Москва.
1567 год.
Утро. Свежий воздух неподвижен. Он ещё хранит ночную прохладу, но совсем скоро она сменится дневным жаром. Лучи, ещё слабые, косые, потому что ярко-розовый диск солнца только выкатывался на девственно чистый небосклон, прогоняли последние сизые низко стелющиеся облака утреннего тумана. Особенно заметен он был у корней старых деревьев, где от солнца его укрывала уже довольно густая майская листва; на дне оврагов, где он пробудет ещё долго, пока сам не растает. Лужайки сплошь поблёскивали капельками росы, холодной и бодрящей. Птицы, очнувшиеся ото сна, одна за другой легко и искусно ткали мелодичную песнь. О чём же она была? Елене казалось, что песнь — хвала солнцу. Как оно могущественно! Оно начинает новый день, даруя живое тепло, но может и разгневаться, сотворить губительное пламя. Птицы летают очень высоко, они наверняка видели солнце так близко. А может, никто из птиц не приближается к нему, чтобы не опалить свои крылья? Лена определённо хотела бы уметь летать. Сейчас она сладко потягивалась, стоя босиком на крыльце избы, и раскинув руки, держащие концы тонкой белой шали-паутинки, на подобии крыльев. Она бы пронеслась над всеми цветочными лугами в округе, вдыхая сочные сладкие ароматы, затем над всеми лесами, чтобы ощутить их могущество и хлад, потом она пролетела бы над буйными реками, чтобы прочувствовать их силу и свежесть. Но она могла лишь вдохнуть полной грудью утренний воздух и попытаться различить в нём нотки старой коры и мха из ближайшего леса, сочной травы с луга, сырой почвы у ручейка в низине и даже древесины с крыши избы, которую постепенно прогревают солнечные лучи. Несмотря на умиротворение, даруемое единением с матушкой-природой, девица чувствовала и волнение. Всё потому что утро она встретила не в родном доме. Вчера ввечеру она с папенькой прибыла в Москву, к братцу Сашке. У Михаила имелись свои купеческие дела в столице, к тому же, он намерен был сдержать обещание, данное им ещё осенью: сыскать здесь жениха Елене; ко всему прочему им обоим страсть как хотелось навестить стрельца. Изба у него добротная, с просторной светлой горницей и несколькими комнатами. Елена по-прежнему стояла на крыльце, когда услыхала шуршание из-за двери. Должно быть, это по привычке рано встал Александр. — Вот ты где, проказница, — улыбаясь негромко сказал стрелец, когда Елена вошла в горницу. Она улыбнулась в ответ и шмыгнула в комнату, в которой ночевала, дабы привести себя в порядок, ведь на крыльцо она выходила простоволосой и в ночной сорочке. А когда она наконец заплела косы да принарядилась, в горнице сидел уже и отец. Он встретил её ласковым взглядом, слегка морщась от солнечных лучей, попадавших ему практически в самые глаза. Но вскоре морщиться ему надоело, и он, проворчав себе что-то под нос, сдвинул скамью. — Как спалось тебе? — обратился к сестре Александр, пододвигая к ней ближе горшок ячменной каши, от которой поднималась струйка белого ароматного пара, — Молока себе налей. — Сон мне дивный снился. — Это какой такой? — заинтересовался отец. — Снилось мне, что ласкаю я бурую лохматую голову медведя. Ах, шерсть у него мягкая-мягкая, тёплая! Он мне влажным чёрным носом в ладони тычется, смотрит внимательно чёрными глазами-бусинами. А я сначала-то испугалась! Право испугалась — я медведей так близко не видела, только издали, помнишь, Сашка? А потом он как ластиться стал, так я растаяла, не боялась больше. Говорила Елена голосом чудным, тонким, словно кто-то на свирели играет, а рукой так красиво и плавно в воздухе водила, наяву вспоминая, как гладила голову огромного хищника. Было в этом всём что-то завораживающее. Словно всё утро, вся эта прекрасная тонкая пора сочилась через её мелодичные речи и плавные движения; и наоборот, словно вся она была частью этого утра, вместе с золотом пылинок в воздухе, с запахом древесины, с трелью птиц. Михаил задумчиво покачал головой. Дети его обратили взоры к нему, ожидая, что он скажет. — Медведь во сне — к жениху. Елена зарделась. Скромнее она свой сон описала бы, если бы знала, к чему такой снится. — Ну хорошо. Того гляди и повстречаешь сегодня своего суженого-то, — по-доброму усмехаясь добавил купец и продолжил есть. Вскоре после завтрака Михаил ушёл. Александр же и Елена остались в избе. Ещё вчера они обусловились, что стрелец в свой выходной поведёт её на Москву да на люд московский поглядеть, а потом, ближе ко второй половине дня, вместе с отцом они отобедуют у кого-нибудь из его московских друзей-купцов. Чуть позже пришла специально нанятая на время Лениного пребывания здесь крестьянка, чтобы помочь облачиться девушке на выданье к предстоящей прогулке. Настька из-за сыночка поехать в Москву вслед за сударыней не смогла. — Любо поглядеть на тебя, — заключил стрелец, когда разодетую Елену вывели в горницу. На ней был лазоревый летник с яхонтовыми пуговицами, подол и запястья рукавов которого были расшиты серебристыми тесьмами. В длинную рыжеватую косу были вплетены ленты и нити жемчуга, на голову был надет венец из пяти зубьев, богато усыпанный камнями и бисером, а тонкие пальцы были украшены аккуратными перстнями. Перво-наперво повёл стрелец сестру по главным столичным улицам. Они шли неспеша, Елена с любопытством, но с должной сдержанностью, рассматривала всё вокруг, то и дело задавая брату какие-нибудь вопросы или вовлекая его в непринужденную беседу. Погода стояла прелестная, люди встречались приветливые, осматривали Никитину по-доброму. Скоро вышли они на торговую площадь, бурлящую, кипящую, шумную и весёлую, ведь в такой час туда стекались практически все жители. Площадь пестрила красками: это и ткани, привезённые из-за моря, и украшения, сделанные искусными мастерами, и одежды московских красавиц, собравшихся на них посмотреть и прикупить; в воздухе витал целый букет ароматов от солений и овощей до выпечки и сладостей на любой вкус; где-то в глубине заиграла музыка и послышался хохот — кто-то из местных удальцов решил развлечь собравшихся. От всеобщего праздного настроения веселы были и Александр с Еленой. — Выбирай, что душе угодно, сестрица! — он подвёл её к казалось самому богатому прилавку. Здесь было всё, перед чем не устояла бы ни одна красна девица. Никитина горящим взглядом окинула разнообразие товара. Аккуратно придерживая рукав летника, она стала перебирать яркие драгоценные камни бус, серебро браслетов и шёлк платков. Но выбор её пал отнюдь не на дорогие украшения. Нежные пальцы держали тонкий перламутровый гребень, основание которого было украшено стеклярусом. — Отчего же ты не выбрала подарок покраше? — поинтересовался стрелец, — Мне никаких денег на тебя не жаль. — Не в деньгах дело, Сашенька. Достаточно у меня и платков цветных, и лент расшитых, и ларчиков, полных украшений, и много ещё будет. Зато гребешком этим я буду каждый день причёсываться, да тебя вспоминать. Ответ растопил сердце Александра, который из-за долгой разлуки по долгу службы стал забывать, какой любящей и ласковой выросла Елена, и как похожа она стала на мать, которую он изредка с теплотой вспоминал. Ещё некоторое время они с интересом разглядывали торговые лавки и люд, а затем направились к государевой обители, на которую Никитиной было поглядеть любопытнее всего. Она была далека от всего царского, поэтому плохо представляла себе палаты и другие места, где могли собираться советники, опричники или другие важные люди. Но любопытство — не единственное чувство, овладевшее в тот момент её мыслями. Где-то глубоко слабым огоньком свечи тлел страх повстречать одного опричника. И по мере приближения к площади этот огонёк страха разгорался всё сильнее, пока не поглотил полностью все девичьи мысли. Её поступь сделалась совсем неслышной, будто она кралась куда-то в ночной тиши, слух обострился, улавливая всё шумы вокруг. Она слышала, как хрустит песок под подошвами прохожих, как поскуливает где-то собака, как разговаривают какие-то мужики. Не слышала она одного — топота копыт, и лишь это успокаивало её. Наконец они вышли на площадь. Дворец выделялся белизной стен, золотом крыш и обилием лестниц и переходов с аккуратными оградами. Александр обращал внимание сестры то на одно, то на другое, попутно объясняя ей предназначение тех или иных помещений. Они также видели нескольких московских стрельцов, нёсших караульную службу у дворца, и обменялись приветствиями со знакомыми Александру стременными стрельцами, жившими близ Кремля. Время близилось к полудню и Никитины решили выдвинуться к отцу, гостившему сейчас у одного из московских купцов. Они вновь пересекли площадь — на сей раз в обратном направлении — как вдруг рядом с ними, выехав с одной из главных улиц, пронеслись несколько всадников в чёрных опричных одеяниях на таких же чёрных скакунах. К сёдлам у них, как и положено, были привязаны мётлы и собачьи головы. Елена не успела разглядеть всадников, нет, она специально не пыталась вглядеться в их лица. Но Александр обернулся, и она не смогла воспротивиться этому желанию. Теперь они оба смотрели на опричников, часть из которых уже спешилась и теперь шумно что-то обсуждала. Двое из них по-прежнему были в сёдлах, будто кони их настолько буйные, что всё никак не могут остановиться, и посему недовольно фырчат, мотая косматой гривой, да переступая с ноги на ногу. Наконец всадники о чём-то обусловились, и тот, что был похилее, пришпорил коня и помчался в сторону Никитиных, но не успел он минуть их, как второй опричник, судя по всему главный из них, опомнился и окликнул ускакавшего хорошо знакомым голосом. Они обменялись ещё парой фраз, прежде чем всадник унёсся прочь. Их главный тем временем наконец усмирил скакуна и спешился. Он снял чёрную шапку и длинными тонкими перстами взъерошил примятые ею тёмные кудри. Он, щурясь, окинул взглядом всё видимое пространство, в том числе и Елену с братом. Но взгляд его задержался на ней совсем недолго, как задержался бы взгляд любого незнакомого молодца на незнакомой красавице. — Елена, идём отсюда, — холодно бросил ей Александр. Конечно, он тоже узнал опричника. — Идём же, — он несильно одёрнул сестру за руку, чтобы привести её наконец в чувства, но было уже поздно. Опричник приближался к ним. — Эй, стрелец! Я сразу признал тебя! Что делаешь ты здесь? Надумал в стременные к государю-батюшке податься? Каждый шаг выдавал его недюжинную уверенность и твёрдость, но при этом была в нём ещё и звериная хитрость, внушающая опасность. Во взгляде его серых глаз плескалось не то лукавство, не то надменность, а алые губы растянулись в холодной улыбке. Наконец, достаточно приблизившись, он вновь обратил внимание на девицу. Елена, избегая смотреть ему прямо в глаза, ясно заметила: опричник теряется в сомнениях. Неужели и впрямь не узнаёт её? Или вовсе не желает того? — Меня моё положение устраивает, Фёдор. А ты, как я погляжу, теперь встал во главе опричного войска? — процедил Александр, не скрывая неприязни. Басманов выслушал это с наглой улыбкой, продолжая рассматривать стоящую рядом купеческую дочь, и собирался было что-то ответить, но Елена, растратившая силы терпеть это напряжение, посмотрела ему прямо в глаза. Его лицо тут же переменилось, густые брови поднялись, глаза широко распахнулись, рот приоткрылся то ли в попытках глотнуть воздуха, то ли что-то вымолвить. — Елена… — прошептал он, — Свет мой, Елена… Я не признал красы твоей дивной! — Оставь её. Мы уходим, — стрелец, нахмурив брови и сжав кулаки, встал между ними. — Ну-ну, чего горячишься стрелец. Чем я пред тобой провинился? Дай мне хоть словечком с ней обмолвиться! — Нет! — вскрикнул Никитин. — Сашенька, — тихо и мягко окликнула его Елена. Она прильнула к его спине, мелко дрожа, и шепнула ему: — Позволь. — Нет, — он теперь развернулся к ней. — Я в порядке буду. Стрелец метался. Он напряженно молчал некоторое время, но потом шумно выдохнул и непозволительно близко и резко подошёл к опричнику. — Только посмей ей невесть чего наговорить. Убью, паршивец, как собаку. Фёдор расхохотался. — Куда тебе на царёва опричника руку подымать, стрелец! — смех его был зловещим, в нём через край плескалась вседозволенность, какая чумой расползалась среди любых царёвых угодников, добившихся твёрдого положения. Елене сделалось страшно. Внезапно она перехотела оставаться с Басмановым наедине, но было уже поздно: брат отошёл на несколько шагов в сторону. Она обратила на него короткий взгляд, а затем, набравшись смелости, встретилась с прежним лукавым взглядом опричника. Теперь она заметила: он изменился. Черты лица его, взгляд его — на всём остался сперва незаметный отпечаток пережитых Фёдором чувств; будь то ликование успеха, страх сражений, искушение грехов, горечь неудач, обида предательств, разврат пиров и лицемерие окружающих. Сердце её затрепетало, болезненно заныло, когда она подумала о том, что ему, возможно, в самом деле было нелегко, а потому он не спешил воротиться за нею. — Как удивительно видеть тебя здесь, голубушка! Чего ты нарядная такая? — он хотел ласково провести ладонью по её щеке, как делал когда-то, когда они ещё были в Слободе, но девушка отшатнулась. — Чего же ты ко мне не ласкова? Али обиду таишь на меня, проклятого, что позабыл тебя? Так знай, Елена, ни ночи я не прожил без воспоминаний о тебе, — до чего же сладким и бархатным сделался его голос. Сердце изнывало от мучительной вины и строгого желания простить Фёдору все слезливые вечера и бессонные ночи, разочарование и одиночество, терзавших Никитину долгое время. Но она оказалась умнее и вновь заглянула в его глаза. Они никогда не лгали, и она ясно видела в них искренность, когда Басманов бывал с ней искренен. Но сейчас во взгляде серых глаз блистали лишь задор и любопытство. Для светлой грусти и сокровенной близости в них не было места. — Я многое о тебе услышала, Басманов, и многое осмыслила. Папенька собирается выдать меня этим летом. Нам лучше больше не видеться. Опричник ахнул. — Не торопись с решениями, можешь потом пожалеть, — сейчас в его глазах блеснуло вполне искреннее удивление и даже толика страха. Фёдор не понаслышке знал, что таких как Елена в Москве полно, к тому же, найдутся и краше; а со своим нынешним положением при дворе он может претендовать на ещё более знатную невесту, но ему всё равно было боязно лишиться её любви, которая ещё недавно была для него полузабытым призраком, маячившим где-то на горизонте его беззаботного лета длинною в два года, что он мог позволять себе бездельничать в Воробьёвой слободе. Но сейчас в этот призрак вдохнули жизнь, и в голове его пёстрым венком закружились воспоминания проведённых вместе вечеров. — Давай встретимся скоро вновь, на подольше, Елена. — Нет. — Послушай же… — Нет, Фёдор, — она потупила взор. Ей было сложно отказывать ему, но она чувствовала, что так будет правильно. — Я приду к тебе. — Я не пущу тебя на порог. — Я буду ждать, пока не пустишь. — Глупости. — Опричник пустых обещаний не даёт. Пока не поговоришь со мной, я не уйду, вот увидишь, — сказав это, он ещё немного молча поглядел на неё, будто убеждаясь, что она услышала его слова, и что они не отскочили чудным образом от невидимой ледяной стены, которой она так упорно пыталась защититься от него, а он — растопить, раздувая тлеющие угли былых чувств.