Он не плохой человек, но ему очень тяжело — и он не справляется один. Его никогда так цинично не предавали. Не обещали любить и не кидали со всеми его проблемами — это как будто все три предыдущих года снова вернулись: с презрительными взглядами коллег, бубнежом Фаулера, выскользающими из пальцев делами. Будто это все его вина, и Коннор совсем не пытается встать на его сторону. Раздувает из долбаной мухи долбаного слона, превращая Хэнка в какого-то ублюдка. — Я бы никогда не применил к тебе насилия, Хэнк, — говорит Коннор твердо, — и не позволил бы Девять. Я просто не знал, как правильно поступить, стресс оказался слишком велик, чтобы рассуждать здраво. Хэнк делает шаг вперед, мысли звенят, как погремушка. — Продолжаешь рассуждать этим своим машинным тоном, — говорит он с горечью, — будто тебе на меня наплевать. Коннор выпрямляется, подаваясь вперед. — Как мне может быть плевать на тебя, Хэнк? — он поднимает руку, будто хочет прикоснуться к Хэнку, но тут же опускает, — ты мой лучший друг, я сделаю ради тебя что угодно. Прости меня, просто я не знал, как сказать тебе. Я не думал, что все зайдет так далеко. Мне очень жаль. — Замолчи, — нет, Хэнк не может слушать извинений, это совсем не то, что ему нужно, — задолбала твоя рассудительность, Коннор, и твои извинения. Будто меня надо увещевать и успокаивать, как какого-то психа! Теперь я у тебя злодей, верно? Я во всем виноват, так тебе сказал твой пластиковый друг? Только психи реагируют на измены, и я мудак, что позволил себе чуть-чуть выпить! — Я испугался за свою жизнь, — говорит Коннор. И это уж слишком! — Да как ты смеешь делать вид, что боишься меня? Равнять меня с этими агрессивными мерзавцами, которые били андроидов просто так, потому что могли делать это безнаказанно! Я ударил тебя один раз, — на самом деле, он не помнит, но какая разница, — или сколько, два? И ты не мог дать мне сдачи? Вломить и уложить спать, и утром я бы извинился! Коннор моргает. — Я боюсь тебе навредить. Хэнк хватает его за плечи и встряхивает — просто не может сдержаться. Ревность отступает, теперь его душит обида в смеси с гневом. Одна, всего одна ошибка, и Коннор строит из себя жертву. Которую, естественно, тут же прискакал спасать рыцарь в пластиковой броне. Который наверняка и накрутил Коннора — натравил его на Хэнка и наговорил с три короба вранья, и теперь Коннор собирается бросить Хэнка из-за какой-то херни, о которой ни один из них не вспомнил бы на следующий день, если бы не девятисотый! Без взлома тут точно не обошлось. Навалившись, Хэнк прижимает губы к губам Коннора — проталкивает язык ему в рот, пытаясь вызвать в душе и теле тот самый огонь, который влек его к Коннору. Если Коннор тоже почувствует это, то никуда не уйдет. Хэнк хочет его, дико хочет даже сейчас, несмотря на все дерьмо — и на измену, и на самодовольную рожу девятисотого, и на видео с признанием Коннора и той самой улыбкой, которая ни разу не доставалась Хэнку. Одна только тень этой улыбки бросает кровь Хэнку в голову — а потом от головы вниз, и его руки сами по себе дергают рубашку Коннора, чтобы скорее добраться до тела. У него встает моментально и мучительно, и рот Коннора слишком легко поддается под его напором… Он не отвечает. Он не сопротивляется, но не отвечает, и пассивность его тела под Хэнком одновременно выводит из себя — и заводит. Сейчас наплевать, что в любой момент может кто-то зайти (и все же при мысли о том, что это может оказаться Рид, Хэнка передергивает), он готов трахнуть Коннора хоть на столе, хоть на полу, и влечения в этом даже меньше, чем желания доказать, что ничего еще не кончено. Что Коннор не уйдет от него из-за одной ссоры и симпатичного андроида, присланного из «Киберлайф»! Пальцы царапает молния. Коннор отталкивает его — не сильно, но чувствительно, и в его прямом взгляде ни намека на возбуждение. — Я не хочу, — говорит он твердо. Хэнку кажется, что он слышит звон стекла в его голосе, но пальцы на предплечьях Хэнка сжимаются сильнее, когда тот тянется вперед, не готовый принять отказ. — Я просто не готов к сексу, — говорит Коннор. Он вытирает губы тыльной стороной ладони, жест будто бессознательный, не нарочитый, но Хэнка бросает в жар. Или в холод. — Все это время ты прикидывался, что любишь меня, — да, Коннор не всегда рвался выпрыгнуть из одежды, но у них были отношения, черт побери! Даже если Хэнк порой немного перебирал с допингом, и Коннор ныл, что это вредно и опасно. Занудство Коннора святого выведет из себя, а Хэнку уж точно не нужна мамочка, чтобы читать нотации. Немного поздно строить из себя запуганного большим дядей андроида, нет? — Я никогда не прикидывался, Хэнк, — говорит Коннор упрямо, — я сделаю все, чтобы ты остался моим другом. Чтобы у тебя все было хорошо. Меня убивает, что ты зол на меня, но я все исправлю, — в его голосе непоколебимая уверенность, — заслужу твое доверие. — Тебя убивает? — Хэнк ушам своим не верит. Коннор несет какую-то чушь про «дружбу» и «исправление», но все, о чем Хэнк может думать — это его приоткрытые губы и едкие слова девятисотого о любви. — Ты навешал мне сладкой лапши про то, как всегда будешь рядом, а теперь это всего лишь «дружба»? А спал ты со мной из дружбы? — Я спал, потому что ты этого хотел, а я боялся тебя потерять. Тебе это было важно, — говорит Коннор неуверенно, будто про себя пытается подобрать слова, которые будут звучать не так оскорбительно. — Мне не так интересен секс… — Да уж где мне до твоего дружка-андроида, — произносит Хэнк, не скрывая яда, — вот уж от кого все горит, да? Прямо на столе для улик, Коннор, мать твою, и будешь врать, что тебя секс не интересует? Все дело в том, что он лучше тебя? Думаешь, он при таком раскладе будет тебя любить? Что ты ему нужен нахрен? Ревность ворочается внутри, а вместе с ней слегка присыпанные землей, но совсем не похороненные комплексы. Да, его тянуло на секс обычно после пары шотов, да, он был не фанат прелюдий, но какого хера, Коннор никогда не возражал! Он просто не может бросить Хэнка. — Я убью себя, если ты свалишь, — говорит Хэнк, и сейчас верит, что это чистая правда, — выпущу себе мозги. Забери собаку, ясно? Он снова тянется вперед, и на этот раз Коннор не отталкивает его. Хэнк видит собственное отражение в его черных зрачках — в чертовых камерах, за которыми он может разглядеть электрические искры. Это отражение уродливо, и Хэнка тошнит от того, во что он превратился в глазах Коннора. — Что случилось с моим братом, Хэнк? — спрашивает Коннор тихо, и от неожиданности Хэнк отшатывается. Возбуждение издыхает в муках. В памяти снова всплывает тот, второй, еще один клон Коннора, злобная скотина, сладким голосом Коннора говорящая Хэнку то, что тот хотел слышать — а потом сующая ему пистолет в лицо. Каждый день Хэнк старается не видеть сходства между ним и Коннором, и с каждым днем это все труднее. Какой больной ублюдок сделал их такими лживыми? Синяя кровь до сих пор будто скользит на пальцах, а голос Коннора звучит в ушах — слишком уж испуганный для кого-то, кто должен радоваться смерти близнеца. Хэнк даже представить не может, что было бы, расскажи он Коннору правду. Ни за что. Так что он молчит (что угодно будет ложью) и ждет, когда Коннор перестанет думать о злом близнеце и снова начнет думать о нем. О них. Еще месяц назад Коннор был совсем другим, и Хэнк не верит, что все могло так быстро измениться — из-за того доппельгангера или из-за нового, свеженького двойника, не важно. Да, Коннор порой выводил Хэнка из себя придирками, выступлениями не по делу и намеками, что постепенное снижение количества алкоголя — не лучший способ бросить пить. Да, он бывал отстраненным и иногда смотрел на Хэнка, будто видит в нем что-то совсем другое, не сидящего рядом человека. После пары первых действительно страстных раз, он определенно не был богом в постели и никогда не проявлял инициативу, но он, в конце концов, андроид! И, как он сам утверждал, даже не предназначенный для секса. Для него нормально было не хотеть! Но он почти никогда не возражал, и он любил Хэнка. У них все было, блядь, хорошо, они вместе пережили тяжелые времена и устояли, опираясь друг на друга. Хэнк поддержал его, когда было совсем херово во время беспорядков и сразу после, а Коннор обещал поддержать его, чтобы выкарабкаться из этой никчемной жизни! — Я сдохну, — повторяет Хэнк, потому что это правда, сейчас всем сердцем, всеми выворачивающимися наружу костями он чувствует ужасающую правдивость своих слов. Коннор любил Хэнка, но стоило девятисотому обратить на него внимание, как он изменился. И это не может быть совпадением. — Ты ничего с собой не сделаешь, — нарушает молчание Коннор, голос звучит почти гипнотически, жестко, — ты не можешь так поступить, я не позволю. Мы все уладим, Хэнк. Я буду рядом, сколько надо, я ни за что тебя не брошу одного с проблемами, ты можешь всегда рассчитывать на меня. И часть Хэнка невольно успокаивается, пока другая часть корчится в муках от неправильности происходящего. Хэнку не нужна его дружба, он хочет совсем другого! От одной мысли, что девятисотый прикоснется к нему, возьмет то, что Хэнк считал своим, со дна души поднимается такая муть, что за ней Хэнк почти не видит лица Коннора. Он не считает Коннора вещью, вовсе нет, но он любит его, и при всех усилиях Хэнк совсем не может считать свою любовь платонической. — Хорошо, — выдавливает он, отступая, заставляя себя разорвать объятия, и это будто отдирать кожу с мясом, невыносимо. — Хорошо, мы можем остаться друзьями, Коннор. Я все понимаю. Он врет, как сивый мерин, и даже не пытается звучать правдиво — и Коннор видит это, он знает. Ну и пусть. Пусть видит, до чего он Хэнка довел, сейчас его совсем не жалко. Но Хэнк готов хотя бы сделать вид, дать ему немного пространства, чтобы одуматься и понять, что чертова жестянка не стоит его привязанности. Что девятисотый ничем не лучше того мертвого убийцы. Хэнку тоже нужно это время, чтобы прийти в себя и придумать, что делать. Понять, как девятисотый это сделал — как убедил Коннора порвать с единственным человеком, которому есть до него дело. Это обидно, чертовски обидно, что Хэнк был нужен, пока Коннор не встал на ноги — а теперь его готовы заменить пластиковым болваном. Никогда, ни за что в жизни Хэнк не увидит в девятисотом человека. С огромным усилием он делает еще шаг назад, пока мысли лихорадочно крутятся. Коннор молчит, не спешит заполнить пространство болтовней и никчемными обещаниями, его глаза следят за Хэнком, как за опасным животным, не отрываясь. Это одновременно бесит и заставляет Хэнка едва ли не рыдать, и тот чувствует себя в тупике, в безвыходном отчаянном положении, словно то самое загнанное животное. Почему он просто не может вернуть все как было? Почему? — Я очень хочу остаться друзьями, Хэнк, — говорит Коннор наконец — настороженно, будто пробуя голос, — и напарниками. Ты мне дороже всех. Но не дороже девятисотого, хочет сказать Хэнк — и не говорит. Он весь горит, так сильно хочется снова Коннора поцеловать — может, на этот раз поцелуй растопит это искусственное сердце. Надежды на это, конечно, немного. Сейчас Хэнк даже собственные чувства не понимает. Не понимает, к кому испытывает больше ненависти и презрения — к Коннору или к долбаному неорганическому сопернику. — Жду твой доклад, когда вернется Рид, — бросает он, — нужно уже начинать работать. Он поворачивается, засовывая сцепленные в кулаки руки в карманы, внезапно чувствуя себя очень старым и разбитым. Этот «разговор» высосал последние силы, колени дрожат, и все, чего Хэнку хочется прямо сейчас — это немного джина и хотя бы пару часов не видеть лица Коннора. Но вряд ли ему доступна такая роскошь. Мелочное желание забить на все и поехать в ближайший бар умирает, когда дверь открывается прямо перед носом, и внутрь шагает Гэвин Рид собственной персоной, едва не врезаясь в Хэнка. — Какого хера? — шипит он, отскакивая, когда Хэнк тоже отшатывается, чтобы избежать столкновения. За Ридом показывается рожа девятисотого, озабоченная и просящая кулака, но руки Хэнка по-прежнему в карманах. — У нас совещание, — цедит он, глядя прямо девятисотому в глаза. — Ах ты… — подает голос Рид, но Хэнк не собирается слушать, много чести этому засранцу. Отпихнув его с дороги, он задевает девятисотого плечом — не может удержаться — и выходит, даже не оглядываясь. Только на лестнице его накрывает. Пульс грохочет в ушах, все тело трясется, и мгновение Хэнк уверен, что у него как минимум сердечный приступ: в горле сухо, как в пустыне, а перед глазами плавают круги. Мир сжимается вокруг него, и если кто-то сейчас спросит Хэнка, что случилось, тот всерьез боится вывалить все. Добравшись до своего места, он падает в кресло и смотрит в пространство, пытаясь глубоко дышать. Реальность произошедшего постепенно просачивается через пузырь. Коннор бросил его, ушел от него к другому, то, что пару дней назад казалось невозможным, произошло. Его любовника, любимого человека… ладно, не совсем человека, но почти, — увел какой-то мудила. Параллельно наговорив про Хэнка бредней. И они должны как-то работать при этом, когда все, о чем Хэнк может думать — это как пристрелить соперника. Он включает терминал и старается не замечать, как трясутся его руки.

***

Четверг, 7 марта 2039 г., 14:40, Гэвин В гробовой тишине Гэвин смотрит, как Коннор поправляет одежду и выравнивает галстук, как приглаживает волосы — будто ничего особенного не случилось, будто Гэвин вошел, когда он переодевался, и теперь Коннор делает вид, что совсем не смущен. Гэвин плавится. И чувствует, как прямо за ним плавится Девять, и выносить это еще одну долбаную секунду невозможно. Сбросив оцепенение, Гэвин обходит стол: бешенство тащит его вперед, как поводок, и Коннор смотрит на его приближение, сжав губы. Размахнувшись, Гэвин бьет его по лицу. Точнее, пытается ударить — Коннор перехватывает его руку за мгновение до удара, отшатываясь, но Гэвин не сдается, пробуя ударить снова. Коннор отталкивает его подальше, на лице даже нет шока, будто что-то такого он и ждал, и это бесит, бесит, бесит! Подкидывает дров в огонь ярости. — Рид! — это Девять — хватает его за руку, дергая на себя, кости трещат в стальной хватке, но Гэвин не чувствует боли. — Что ты делаешь? Что он делает? Он? Гэвин хлопает Девять по запястью, вынуждая убрать руку. — Отвали, — рычит он, ярость душит изнутри. Он поворачивается к Коннору. — Видишь, мать твою? Совсем не сложно, да? Может, мне раздеть тебя, чтобы ты включил мозги? У тебя же есть мозги, не могли же их тебе все отбить в «Киберлайф»? Его ярость не поддается нормальным — и даже ненормальным — объяснениям, но вся эта срань достала так сильно, что Гэвин не собирается анализировать собственные запутанные чувства. Наверное, всего час сна действует на него, но хрена с два он будет терпеть это все и дальше. — Все не так, как ты подумал, — говорит Коннор спокойно и дергает задравшиеся рукава рубашки, — не драматизируй, Рид. — Неужели? — тот наваливается руками на стол, меряя Коннора взглядом, и какую же надо иметь наглость, чтобы сейчас брехать. — Ах прости, это я рабочий разговор прервал? Хотя что это я, на рабочий меня как раз стоило пригласить. Лицо у Коннора — будто он последнее, что сделает, это пригласит Гэвина куда-нибудь. Куда угодно вообще. — Неужели? — повторяет Девять без эмоций, и вот теперь Коннор вздрагивает. Девять берет его лицо за подбородок, поворачивая к себе: диод Девять бешено крутится — пока у Коннора совершенно спокойный голубой. Он прямо смотрит Девять в глаза. Но каким-то шестым чувством Гэвин ощущает, что он совсем не так спокоен, как пытается изобразить. — Меня не нужно спасать, — говорит Коннор твердо, — и даже если вдруг понадобится, то ты последняя кандидатура, Рид, — он звучит с внезапной грубостью, резкостью, без привычных издевательских намеков и манипулятивных вбросов, и Гэвин чувствует, как кровь приливает к лицу и стучит в голове. — Да пошел ты, я все выплатил до последнего цента! — и сердце до сих пор кровью обливается от того чека, который засранцы из «Киберлайф» ему прислали, угрожая судом и разборками. — Мне ты не выплатил ничего, — отмахивается Коннор. Отступив, он высвобождается из хватки Девять, расправляет плечи — будто ничего и не случилось, не из-за чего устраивать представление, и словами не передать, как сильно это выводит Гэвина из себя. И да, он платил «Киберлайф», а не Коннору, но это только потому, что Коннор не выставлял ему никаких счетов! Мысль, что Коннор предпочел бы потерять деньги, лишь бы не общаться с Гэвином лишний раз, слишком болезненная, и Гэвин выталкивает ее из головы обеими руками. — За что он должен был заплатить? — спрашивает Девять. Его вся эта напускная (Гэвин видит!) невозмутимость Коннора тоже явно не обманывает, и диод у него мигает желтым, как свихнувшийся светофор. — О каких деньгах речь? — Ни о каких, — спохватывается Гэвин, потому что от разъедающей изнутри злости (причины которой слишком страшно себе объяснять) и так уже разболтался. Но Коннор, естественно, не дает ему соскочить. — Что это ты так смутился, Рид? — тянет он холодно, — поставить на место долбаного андроида — разве не повод для гордости? Нет, Гэвин не считает это поводом для гордости — и никогда не считал, но в глазах Коннора все его объяснения будут выглядеть на сто процентов пустыми и жалкими. Слишком личными. Не стоит и пытаться. — Я хочу услышать подробности, — говорит Девять. Ну еще бы он не хотел. — «Киберлайф» выставили мне счет за травму компонентов, — цедит Гэвин, — я заплатил. Коннор смотрит на него, и во взгляде что-то, вынуждающее Гэвина сжать губы, опустить плечи. Почувствовать себя просто стереотипом: тупым и злобным копом, который сует пушку в лицо подозреваемым, срывается на патрульных и гнобит всех, кто не может ответить. Это противное и болезненное чувство. Гэвин не такой — даже если кто-то его таким видит, — но у него нет ни единого аргумента, чтобы защитить себя. — Ты что, его повредил? — спрашивает Девять, и по голосу невозможно понять, как он к этому относится — однако вряд ли хорошо. Как объяснить, что Гэвин сделал это не из мерзости характера, что это лицо, эти глаза, в которых не было ни капли узнавания, этот машинный голос и равнодушие нанесли Гэвину такой удар, от которого он до сих пор не оправился. Что предательство Коннора — Марка — и его «смерть» превратили Гэвина в чудовище, не способное держать в себе самые худшие порывы. Он думает — не это ли говорит себе Хэнк, и тошнота сводит горло. — У меня было эмоциональное потрясение, — выдавливает он. — Кто без греха, Девять… Коннор делает шаг вперед, наклоняется, опираясь ладонями о стол, его лицо — маска профессионала, доброжелательное и пустое. — Может, сейчас не будем обсуждать, кто кому больше задолжал? — в его словах откровенный намек. — Я все уладил, понятно? — маска самую малость трескается. — Это больше не будет мешать работе. — Это перестанет мешать работе, когда я подам рапорт, — заявляет Девять. — Чего ты не сделаешь, потому что мы обо всем договорились, — Коннор скрещивает руки на груди, но голос спокойный. — Мы договорились, что… И серьезно, Гэвин заебался от этого разговора. — Я с тобой ни о чем не договаривался, — перебивает он, — мне пофиг, что ты ему навешал, — он кивает на Девять, — что он засунул язык в задницу и пляшет под твою дудку. Ты же любишь протоколы, Коннор, верно? Считаешь меня тупым, но нихрена, я протоколы тоже знаю. Еще раз увижу что-то такое — пойду к Фаулеру, даже если Девятка ляжет на пороге, чтобы сохранить твои сраные секреты. Я уже сейчас едва сдерживаюсь, а я — ты в курсе — импульсивный мудак, которому наплевать на дипломатию. Ему кажется, на лице Девять он видит облегчение — но это неважно, Гэвин это говорит не для того, чтобы спасать его нежную психику от манипуляций Коннора. Злость, которая кипит внутри, не поддается контролю. — Я не лягу, — говорит Девять в наступившей тишине. — Я сделаю, что должен. Теперь это не частная переписка, есть свидетели, они дадут показания. Они как будто дело обсуждают — по работе, спокойно так и деловито говорят, какие есть улики, какие сложности, как все это подать боссу, и от этого Гэвину только больнее. Если бы он еще мог убедить себя, что все дело в преступлении. Мучительная неловкость происходящего мешается со стыдом, откровенным страхом и яростью, и никакой уровень угроз — он знает — не заставит Коннора делать то, что ему говорят. Он вывернет все наизнанку своими умиротворяющими или, наоборот, язвительными словами, запутает ложью и фальшивыми эмоциями, улыбочками и псевдо-искренностью, псевдо-человечностью. А потом Элайджа скажет — «о, я отформатировал его»… только не Элайджа и не отформатировал. Гэвина захлестывает ненавистью, но вот к кому — он и сам не может сказать. Коннор смотрит на него расчетливо, без тени огорчения или раздражения, будто и не ему тут угрожают придать личную жизнь огласке. Фу, слова «личная жизнь» звучат гадко даже в голове Гэвина. Коннор переводит взгляд на Девять, такой же холодный, но его диод на мгновение окрашивается желтым. Гэвин хотел бы — и не хотел бы — знать, о чем они говорят и какие для этого выбирают выражения. — Ты не тупой, — говорит Коннор наконец: это совсем не то, чего Гэвин ожидал. И насчет «импульсивного мудака» Коннор не комментирует. — Ты наглый, лезешь не в свое дело, — несмотря на оскорбительные слова, это кажется просто констатацией факта, не попыткой задеть. — И все еще считаешь меня высокомерной кофеваркой Элайджи, которая явилась сюда исключительно чтобы тыкать в твое самолюбие. Ты не знаешь, что происходит… — Я знаю достаточно, — выплевывает Гэвин. Засовывает руку в карман джинсов — те же джинсы были на нем вчера, из-за бессонной ночи кажется, что это произошло миллион лет назад. Пальцы нащупывают металл, и Гэвин вытаскивает на свет маленькую «таблетку» — сейчас не светящуюся, мертвую. — Все, что мне нужно знать. Он подкидывает диод и ловит, разжимает пальцы, позволяя ему упасть на стол — тот вращается, как юла, пока не замирает. Целое мгновение Коннор смотрит на него, как страдающий от боли смотрит на смертельный яд — с ужасом и вожделением, пока самоконтроль не возвращается к нему. — Где ты это взял? Гэвин не отвечает — вопрос не требует ответа, а слова жгут ему язык, давят на зубы, и он боится открыть рот. Девять наклоняется, поднимая диод — берет его осторожно, хотя вряд ли деталь можно раздавить пальцами. Гэвину кажется, он до сих пор видит голубую кровь, хотя это — конечно же — иллюзия. — Я все уладил, — повторяет Коннор. — Незачем все усложнять. Он протягивает руку, и Девять роняет диод в ладонь — и в последний момент, когда Коннор отклонятся назад, Девять ловит его за запястье, сжимая. — Это уже некуда усложнять, Восемь. Он держит несколько мгновений — и отпускает, и тишина, которая заполняет комнату, давит на уши. Гэвин потерян в своих собственных противоречивых чувствах, отупел от недосыпания, а выпитый кофе подступает к горлу, и он боится, что если откроет рот, то просто заорет. От гнева или утомления — трудно сказать. — Нужно работать, — говорит Коннор наконец, — я осмотрел устройство PJ300, мы на верном пути. Нам нужно продолжать. Я доложу лейтенанту, если мы перестали обсуждать мои проблемы, — в голосе появляется оттенок сарказма, но тут же исчезает. — Я могу рассчитывать, что разговор будет только о работе? — Что-то ты дохрена невозможное хочешь, — не сдерживается и язвит Гэвин, но под взглядом Девять затыкается. Ему нужно все обдумать. Бежать к Фаулеру прямо сейчас — явно не лучшая идея. Но как, черт побери, сейчас смотреть на Хэнка и воображать, что они тут работу обсуждают, как ни в чем не бывало? С другой стороны, публично тот придержит при себе руки, а Гэвину так нужно время, чтобы уложить мысли в голове… Хотя бы казаться адекватным, да еще понять, что происходит у него внутри. В душе. Даже мысли о том, что сейчас чувствует Девять, не способны пробиться сквозь это ощущение полной потерянности. То, что Гэвин вроде как и не имеет права требовать отчета, не улучшают дело — звание копа дает иллюзию сопричастности, вовлеченности в преступление, и отделить долг от собственных чувств нелегко. — Я приготовлю тебе кофе, встретимся через восемь минут в переговорке, — говорит Коннор. Он обращается к Гэвину, но смотрит на Девять, — пожалуйста, не нужно все усложнять. Это звучит почти как мольба. И Гэвина совсем не надо задабривать! — но Коннор уже выходит, дверь закрывается за ним беззвучно, начиная отсчет восьми минут. — Пиздец, — выдыхает Гэвин. И чувствует, как Девять легонько, почти робко похлопывает его по плечу. — Согласен, — отвечает тот горько. — Пиздец. Он падает на стул рядом с Гэвином — без следа обычной сдержанности. Он, наверное, тоже в ярости, но по лицу сказать трудно. Оно кажется скорее расчетливым и немного печальным. Не подходящим разворачивающейся драме с недоумением Криса, ложью и покрывательством. — Что он тебе сказал? — спрашивает Гэвин, глядя на Девять сверху вниз. — Что все уладил, — повторяет Девять слова Коннора, — он радуется. Это даже звучит странно, да и не похож был Коннор на радующегося, и степень сумасшествия окружающей реальности только повышается. — Можно подождать окончания этого дела, — говорит Гэвин больше даже для себя самого, — у нас есть зацепки, мы раскроем его. А потом пойти к Фаулеру и сказать, что кое-кому нужен перерыв. Небольшой отпуск. — Для лечения зависимости, — эхом отзывается Девять. — Психологической реабилитации. — Или твои друзья, озабоченные правами андроидов, могут поднять шум. Гэвин чувствует себя очень плохим человеком. Его это волнует меньше, чем должно. — У меня нет друзей, кроме тебя, — бросает Девять рассеянно, его взгляд смотрит в пространство, будто там он видит озабоченных правами «не-друзей», — Коннор согласится на этот компромисс. «Ведь у него не будет выхода», — не добавляет он, но Гэвин читает это в его сведенных на переносице бровях, в сжатых губах: Девять только кажется спокойным. И все в Гэвине противится таким формулировкам — и такому низкому интриганству, — но какие-то драмы лучше заканчивать до того, как они станут трагедиями. — Тогда нам лучше поскорее закрыть дело, — решительно говорит он и старается не чувствовать противный вкус во рту. Ему очень нужен тот обещанный кофе. Чтобы проглотить и свои планы, и Хэнка, и безумие Коннора.

***

Гэвин демонстративно не смотрит на Хэнка, плюхаясь на свое место, в голове только мысли об окончании дела и связанных с этим надеждах. Коннор садится напротив, рядом с молчащим Девять, и наклоняется, упирая локти в стол. — Мы узнали много нового, — говорит он. Будто учитель из карикатурных мультиков или ведущий встречи анонимных алкоголиков, и вот-вот предложит похлопать, чтобы подбодрить спикера. Не хочется Гэвину быть этим спикером, но Девять явно не старается взять роль на себя. — Расскажи про взрывчатку, — отрывисто просит Гэвин, — что это за штука такая? Зачем кому-то надо отрывать андроидам головы? Он все же бросает на Андерсона взгляд — и сжимает зубы. Вид у того помятый и недовольный, но совсем не раскаивающийся. Сразу хочется вытащить его из кресла и от души отпинать. Гэвин подавляет этот порыв. Коннор будто бы и не чувствует звенящее в воздухе напряжение: откидывается на стуле, показывая на терминал, и на том появляется инженерная схема. — Как я предполагаю, она нужна не для отрывания. Смерть Лиу произошла из-за несчастливого стечения обстоятельств. Гэвин хмурится — это что-то новое. Он слышит, как скрипит стул Хэнка, когда тот наклоняется вперед, и чувствует, как рядом выпрямляется Девять — он, должно быть, уже знает это все. — Она что, головой ударилась? — голос у Андерсона хриплый и низкий, и от Гэвина не ускользает, как вздрагивают ресницы Коннора, когда тот мгновение смотрит вниз, на свои руки. И все же предположение не бессмысленное: несчастный случай — это типа она ударилась бомбой, и та взорвалась. — Когда кто-то привел устройство в действие, — говорит Девять, — короткое замыкание произошло рядом с батареей устройства, и та сдетонировала, разрушив мозг AJ700. На терминале появляется схема головы и шеи андроида — просто линии, но Гэвина внезапно без всякой видимой причины начинает мутить. Виртуальный взрыв расползается, как пятно краски, проникая внутрь головы. — Но если ее не пытались убить, — в горле пересыхает, так что он отпивает кофе, — то зачем такая штука вообще нужна? — Чтобы заставить тех пропавших андроидов сотрудничать? — предполагает Девять. — Устройство невозможно снять без специального оборудования, андроид сам не способен это сделать. Оно довольно незаметно, и никто не хочет, чтобы у него взорвалась голова. Звучит разумно, хотя и отвратительно. — Но это только если за всем этим действительно стоит крупная банда, похищающая десятки андроидов, а не пара-тройка каких-нибудь мечтающих о деньгах укурков. Не то чтобы для жертвы была разница, конечно, но Гэвин предпочел бы знать такие детали. — У нас есть задержанные, — напоминает Девять, — и вероятность, что они ответственны за смерть Лиу, довольно высока. Он не называет цифр, но «высока» в устах Девять — нечто и правда большое. И все же у Гэвина странное чувство, что задержанные придурки не решат всех их проблем. Есть ведь еще смерть Оверрайда — жестокая и демонстративная, которую совершил андроид. Возможно, у нее тоже была бомба в голове? Очень может быть. — И допросить их нужно как можно скорее, — говорит Андерсон, будто ему кто-то не давал этим заняться. С другой стороны, Гэвин рад, что он этим не занялся — наверняка результат был бы как со Стефанией, если не хуже. Он не сдерживается: — Только пусть допрашивает Коннор, а не ты. Он понимает, что предвзят, и ничего не может (и, наверное, не хочет) с собой сделать. Если бы он верил, что Фаулер отстранит Андерсона и оставит дело Гэвину, то бежал бы к шефу прямо сейчас. Вот только вполне может выйти наоборот — за бортом окажется Гэвин, а Хэнк так и продолжит делать херню. — Тебя забыл спросить, Рид, — цедит Андерсон. — Забыл, — заводится Гэвин, но Коннор поднимает руку. — Чем быстрее мы закончим, тем раньше можно будет начать допрашивать, — говорит он. — Нужно всего лишь обменяться информацией. Это не сложно. Черта с два это не сложно. — Конечно, Коннор, — покладисто соглашается Хэнк. — Стефания сказала много чего интересного, — произносит Девять, и в его голосе Гэвину совсем не слышится укол. Коннору, судя по прищуренным глазам, тоже что-то такое не слышится. — Стивенсон действительно отдыхал в клубе «Граница», там и мог познакомиться с некими богатыми и влиятельными людьми, желающими купить андроида. — Очень богатыми, — хмыкает Коннор и стучит пальцами по столу, — стоимость Лиу после революции увеличилась в тридцать раз. Возможно, больше, зависит от покупателя. Гэвин давится кофе — это какие-то невозможные цифры. Сколько для таких придирчивых покупателей может стоить Коннор, страшно даже думать. Хотя, наверное, надо об этом подумать, чтобы быть готовым ко всему. — И что, много у кого есть такие деньги? — спрашивает он без иронии. — И не забудь, что предполагаемый богатей должен еще и бункер иметь, чтобы прятать пленников. — Но богатые люди существуют, — встревает Хэнк, которого Гэвину уже целых пять минут удавалось успешно игнорировать, — больных ублюдков среди них тоже хватает. Это наверняка прибыльный бизнес. — Это еще и очень опасный бизнес, — напоминает Коннор, — даже если похищать бывших горничных. — Ну, допустим, — Гэвин сверлит Коннора взглядом, — бизнес опасный, но и желающие, как мы видим, нашлись. И что, зачем убивать Стивенсона? Чтобы не платить? С таким рэкетом бизнес вряд ли протянет долго. — Может, им и не надо долго… — Коннор умолкает, глядя в пространство, его диод мелькает несколько раз и успокаивается. И ладно, допустим кто-то хотел быстренько озолотиться и свалить в какую-нибудь Канаду. Нанял для этого целую банду отморозков и даже снайпера. Как бы нелепо такое не звучало, но в тридцать раз дороже? Слишком большие деньги, от которых много у кого сорвет крышу. Гэвин мотает головой, чтобы поставить собственную крышу на место. — Мы до сих пор не знаем, что на самом деле связывало Стивенсона и Оверрайда. Стивенсон брал у Оверрайда тириум, в котором есть теобромин — и при этом он собирался продать андроида? — он разглядывает трещину на столешнице: мысль все никак не оформится. — Раз Коннор нашел теобромин в крови Лиу — значит, Стивенсон ей его и дал, чтобы спокойно сплавить покупателям, которых нашел в клубе. Впустил их сам, чтобы отдать девчонку, попивал вискарь и радовался, что вот-вот получит кучу денег на наркоту… И никто к нему не врывался, все чинно-мирно — ну, кроме того момента, когда его пришили. Получается складно, да вот толку от этой складности, раз убийц до сих пор нет? Никто из арестованных не подходит под вес и рост, которые определили Коннор и Девять. Ничего не значит, конечно, но… И связь с Оверрайдом все еще мутная — вряд ли только ради андроидской наркоты Стивенсон вписался бы в такую дружбу. Скрутить некрупную и вряд ли очень сильную горничную можно и без наркоты. — Стефания сказала, Стивенсон брал у Оверрайда грузовик, чтобы продать платформу, — говорит Девять очень вовремя, когда никто не спешит поддерживать или опровергать версию Гэвина. — Вот мелочный говнюк, получил деньги за дорогую платформу и зажал на грузовое такси, — Хэнк усмехается, и что ж такое, Гэвину опять приходится вспомнить, что он тут! — Если только грузовик не был нужен ему для чего-то другого, — продолжает Девять, словно его и не перебивали. — Стефания многое недоговаривает. Она знала о кражах, знала о связях с криминалом. Да, она утверждает, что свои контакты Стивенсон держал в секрете от нее — вполне может быть, — Девять складывает руки домиком, — но потенциальный арест и допрос, — он бросает быстрый взгляд на Коннора, — вызвал у нее повышение уровня стресса на восемьдесят два процента. Я почти уверен, что она не лжет о том, что не знала о продаже Лиу — и ее нельзя назвать соучастницей с точки зрения закона, и все-таки она участвовала в преступлениях Стивенсона. — И она бывала в здании «Киберлайф», — говорит Коннор задумчиво, когда Девять умолкает. — А что, если Стивенсон хотел не отвезти что-то, а наоборот? Гэвин хмурится, несколько мгновений не понимая, но потом до него доходит — это как лампочка загорается. — Думаешь, он хотел что-то забрать? Но разве на КПП не проверяют личность водителя? — Проверяют, — соглашается Коннор, — но если бы за рулем был Оверрайд, то обыскивать машину не стали бы. Возможно, в этом и кроется секрет их внезапной дружбы? Я проверил движение грузовика, зарегистрированного на Оверрайда. За последний месяц он заезжал на территорию предприятия шесть раз. — Хорошая мысль, Коннор, — заявляет Хэнк голосом довольного дядюшки, — наверняка так и было. Говоря о «внезапной дружбе» — он какой-то дохрена дружелюбный ни с того ни с сего. Но Коннору, похоже, много не надо: он улыбается Андерсону с яркостью тысячи солнц, и Гэвин практически уверен, что слышит скрежет собственных зубов. Хотя, может быть, это зубы Девять скрипят. — По-твоему, он что-то украл? — спрашивает Гэвин, с трудом преодолев спазм лицевых мышц. — Деньги, полученные при увольнении, закончились, и он законтачил с Оверрайдом, чтобы пробраться на склад, который знал как свои пять пальцев, он же кладовщик… Но, видимо, не смог, раз пришлось продавать Лиу. В теории есть очевидные изъяны: в башне наверняка даже сортиры по пропускам, и вряд ли пропуск Оверрайда на тириумный склад открыл бы Стивенсону все двери, — но в остальном все неплохо сочетается. Стивенсон хотел кое-что стащить и продать, однако что-то пошло не так, и он собрался отдать Лиу рассерженным покупателям. Да только вряд ли при такой раскладке он планировал прихватить на складе мешок диодов да парочку ног. Лиу стоила большие деньги, и то, что он собирался украсть… — Это был андроид, — озаряет Гэвина. — Или несколько, сколько там влезет в грузовик, если без коробок? Ваш революционный приятель требовал контроля над производством, да вот только хрен чертовы корпораты отдали все до последнего биокомпонента. Наверняка у них осталось много неактивированных андроидов, полусобранных моделей, и включить их знающим людям было бы несложно. Девять улыбается ему, словно действительно впечатлен его сообразительностью, и это должно бы бесить, но наполняет Гэвина странным теплом. Не часто на него с таким выражением лица смотрят. — Осталось понять только, что его связывало с вооруженными придурками, и кто из них его прибил, — резюмирует Хэнк. — Это явно что-то крупное, не одна Лиу стала их жертвой. И вряд ли вооруженные бандиты проводили досуг в ночном клубе, где крупные шишки договариваются о таких делах. Зато они вполне могут быть наемниками какой-нибудь крупной и богатой как дьявол шишки, на досуге собирающей редких андроидов и живущей в замке с большими подвалами. Сразу представляется граф Дракула с выводком андроидов-вампиров в качестве миньонов. Только посмеяться над образом не тянет. — Осталось понять, как с этим связана Стефания, — говорит Девять упрямо — Стефания явно не дает ему покоя, — если Стивенсон хотел украсть андроидов, пусть даже неактивированных… — Ну, убить Оверрайда она не могла, — Хэнк со скрежетом отодвигает стул, — у нее алиби, и она вообще не похожа на ту отравительницу. Точно, смерть Оверрайда во всю эту благостную теорию не списывается. Если бы его убил Стивенсон, чтобы покрыть свои делишки — да вот только Стивенсон к тому моменту уже почти неделю как был мертв. И вряд ли он восстал из полицейского морга, чтобы совершить расправу. Андроид-убийца тут вишенка на полном дерьма торте. А вишенка на вишенке — это что Хэнк Андерсон снова строит из себя главного следователя, и Гэвину все еще хочется дать ему по роже — может, даже сильнее чем прежде. — Нам нужно узнать, откуда у них те ошейники и теобромин, покупали ли они что-то у Стивенсона. Кто убил Лиу, — перечисляет Хэнк. — И какого черта они устроили перестрелку с полицией. Не будем терять времени. Будто все тут теряют время. Но Гэвин снова сжимает зубы и встает. Сначала допрос, потом скандалы. Сначала допрос, потом разборки. Но сначала допрос. Когда все выходят из комнаты (Девять оглядывается в дверях), Гэвин открывает на телефоне интернет-банк. Находит в реквизитах идентификатор Коннора и быстро — пока не передумал — переводит на его счет приличную сумму денег. Ровно такую же, которую вырвали из его рук киберлайфовские упыри. И, закрывая банк, он почти не жалеет. * Когда он наконец спускается вниз, то обнаруживает Девять в комнате наблюдения. Тот стоит, прямой и неподвижный, как оловянный солдатик, и его немигающий взгляд не отрывается от стекла. Гэвин тихо встает рядом. Эта тишина обманчива: Гэвин чувствует что угодно, кроме покоя, а напряженные плечи Девять вызывают спазм всех мышц. Все дело в недостатке сна, напоминает себе Гэвин — и даже в сотый раз это все еще не звучит убедительно. Андроидам, кажется, сон не нужен, но, если судить по лицу Девять, тот сегодня спал еще меньше Гэвина. Как же все это достало. Гэвин пытается слушать то, что происходит за стеклом, но голоса кажутся почти незнакомыми, усталый мозг не в состоянии разделять звуки на слова. Там один из арестованных — здоровый чернокожий парень сидит на стуле с таким видом, будто в гробу он видал всех этих копов с их фигней, но Гэвин таких парней знает: они сначала кидают понты, а потом ломаются, как сухие спички. Андерсон сидит напротив, наклонившись, будто пытается в чем-то там этого придурка убедить, и Коннор рядом привалился к столу бедром. Гэвин не может отвести взгляда. То, что он чувствует, даже гневом не назвать: это слепая ярость, смешанная с отвращением. Никогда, даже в самых тошнотворных мыслях он не представлял, что Коннор может с Хэнком спать. Что этот предательский, полный сарказма и наглости, нереально бесящий говнюк может залезть в койку с кем-то вроде Хэнка Андерсона, трахаться с ним — делать с ним всякие типа романтические вещи, от которых Гэвина буквально скручивает. Все эти заглядывания Хэнку в глаза и в рот, оказывается, вовсе не от великой дружбы. С неумолимой красочностью Гэвин представляет, как они целуются, и Андерсон лапает Коннора за задницу, и как губы Коннора наверняка приоткрываются под этим поцелуем, а язык… Гэвин глубоко вдыхает и выдыхает, прогоняя дурноту и мерзкую, разъедающую кислоту в груди. Потому что вслед за этими мучительными мыслями — и он знает, что это ревность, знает, но все еще пытается отрицать, — в памяти встает разбитое лицо Коннора и отвратительная сцена, которую Гэвин застал сегодня, и то, что он видел в доме Андерсона. И слова Девять про то видео… Это невозможно, у этого нет никакого вменяемого объяснения. Мир, в котором кто-то вроде Коннора — свободный от капризов Элайджи или «Киберлайф», с равными правами и стабильной работой, со сносящими все на своем пути самоуверенностью и целеустремленностью, — такой мир, в котором этот конкретный андроид ответит на подкаты Хэнка Андерсона, не может существовать. Как он мог обмануть Гэвина — и влюбиться в Хэнка? Что Хэнк дал ему? Побои, унижения, проблемы на работе и публичные замечания, как он устарел по сравнению с Девять? Гэвин засовывает руки в карманы, потому что про себя слова звучат словно сухие определения — и в то же время не определяют ничего. Они делают Гэвина таким же, а Гэвин совсем не такой. Вот только какой он? — никак не получается решить, и Гэвин отрывает взгляд от происходящего в комнате, чтобы посмотреть на застывший профиль Девять. «У меня нет друзей, кроме тебя», — сказал Девять, и это как откровение. Когда они успели стать друзьями? Когда Гэвин стал доверять ему, переживать за него? Смотреть на него не как на странную интригу Марка, а как на кого-то, кому можно рассказать про себя нечто стыдное? — Ты ведь ненавидишь людей? — спрашивает Гэвин, сглотнув комок в горле. Девять отрывает взгляд от стекла, глядит на Гэвина со странной напряженностью во взгляде. — Ты спросил то же самое, что Коннор. — И что ты ему сказал? — Гэвину вдруг жизненно важно услышать ответ. — Только некоторых, — произносит Девять после паузы. — А меня? Девять отворачивается. — Нет, — бросает он, — хотя иногда мне хотелось бы, чтобы все было так просто. Так, — он подбирает слова, — однозначно и легко. Его глаза блестят, сейчас слишком яркие, будто сдержанность наконец-то дала трещину, и никто не захочет оказаться на пути его гнева, когда все рванет. Но Гэвин не боится. То, что он чувствует к Девять в этот момент — не страх. С того момента, когда он застукал этих голубков в ночном клубе, с той секунды, когда Марк обернулся и посмотрел ему в глаза, с той самой острой как нож точки Гэвин знал, что ему ничего не светит. И пусть он ненавидел андроидов от всей души, бесился с вида Коннора в участке и с Девять, которого ему навязали, но их влюбленные взгляды и тайные свидания на стоянке вносили в его кипящий и полный демонов внутренний мир холодное, мертвое спокойствие. Как якорь — пусть и привязанный к ногам, утягивающий на дно, но все же держащий Гэвина на месте, в безопасности. Позволяющий не думать о своей обиде, о боли от предательства — и боли от жестокости Элайджи; боли от того, как Коннор ровной машинной походкой снова вошел в его жизнь, с порога посылая его к черту вместе со всем его дерьмом. Боли от того, что все это время ему было наплевать на жалкий кожаный мешок. Руки Девять на его голой талии принесли Гэвину облегчение: позволили оставить Коннора только на фотках из разбитого Девяткой мобильника. В прошлом. Мысль, что к нему все это время прикасался человек, обжигающе страшная. — Он тебе изменял, — говорит Гэвин. Слова звучат грубо, жестоко даже, но он не уверен, кого на самом деле хочет ударить. Ему кажется, что совсем не Девять. Это, наверное, попытка понять, что происходит, — как-то найти свое место в окружающей реальности. Он должен думать о парне, который именно в этот момент что-то говорит Коннору за стеклом, но вместо этого в голове только губы Девять — и то, какие они мягкие по сравнению с губами Коннора… И то, в какую невыносимо глубокую задницу Гэвин себя загнал. Девять усмехается, но усмешка кажется по-настоящему злой. — И ты, конечно, за мою средневековую честь переживаешь. Слова слишком едкие для Девять — слишком наполнены двойным и тройным смыслом. Коннор за стеклом улыбается Хэнку, будто получил пятерку от строгой учительницы и горд собой, и такое выражение лица вызывает у Гэвина едва контролируемую ненависть. Дело не в измене — а в том, что произошло между днем, когда Коннор появился в участке, и ночью, когда он подстерег Гэвина на стоянке и предложил молчать обо всем, и утром, когда Хэнк Андерсон впервые обнял его за плечи — Гэвин тогда отпустил пошлую шутку, и взгляд Коннора, такой же черный, как дуло пистолета, он помнит до сих пор. Больше объятий — и пошлых шуток — не было, а вот взгляды остались. Дело не в измене, а в том, что произошло между тогда и теперь. Что случилось между точкой «наглый ублюдок» и точкой «жертва насилия», и где Гэвин был все это время. — Говоришь как Коннор, — передразнивает он. И делает вид, что совсем не замечает, как сжимаются губы Девять. Их хочется потрогать — а потом зайти в соседнюю комнату, достать пистолет и решить их проблемы так или иначе. — Он многому меня научил, Гэвин, — произносит Девять. Это уж точно. — Это уж точно, — повторяет Гэвин. А потом разворачивается и выходит из комнаты, потому что больше не может дышать отравленным воздухом. У него впереди очень длинный день. Очень, очень длинный день.