Ты неси, река, мой венок...

      По милости божией купец разбойников в пути не встретил. Добрались они до Москвы быстро и легко, спокойно довезли товар и даже выручили с него деньги: пусть не как прежде, поменьше, но всё-таки деньги. В городе народу как и всегда — мерено-немерено. Снуют туда-сюда, суетятся, но как-то не так, встревоженно. Всё чаще встречаются лица хмурые, озадаченные, да разговоры непростые, полушёпотом. А полушёпотом они потому, что в основном вертятся вокруг главной царёвой гордости — опричнины. — Славную избу ты себе построил, — мужчина по-деловому оглядывал горницу. Александр тем временем раскладывал на столе еду, которую только что достал из подпола. За окном уже было темно: дневная служба у гарнизонного стрельца заканчивалась поздно, и сейчас он торопился наконец подкрепиться самому да угостить отца. Тот весь день ходил по Москве: встречался со знакомыми купцами, с ремесленниками, покупал чего по мелочи, да прибереженный товар обменивал. — И всё-таки слишком неспокойная для меня Москва. Или я уже стар стал. Мне Воробьёва села ничего милее нет, — купец довольно погладил седеющую бороду. — Не для одного тебя она неспокойная стала, — грустно отметил Александр. Он наконец сел за стол и разлил по чаркам квас. — Да-а, — протянул Михаил, — я много разного сегодня от люда услышал, однако ж, тебе виднее, вот ты мне и поведай, что у вас тут делается. Горница тускло освещалась редко подрагивающим тёплым светом лучины. Изба в целом выглядела уютной, но отсутствие в ней хозяйки было хорошо заметно. Стрелец некоторое время молчал, будто собираясь с мыслями, а затем заговорил: — Ближе всех к Государю нашему сейчас трое: Вяземский Афанасий — советник, опричников лично отбирал, как и Алексей Басманов, его сам знаешь. Ну и Малюта Скуратов — он сам из опричников, только говорят Государь его преданность заметил, потому и возвысил. Теперь он сам другими опричниками руководит, — Александр вдруг мотнул головой, будто хотел оглянуться, но опомнился, и чуть тише добавил: — Будь они неладны. Михаил всё это время молча слушал. По положению своему с именами Вяземского и Басманова он был знаком, но вот о Скуратове он раньше не слыхивал. Лишь сегодня днём ему имя это попадалось, когда с людьми общался. — Опричники, что под Алексеем служат, — продолжил стрелец, — самые жестокие после опричников Малюты, а они — зверьё ещё то. Да и сам Алексей далеко не святой. Вечно он кого-нибудь в окружении царя в измене подозревает, да всё твердит Государю, что чуть что — обязательно казнить надо. Но одного у него не отнять — воевода из него отличный. — А Фёдор? — Всюду за отцом. Недавно вот, пожаловали его в кравчие. Лена о нём всё ещё думает? — А как же. Девке голову вскружить — дело нехитрое. Пообещал он ей, что приедет и возьмет её за себя. А она и рада верить. Александр тяжело вздохнул и покачал головой: — Нельзя ей за него. Опричники только прикрываются тем, что измену выметают. На деле же только разбойничают… — Слыхивал я такое от люда сегодня. Говорили, сюда пировать возвращаются, а потом снова на земщину беспредельничать. Так это? — Так. — А откуда знаешь-то? — А ты думаешь? Они ведь сами этим хвастают, прямо в грудь кулаком бьют, — стрелец ещё немного помолчал, но потом всё же решился добавить: — Про Фёдора слухи скверные ходят, ой какие скверные… Отец внимательно посмотрел на сына. — Я тебе их не перескажу: не хочется язык свой осквернять. Я вот как скажу: он ничем не брезгует, чтобы расположения государева добиться. К тому времени на столе уже почти ничего не осталось, и лучина наполовину истлела. Пора было ложиться спать.

***

      Трижды успело сесть и взойти солнце, прежде чем Михаил вернулся домой. Обратно путь он держал один. Помощник его, тот что в санях с товаром был, вернулся домой в первый же день; второй, что просто верхом был, наоборот, остался в Москве на подольше. На купца без товара нападут только самые отчаянные, которым совсем поживиться нечем, но в окрестностях Москвы такие не водились, поэтому доехал он в сохранности. Одно было неладно: вернулся Михаил ещё мрачнее, чем убыл.       Елена сразу это приметила, взволновалась. Не решилась первая с отцом заговорить, молча встретила, проводила в горницу. Пока он ходил то в баню, то в горницу, а Настя накрывала стол, она места себе не находила. — Ой, что же случилось, Настенька? — шептала она, семеня из угла в угол. Но продолжалось это недолго. Михаил наконец вернулся в горницу и устало сел на скамью у стола. Настя, расставившая уже все кушанья, удалилась. Елена же хотела сесть на скамью у стены, но отец подозвал её к себе: — Тут садись, поговорим. И хотя всё вокруг сделалось напряженным и волнующим, она не могла больше вынести этой давящей тишины, поэтому поспешила выполнить просьбу. Каждый её шаг сопровождался тихими, но тревожными скрипами половиц. — То, что ты услышишь, тебе не понравится. Но я тебя прошу внимательно меня послушать и всё понять, не противиться. Ты у меня единственная любимая дочка, и я желаю тебе только хорошего, но ежели ты не послушаешь и не поймёшь меня, мне придётся заставлять тебя, — он внимательно посмотрел на дочь. Взгляд его сложно было понять. Он был не то горестным, не то усталым, но вместе с тем и заботливым, беспокойным. Девушка не нашла ничего для ответа, а посему коротко кивнула, готовясь услышать самое худшее. — Знаешь ли ты, чем опричники занимаются? — Изменников, врагов царя выискивают, — робко ответила она. Михаил тяжело вздохнул. Елена ничего не понимала. Она ответила ровно так, как рассказывал ей сам Фёдор, но отца, видимо, такой ответ не устроил. — Ишь какими благими целями прикрываются, бесстыдники. Хочешь знать, что они на самом деле делают? — Михаил продолжил не дожидаясь ответа: — Казнят кого хотят без всякого суда, секут, наказывают, грабят. Его усталость отошла на второй план под буйством злости, которая овладела сейчас купцом. Он жадно отпил из чарки и вновь обратил свой взгляд на дочь. — И Феденька? — глаза её расширились от удивления. — И Басманов твой, — бросил он. — Не верю… — Лена вскочила с места. — Сядь. — Он не может так… — Сядь говорю, — холодно произнёс купец. Елена снова села. Девичье сердце бешено колотилось, а мысли беспорядочно роились в голове. — Мне незачем врать тебе. Я уберечь тебя хочу — родное дитя. Ты сгинешь за ним. Девушка потупила взор. — Выбирай другого, Елена, или я за тебя выберу. Поняла? Я по весне свезу тебя в Москву — там сыщешь. А теперь ступай. Елена, бледная, словно весь живой дух из неё вышел, поднялась и скрылась в почивальне. Показалось ей, что вдруг сделалось в избе холодно, мрачно; грудь будто что-то сдавливало, дышать ей было трудно. Схватившись за голову, кинулась она к постели, упала лицом в колючее покрывало, задрожала вся и заплакала. Ей было обидно. Нет, не от отцовского решения, а от того, что всё так в итоге складывалось. Какой же наивной она была, думая, что всё правда будет хорошо, что Фёдор обязательно за ней вернётся. Она злилась на него, на его службу, она злилась на весь белый свет, но больше всего корила она себя. С чего она взяла, что может быть счастливой, что может выйти замуж по любви? С чего она решила дождаться его, хотя он так долго не приезжает и даже не шлёт ей писем? С чего она решила, что он всё ещё любит её? В самом ли деле она не сможет быть счастлива с кем-то другим? К тому времени в почивальню вошла Настька. Она аккуратно перевернула сударыню на спину и принялась убирать с её раскрасневшегося лица прилипшие волосы. — Успокойтесь, сударыня, так ведь нельзя. Она стала ласково, по-матерински гладить её по голове, и девушка вскоре успокоилась. Они ещё некоторое время сидели в тишине: каждая думала о своём. Насте было грустно за сударыню. Конечно, она тоже желала ей счастья, но по своему опыту понимала, что всё гладко быть не может; и Ленина жизнь вскоре начнёт сильно меняться. Ей придётся принять горькую правду о своем возлюбленном. Принять и то, что эти чувства ей придётся похоронить.