Омега-альфа

— Господи Ким, я рад, что вы присоединились к нашей команде. Минсок кланяется с достоинством и вежливой улыбкой, изо всех сил стараясь сдержаться и не начать прыгать от радости, как маленький мальчик перед елкой с подарками. Потому что наконец-то! Ради этой должности он почти полгода пахал за такие копейки, что не будь Чжиена, Минсок даже себя содержать бы не смог. Но это, в общем-то, понятно: ему, чтобы проверить навыки, давали пробных персонажей или вовсе тех, над которыми уже трудятся штатные художники. По сути, это было тестовое задание, с которым он прекрасно справился, доказав: ему самое место здесь, среди разработчиков NG Game. В команде нового проекта, что должен повторить, а то и превзойти успех «Битвы богов»… Это победа. Действительно победа — не все выпускники даже Сеульского национального и Тэджонского Технологического могут рассчитывать устроиться в ведущую компанию-разработчика игр. А уж мальчишка из провинциального вуза, то ли пятого, то ли шестого с конца национального рейтинга… Но Минсок смог. Сначала конкурс, потом — тот самый испытательный срок без трудоустройства, работа почти задаром, лишь бы доказать: я вам подхожу. И вот теперь он в команде, с зарплатой в семь миллионов вон. И с перспективой роста — и карьерного, и дохода. Четыре года назад, только приехав в Сеул, Минсок мог о таком лишь мечтать. Как и о Хане. Хань… Красивый настолько, что с него можно эльфов рисовать, ничего не меняя. Когда Минсок его в первый раз увидел, то даже замер. От восхищения — он не думал, что люди могут быть настолько прекрасными и в жизни, не только на экране, где гримеры-осветители-операторы даже из урода симпатичного сделают, а из обычного парня — красавчика и секс-символа. Но Хань был похож на ангела даже тогда, со встрепанными волосами и темными кругами под глазами. И одетый, как даже не бедный, а нищий студент, приехавший из очень глухой провинции, типа Мокпхо. Именно поэтому Минсок и рискнул подойти — он, мальчишка из деревни, знал о мире богачей только из интернет-сплетен и дорам, а потому даже представить не мог, чтобы сын чеболя надел куртку, которую давно пора выбросить, и потертые явно от носки, а не по дизайнерской задумке джинсы, вот и решил: двум приезжим, что едва сводят концы с концами, найдется о чем поговорить. Да хотя бы на жизнь друг другу пожаловаться — как тут, в Сеуле, все дорого и работу, даже на полставки и не по специальности, не найдешь. Минсоку до сих пор хочется провалиться под землю, когда он вспоминает, как пытался разговорить Ханя насчет его «жизненных трудностей». И даже предложил переехать к нему (слава богу, не в первую встречу, а в пятую, которая уже почти свиданием была) — «у меня, конечно, студия небольшая и на окраине, но вдвоем уберемся как-нибудь, семнадцать метров все-таки, все лучше, чем гошивон». Минсок, считавший Ханя бедным студентом-провинциалом, конечно же, подумал: таким устало-измотанным Хань выглядит из-за главной проблемы всех приезжих — жилья, — и потому очень удивился, когда оказался в его квартире. В «Форест Траймадж», едва ли не самом разрекламированном после «Ханнам зе Хилл» жилом комплексе Сеула. Да, проблем у Ханя было полно — но совсем, совсем других. Не «что есть» и «где жить», а «как не сойти с ума со своей семейкой, и при этом не разосраться с ними окончательно, чтобы не оказаться на улице без воны в кармане». И это было… чуждо. Настолько, что Минсоку в какой-то момент даже захотелось сбежать. Не из-за подспудного страха «меня тут все равно пошлют» — из-за ощущения… неподходящести. Минсока его родители, простые рыбаки, научили не бояться бедности. И не стыдиться ее, не опускать глаза, говоря о своих доходах, даже когда видишь: часы твоего собеседника стоят столько, сколько ты и за двадцать лет не заработаешь. В его отцах еще было живо достоинство смиренных, они считали: у каждого есть свое место в мире, и раз уж их — в самом низу, то надо просто принять это и постараться прожить жизнь порядочно и честно, не желая большего и не сожалея о том, чему сбыться не суждено. Наследие средневекового, в сущности, менталитета, сохранившегося только в самых глухих уголках. И только у пожилых людей — ровесники Минсока, как бы им ни твердили родители «делать тебе в столице нечего» и «где родился, там и пригодился», рвались в Сеул, который отсюда, из жуткой глуши, чуть ли не центром мира казался. Они хотели модно одеваться, ужинать в ресторанах, жить в первоклассных апартаментах и позволять себе всякие, как говорили отцы, «излишества»: новый айфон, сумку Гуччи, поездку на Мальдивы, да даже просто кофе купить, не считая воны: хватит мне потом на кимпаб, если я сейчас капучино в «Старбаксе» возьму, или лучше сразу пойти в ту обшарпанную забегаловку за углом, там за эти деньги на два дня вперед наесться можно? Да, Минсок тоже этого хотел. Как и стать художником, а не ходить в море на старом траулере всю оставшуюся жизнь, потому что пенсии есть только у госслужащих, а сбережений на старость простым рыбаком не заработаешь, и ладно, если у тебя в семьдесят медицинских долгов не будет за какие-нибудь операции или сложное лечение… Но и не боялся жить, как отцы. Потому что видел: ничего страшного в этом нет. Главное, не брать в долг у криминала, а все остальное… Есть же личное банкротство, монастыри и благотворительные организации, которые заботятся о немощных одиноких стариках. Да, это очень, очень бедная жизнь, непростая и часто тяжелая — но не настолько страшная, какой ее рисует фантазия выросших в роскоши. Как Хань. Он был пусть и нелюбимым, но все-таки сыном чеболя. Он вырос в Сонбуке, в большом доме с садом, у Ханя была собственная комната, карточка, на которую каждую неделю отец переводил деньги «на карманные расходы». Пять миллионов вон, в полтора раза больше, чем средняя месячная зарплата по стране — столько Ханю давали каждый понедельник на кафешки-шмотки-гаджеты. Неудивительно, что для него бедность — нескончаемый кошмар, в котором надо себя день за днем истязать самоограничением: это я не могу себе позволить, я столько не зарабатываю, это могу, но если оставшиеся до зарплаты полторы недели одним вареным рисом питаться буду, а вот это возьму, да, дороговато, но ведь надо себя иногда баловать, верно? Он так жить не сможет, несмотря на то, что в бытовом плане совсем не избалован и крайне неприхотлив — Минсок бы сдох, если бы ему пришлось неделю жить без электричества, связи и интернета, кипятить воду в какой-то маленькой печке и жрать пустой кускус (его готовить проще, залил кипятком — и все), а Ханю ничего, нормально было, когда он в какую-то там хижину в горах ездил «ауру почистить» (то есть побыть в одиночестве, вдали от так задолбавших его людей). И не есть он может сутками, особенно когда заготовки для пластического грима делает или новые силиконовые маски для приват-сеансов Бэкхена, и одевался всегда скромно (в лучшем случае, а то и вовсе как бомж). Но сам факт того, что он в любой миг может достать карточку и заказать-купить что угодно, искупал для него все неудобства. Потому что это давало уверенность: у тебя все хорошо. У тебя есть завтра, обеспеченное твердой валютой на счету. И пока эти деньги не закончатся, у тебя будет все в порядке. А вот потом… Хань боится бедности, очень, пусть и не признается себе в этом никогда. А еще не верит, будто сможет сам, без чьей-либо помощи, обеспечить себе комфортную жизнь. Хотя он высококлассный гример, его даже в Сеульский мюзик-холл зовут в особо сложных случаях, вот как недавно, улыбку Гуинплену делать. И на кафедре в колледже его часто с практическими занятиями помогать приглашают, говорят, что если окончит магистратуру, то и вовсе преподавателем возьмут, а пока могут предложить работу ассистента: зарплата небольшая, зато общежитие, если надо, дадут. Неплохой вариант, особенно в долгосрочной перспективе. Вернее, очень, очень долгосрочный — вуз-то национальный, так что у его преподавателей будет пенсия, как и у всех госслужащих. Но для Ханя это не вариант — потому что уже бедность с адом самоограничений… Именно поэтому Минсок и решился на эту авантюру с устройством в NG Game. Как бы ему ни хотелось быть очень вольным художником, рисовать что вздумается, а потом продавать арты на бирже, он решил пренебречь этим желанием ради работы в большой компании. Он даже в Кореян оф артс годовой спецкурс по анимации прошел, чтобы расширить свои возможности. Хотя пока его должность этих навыков не требует, но как знать… Всегда лучше иметь в запасе что-то еще. Хотя бы потому, что лично Минсоку нужна стабильность и перспективы. Не для себя — для Ханя. Чтобы избавить его от самого главного страха в его жизни, чтобы он знал: у него теперь есть, на кого положиться. И можно отбросить сомнения, необходимость держаться за Чжиена, наконец-то сказать своей семейке «идите вы все, я и без вас проживу» откровенно и грубо, не выбирая обтекаемых формулировок вроде «я все же считаю свое решение верным, поэтому попробую жить самостоятельно в соответствии со своим выбором». И послать Джунмена… Последнее для Минсока было бы приятнее всего. Потому что Джунмен всегда его откровенно бесил. Нет, не тем, что бывший Ханя, и не тем, что у Джунмена явно остались чувства — будь это кто другой, Минсок бы его даже пожалел, — просто этот богатенький мальчик очень сильно выебывался. Слишком любил показывать: я тут самый умный и лучший, и вообще соль земли, а вы — никто. Он даже в адрес Ханя унизительно-скабрезные шуточки порой отпускал — при этом постоянно намекая (а то и прямо говоря), как был бы рад, если бы Хань к нему вернулся. Минсок, если б кто с ним так обращался, точно бы прибил. Или просто поколотил маленько, поставив парочку синяков. А Хань терпит, и не в последнюю очередь потому, что Джунмен занимается финансами Чжиена. И квартиру эту подарил. В общем, дал то, что Ханю было необходимо — возможность пусть и временно, но стать независимым от своей семейки, не отказываясь при этом от привычного уровня жизни. И Хань за это Джунмену до сих пор благодарен, как бы он себе это чувство снисходительной привязанностью ни объяснял. Минсок, кстати, благодарен тоже. Хотя нет, не так: признает, что многим обязан Джунмену. Чжиен появился благодаря ему, и деньги с Каймановых островов на именные счета в сингапурском банке тоже Джунмен перегнал, причем так красиво, что ни у одной налоговой службы — ни Сингапура, ни Кореи — не возникло вопросов. Это сильно облегчило жизнь не только Ханю. И в то же время Минсок не может забыть: для сына Ким Енгуна это ничего не стоит. Джунмен просто развлекается за счет Бэкхена и Чондэ, двух провинциальных мальчишек, которые не пойми каким образом у него в приятелях оказались. А с финансами Чжиена просто выпендривается: вот, насколько я крутой, все законы-правила обхожу на раз-два. Благородства в этом мало, вернее, нет вообще — одно желание самоутвердиться, причем за счет людей, которые ему вроде как не чужие. Для Минсока это мелочно и низко. Поэтому он четко определил для себя границы своей благодарности: надо будет отдать деньгами — окей, сейчас, когда у него есть постоянная работа, он готов отдать все накопления, а потом — и с новых доходов отчисления делать (не сразу, конечно, хотя бы через год, когда, как ему обещали, его зарплата до десяти миллионов вырастет); надо будет помочь чисто по-человечески, ну, скажем, побыть рядом и морально поддержать в трудную минуту — вряд ли она, конечно, у Джунмена случится, но вдруг? — Минсок сделает и это, — но большего от него не требуйте. Чужая помощь, какой бы она ни была, не должна превращать человека в раба. Даже спасенная жизнь того не стоит. Ради спасителя можно рискнуть своей жизнью, вытерпеть трудности, отдавая долг, — но не служить до своей смерти, точно верный пес. А уж если это снисходительная помощь, которая благодетелю, по большому счету, ничего не стоит… Поэтому Минсок и не собирается терпеть Джунмена… безусловно. Холодная вежливость — большее, на что тот может рассчитывать. Минсок ну станет угодливо-фальшиво смеяться в ответ на неприятные шутки. И уж тем более — не откажется от Ханя. Хань теперь точно его. Минсок любит и любим, и готов сделать последний, решительный и самый главный шаг к их личному «и жили они долго и счастливо». И плевать, кто и что там по этому поводу скажет. И Джунмен, и Ханева семейка, и весь мир. *** — Привет, — устало улыбается Хань. — Что-то случилось? — спрашивает Минсок — слишком уж измотанный выглядит Хань. Сегодня у Бэкхена не трансляция, а приват-сеанс, а это быстрый вариант «макияжа»: линзы, клейкая полоска на веки, немного теней и туши, блеск для губ — и силиконовая маска, одна из тех, что делает Хань для Чжиена. «Надеть» ее — дело пяти минут, максимум десяти. За полчаса Хань со всем бы управился, но выглядит он так, словно пришлось Бэкхена вручную разрисовывать с головы до пят, затейливыми узорами с множеством деталей. — Я сегодня ходил к мастеру Чо, он просил меня помочь с образом для «Белого человека». Я с утра там, даже к Бэку едва успел. — Но это же здорово, Хань! — порывисто и радостно обнимает его Минсок, и тут же уточняет, подумав, что его слова двусмысленно прозвучали: — Ну, что попросил помочь, а не что чуть не опоздал. Да, «Белый человек» — потенциальный блокбастер, ориентированный на мировой рынок. Огромный бюджет и звезды, причем засветившиеся на Западе — в «Ловкачах», который получил «Оскар», и «Игре с дьяволом», что стала сенсацией «Нефликса». Конечно, любой потенциальный блокбастер может провалиться в прокате — в Голливуде, бывало, не окупались даже очередные эпизоды, казалось бы, суперуспешных франшиз— но техническая составляющая, в том числе и грим, точно будет на высоте. И профессионалы это оценят. А значит, теперь Хань может добавить еще один пункт в резюме, если вдруг станет искать работу. Плюс рекомендация от одного из лучших специалистов по гриму в стране… Это не просто хорошо, а ОЧЕНЬ хорошо. Немногие могут таким похвастаться. — Я знаю, — кивает Хань. — Но рано вставать я все еще не могу. Хотя, наверное, надо привыкать. Минсок кивает: надо. И ему тоже — как бы ни были демократичны айтишники вообще и игровые компании в частности, работать исключительно по ночам ему вряд ли кто даст. Это пока был «тестовый» период, он мог приезжать в офисе раз в неделю, общаясь с коллегами и начальством в основном по интеренету, в любое время, пока у аватарок горит зеленая звездочка «в сети», — но теперь ему придется сидеть в студии вместе со всеми. Конечно, и не с самого утра (ему уже заговорщицки прошептали: «к девяти можешь не приходить, начальство раньше десяти тут не появляется»), но все равно: какой-никакой, но рабочий график у него будет. И поддерживать отношения проще, если режим более-менее совпадает, а не «один спит днем, другой ночью». Тем более что они теперь… — Ты мне что-то хотел сказать? — спрашивает Хань. Видимо, почти за два года научился читать Минсока как открытую книгу. — Ну… Наверное, завтра лучше. — Почему? — Ты сейчас устал и не оценишь. — Если новость хорошая — оценю. — А если плохая? — У тебя взгляд такой, что точно хорошая, — смеется Хань. — Так что давай, говори. — Меня взяли NG Game! В понедельник выхожу, — говорит Минсок с секундной задержкой. Потому что на мгновение захотелось сказать другое — но это точно завтра. — Правда? — улыбается Хань. — Но это же классно. — Очень, — улыбается в ответ Минсок и легко, без засоса целует его — слишком уж явно Хань устал для страсти. Его сейчас разве что до кровати донести… хотя нет, сначала до душа, а вот потом, вытерев, завернуть в одеяло и уложить спать. — Но ты будто еще что-то хотел мне сказать. Ну точно, Хань научился видеть его насквозь. Но Минсока это не пугает — ведь пара и должна чувствовать друг друга. Иначе какая же она пара? — Это точно завтра, — качает Минсок головой. — С ужином, свечами и прочим. — Мин, ты же не собираешься… На лице Ханя недоверчиво-радостный испуг. Так бывает, когда боятся поверить. — Собираюсь. — Он подносит ладонь Ханя к лицу и целует тонкие пальцы. — Еще как собираюсь. Но завтра. Сейчас атмосфера не та. — Нет уж, давай сейчас, — Хань игриво изображает упрямство. — Я ж не усну тогда. — Ладно, — сдается Минсок и достает из заднего кармана джинсов коробочку, открывает, готовясь сказать «Хань, ты выйдешь за меня?», но его прерывает вздох. — Это… Да, кольцо не совсем обычное. Оно старое, очень, ему не один век. Оно не сказать чтобы драгоценное — грубая отливка, ярко-зеленый, но небольшой и мутноватый камень-кабошон. Вот только для Минсока оно особенное. — Его подарил отец папе, когда предложение делал, — говорит он. — И дедушка дедушке. И прадедушка прадедушке, и еще много кто с прапра-. Оно, конечно, простенькое, но можно потом тебе купить другое… — Нет-нет, — мотает головой Хань, и Минсок видит: его «нет» искренне. — Я… просто не ожидал. Я не думал, что кто-то еще дарит семейные реликвии просто так. Ну, только всякие аристократы, для которых это признак статуса, но… Оно прекрасно, правда. Видно, что очень старое и с историей. Я люблю такое, ты же знаешь. Да, знает — Хань ему показывал ему старинные украшения, купленные еще до разрыва с семьей. Античные серьги с мелкими, темными шлифованными гранатами, кольцо-печать времен Османской империи, браслет с лазуритом викторианской эпохи… Ничего по-настоящему драгоценного, исключительного, из-за чего музеи и коллекционеры бы передрались. Но даже на их фоне кольцо Минсока выглядит… бедновато. Грубая поделка неумелого ювелира, которому вообще не пойми кто и зачем дал в руки золото. И изумруд, пусть и не самый лучший. Поэтому он не думал, что Ханю кольцо может понравиться само по себе, а не как знак, что Минсок готов прожить с ним всю оставшуюся жизнь. Как положено: в горе и в радости, в богатстве и в бедности… — И я… мне действительно важно, что это твое фамильное кольцо, — говорит Хань, словно прочитав мысли Минсока. — Я очень хочу провести свою жизнь с тобой, Минсок. Правда. Я… ни с кем и никогда мне не было так хорошо. Слова Ханя отзываются нежностью в груди, теплой и яркой. И слишком сильной, чтобы стоять на месте, и Минсок подхватывает Ханя на руки и кружит его по комнате. Минсок чувствует себя счастливым мальчишкой из романтических фильмов, что в самом конце, после всех испытаний, держит за руку того самого, зная: они вместе отныне и навсегда. Серьезно, даже музыка какая-то мило-сказочная, словно из мультфильмов «Дисней», в ушах зазвучала. И если бы вокруг него сейчас запорхали яркие бабочки и райские птички, Минсок бы не удивился — слишком он счастлив сейчас, и потому ему кажется: возможно любое чудо. Даже самое главное: прожить вместе всю жизнь и не надоесть друг другу ни капельки даже через пятьдесят лет, даже через семьдесят, и когда придет пора умирать, в один день, сказать: «Я не о чем не жалею. Я был все эти годы безмерно счастлив и благодарен судьбе за то, что она подарила мне тебя»… — Я знаю, что это глупо, — говорит он минуты через две, уже поставив Ханя на ноги, — но я так и не спросил: ты выйдешь за меня? — Да, — отвечает Хань, улыбаясь. — Выйду. *** — Ты сделал ему предложение, — Джунмен говорит это таким тоном, словно в убийстве обвиняет. Или в изнасиловании ребенка. — Это не твое дело, — усмехается Минсок. — Мое. Я не хочу, чтобы он наделал глупостей, а потом об этом пожалел. — А не пожалеет он, если он выйдет за тебя? — За достойного человека, который может его обеспечить. — Что обеспечить? — снова усмехается Минсок. — Бриллианты в обмен на эмоциональный дискомфорт, как ты? — А с чего ты взял, что ему со мной было эмоционально дискомфортно? — высокомерно поднимает бровь Джунмен. А вот это он зря. Даже если он точно знает, что Хань об их отношениях не рассказывал — не любит он это, даже о своей семейке не особо охотно-то говорит, — то остается Бэкхен, который любит языком почесать. И… — А ты фотографии ваши и мои с ним посмотри и сравни. Много узнаешь. — Ты предлагаешь мне судить отношения по фото? — фыркает Джунмен презрительно, словно Минсок жуткую глупость сказал. И это тоже зря — сам в ловушку лезет. — Фотографии — свидетели чувств. Скажи, на скольких снимках с тобой он выглядит счастливым? Или ты вообще их не смотрел? Судя по молчанию Джунмена — да, не смотрел. Что ж, пусть поглядит и увидит: почти везде у Ханя на лицо написано «ох, и за что мне такое наказание?» или «и почему я тебя, придурка, еще терплю?». А больше всего Минсоку запомнилась фотография с дня рождения Ким Енгуна, где Хань в дорогом дизайнерском пиджаке, с дерзкой серьгой-стрелой в ухе — и высокомерно-насмешливой, как у Джунмена, улыбкой. Всего лишь маска, надетая на выход вместе с костюмом, социальная мимикрия, не более того. Так делают все, кто не хочет пускать в свое личное пространство кучу чужих людей. Вот только Минсок очень хорошо знает Ханя и точно может сказать: обычно он предпочитает совсем другую маску: отстраненного похуиста, как Кенсу, которому что ни говори — все мимо. А если Хань решил копировать Джунмена — значит, дело дрянь. Он чувствует себя кроликом, которого пригласили на псарню: может, его там и не загрызут, если собаки хорошо дрессированы и привыкли совсем к другой дичи — но все равно: он для всех тут — потенциальная еда и добыча, и в любой момент над ухом могут клацнуть зубы… Какой к черту, у Ханя рядом с Джунменом может быть душевный комфорт? — Он сбежал от тебя, потому что ему с тобой плохо, — продолжает Минсок напористо, видя тщательно скрываемое смятение Джунмена. Пока этот придурок растерялся, нужно закрепить свою победу. — Ему хреново от твоей манеры общения, от твоего отношения к людям, ему пиздец как хеуво в обществе, в котором он, как твой муж, должен будет бывать. А что ты ему можешь дать взамен? Деньги? Так ему они не нужны. По крайнем мере, как ты это понимаешь. Да он в одних джинсах три года может ходить, пока они от старости на нем не расползутся! И пустой рис есть, даже без соевого соуса — и ему нормально. Понимаешь? Ему не нужна роскошь, которой ты его закармливать пытался, когда все свои подарки дарил. Единственное, что для него имеет значение — безопасность. Он хочет быть уверенным в завтрашнем дне. Но это теперь и я могу ему дать. — И как же? — отмирает Джунмен. — Чжиен дай бог еще пару лет протянет. — Меня взяли в NG Game, — говорит Минсок. — Можешь проверить, я теперь там штатный сотрудник. У меня уже зарплата семь миллионов вон, а будет еще больше. И Ханя зовут в помощники профессора в Кореан оф артс, а это, ты сам знаешь, возможность семейного общежития, льготного обучения в магистратуре и стать потом преподавателем. Мы справимся, Джунмен, даже если тебе квартиру придется вернуть, поверь. Ты, конечно, можешь нам помешать — меня чтобы из компании выкинули, его никуда не взяли — но смысл? Он с тобой все равно не будет. А если будет, то станет ненавидеть тебя и мечтать подушкой придушить. Ты этого хочешь, да? Что-то дрогнуло в глазах Джунмена такое… человеческое. Все же, что ни говори, к Ханю у него чувства были. И до сих пор, наверное, остались, пусть Джунмен и старается этого не показывать. И поэтому Минсок добавляет уже мягче: — Я не враг тебе, Джунмен. И он тоже. Но и ты не будь врагом нам. Отпусти его и не мешай нам, все равно ж ничего хорошего ты не добьешься. Или ты хочешь, чтобы он тебя до конца жизни ненавидел? Джунмен ничего не говорит, только, высокомерно усмехнувшись, разворачивается и уходит. Но Минсок прочел в его глазах ответ: нет, не хочет. Но Ким Джунмен, сын самого Ким Енгуна, слишком горд и самолюбив, чтобы это сказать. Но это его право — плевать Минсоку на слова, главное, чтобы понял и больше не мешал им. А все остальное — ерунда, на которую даже не стоит обращать внимания. Неприязнь и демонстративное презрение Джунмена Минсок уж точно как-нибудь переживет. *** Хань затягивается последней сигаретой из забытой Джунменовым Тэеном пачки. Господи, ведь со школы не курил! Кто бы ему это сказал в двенадцать, когда он начал активно бунтовать и показывать родственничкам: в гробу я вас всех видел, — Хань бы рассмеялся. И в лицо струю дыма пустил, чтобы этот кто-то понял, какую глупость взболтнул. Бросил уже в выпускном классе старшей школы, когда договорился с папочками: он ведет себя прилично, а они не мешают ему учиться там, где он хочет. Так Хань и поступил на гримера, а не в Енсе на юридический. Потом, когда он начал встречаться с Джунменом, ему бы наверняка не только сигареты простили, но и травку — слишком уж радовались родственнички такому браку, крайне выгодному для них. Но тогда курить Ханю не хотелось — только напиться, потому что после бутылочки соджу вы…ступления Джунмена переносились легче. Потом у Ханя просто все было хорошо: квартира и «зарплата» от Чжиена позволяли пусть и вежливо-завуалированно, но послать всех и жить с Минсоком в свое удовольствие. А вот теперь потянуло курить. Потому что вдруг оказалась, что его жизнь… ну, не летит в пропасть, конечно, но сильно осложнилась. Из-за денег — вернее, их потенциальной нехватки. Бэкхен решил закрыть аккаунт Чжиена. И Хань лишился легкого заработка, который позволял ему не думать «а на что я завра буду жить?». А теперь думать приходится. Да, Минсок устроился в хорошую компанию — но что такое семь миллионов при такой квартире? Она больше половины этих семи сожрет: коммунальные расходы, плюс платеж «за содержание» (охрана, а тем более кафе-сауна-тренажерка «только для своих», даже если ими не пользоваться, обходятся недешево, миллион двести в месяц как с куста), да еще налоги… Нет, конечно, оставшихся денег на еду-одежду хватит, но если вдруг нужно будет делать ремонт… Или кому-то из них — не дай бог! — понадобится серьезная операция, которую страховка не покроет… Придется влезать в долги, которые черт знает как они будут отдавать. Разве что квартиру продать и что-то подешевле купить... В принципе, это вариант, но Хань хотел бы отложить его на крайний случай — он привык к «Форест Траймайдж», ему здесь удобно и комфортно, а как будет на новом месте — черт знает. Ханя передергивает от мысли, что придется жить в тех старых «виллах» в Ахене: теплоизоляции никакой, отопление работает едва-едва, да еще тараканы и крысы! А еще Ханю придется работать. Нет, он не боится труда — но это несколько другое. Помогать профессору Юну с практическими занятиями или мастеру Чо с разработкой грима — это одно, а каждый день торчать в том же мюзик-холле, терпеть многочисленные «что ты как медленно?», хамство приглашенных звездулек, да и высокомерие остальных актеров — гример же техперсонал, пусть и важный (его все же не заменишь так легко, как уборщицу), и любой, кто дорос хотя бы до более-менее заметных ролей, по умолчанию выше него… Для Ханя это трудно. Он не умеет абстрагироваться и сразу начинает себя чувствовать полным дерьмом. Но, видимо, пора учиться прогибаться, подстраиваться, терпеть и сносить. Это нужно, если хочешь зарабатывать деньги — даже если Хань примет предложение профессора Хвана, он первые года два будет младшим сотрудником на кафедре, и его будут гонять все кому не лень, со словами «ну я же твой сонбэ!». А уж на киностудиях, где у Ханя нет подвязок, как в том же мюзик-холле, его вообще на массовку поставят и шпынять всем составом будут, как низшее звено в кино-пищевой цепи. Можно, конечно, и к папе Кенсу податься, аджосси До с распростертыми объятьями примет — но там не будет пластического грима, навыками работы с которым Хань по праву гордится и терять их не хочет. Так что придется все же учиться прогибаться, терпеть и подстраиваться… Хань затягивается еще раз и отпивает уже холодный кофе из чашки. Это будет тяжело — но это надо пройти. Потому что альтернатива еще хуже: возвратиться в семью, отказаться от Минсока… Нет, этого Хань не сделает. Потому что если и есть в его жизни что-то по-настоящему хорошее — это Минсок. Все остальное — с оговорками: Кенсу прекрасный друг, надежный и преданный, но с ним Ханю чем дальше, тем сложнее общаться — спокойное «просто забей» или «не парься, все нормально будет» лишь взбесит, если ты чувствуешь себя неумелым канатоходцем, которого зачем-то смертельный номер без страховки исполнять понесло; Бэкхен с Чондэ классные приятели, но что-то в последнее время все больше раздражают их проблемы, в которые они с удовольствием лезут и азартно в них себя топят — и при этом ноют «ой, что теперь будет»; профессия, которая нравится, но совсем не приносит денег, если заниматься только проектами, которые тебе по душе. И это не говоря о семье, богатой и вроде бы заботливой — только вот почему-то после жизни с ними у Ханя один сплошной пиздец от самооценки и самоощущения остался. Видимо, это в качестве компенсации за, без иронии, подарок судьбы — по праву рождения входить в число избранных, в сотую, «платиновую» долю «золотого процента». Поэтому если выбирать между Минсоком и привычно-комфортной жизнью, Хань выберет Минсока. Даже если будет точно знать: он потом пожалеет. *** — Господин Лу? — Бета в строгом костюме, неприметным лицом и цепким взглядом. Хань, кажется, как-то видел его среди сопровождающих деда. — Господин Хван хочет видеть вас. Ну точно, дед. И что это Хван Хиджун, после завершения слияния передавший все полномочия свату и зятю и ушедший в политику, захотел видеть своего блудного внука? Мораль в очередной раз прочитать? Так сам знает, что уже давно поздно. А больше вроде и не для чего. Жаль только, что отказаться ехать не выйдет. Дед может обидеться и приказать притащить к нему Ханя силой. Или просто устроить такие проблемы, что прокатиться по Сеулу в багажнике и связанным — весельем покажется. Поэтому Хань вздыхает и садится в машину. Дверь которой перед ним с поклоном открывают — в лучших традициях, так сказать, будто он до сих пор полноправный сын своих родителей (да, и отчима тоже, тот офоциально Ханя усыновил), а не лишенный всяческой поддержки семьи. Интересно даже, что это на деда нашло. Никак решил подчистить семейные обстоятельства перед выборами в Национальное собрание? Скорее всего. Значит, опять будет давить, требуя вести себя хорошо и быть паинькой. Только вот Хань уступать не собирается. Он усмехается: что ж, посмотрим, что приготовил дедуля… …Он по-прежнему бодр и властен. В свои семьдесят восемь он не производит впечатление старика, несмотря на морщины, которые не стал убирать пластикой и ботоксом. Может, он кажется пожилым, но совсем не старым мужчиной из-за осанки, поистине королевской, может, из-за движений, порывисто-резких, как у молодых, когда даже в простом взмахе руки виден избыток силы, а может, из-за взгляда, в котором нет и следа равнодушной усталости, зато много энергии и жизни, как у юноши. Впрочем, чего еще ожидать? Передав управление компанией, дед не превратился в типичного богатого пенсионера, который наконец-то может путешествовать сколько хочет, хоть каждый год в кругосветку ходить, — нет, Хван Хиджун пошел в политики. Стал лидером партии «Сила народа», сделал ее действительно популярной, превратив в главного конкурента «Демократической партии», у которой сейчас всего на двадцать с чем-то больше мест в парламенте. И теперь у деда есть реальный шанс сравнять счет — в ноябре, когда очередные выборы будут. И пятно на, так сказать, семейной репутации ему совсем ни к чему. — Садись, — дружелюбно улыбается дед. Хань садится и берет чашку чая, которую ему наливает слуга. Не сделать этого — показать невежливость и бросить вызов. Еще полгода назад Хань бы так и сделал, но сейчас, уже вынужденно усвоив первые уроки смирения, он делает все как положено, выказывая уважение и почтение. Успеет еще к черту послать. Дед одобрительно кивает. Ну да, он раньше всегда говорил, что характер Ханя погубит. А тут такой прогресс. — Я хотел с тобой поговорить, — уже более веско произносит дед и делает паузу, явно ожидая вопроса «О чем?». Но Хань молчит, и дед, усмехнувшись, продолжает: — Мне сказали, ты вышел замуж. Хань кивает. Он это и не скрывал, пусть и не пригласил никого из родственников на скромную церемонию, всего с двумя десятками гостей. Хотя даже Джунмена позвал, вместе с его новым парнем, Тэеном. — Тебе стоило поставить в известность свою семью. — С чего бы? — фыркает Хань, решив, что хватит ему уже молчать. — Вы сразу дали мне понять, что Минсока не примете, и если хочу быть с ним, то иду к черту. — Паразиты никому не нужны. — Минсок не паразит. — Теперь — нет. А тогда… — Дед презрительно морщится. — Не пойми какое образование, не пойми какая профессия, работы нет, семья неприемлема. Только и есть, что смазливая мордашка, на которую ты и клюнул. Стой, — вскидывает он руку, видя, как Хань подкинулся. — Дай закончить. Тогда его иначе, чем паразитом, я назвать и не мог. И не видел ничего, что могло бы переменить мое мнение в его пользу. И ваша… работа с тем раздеванием, — он морщится еще более выразительно, будто намеренно хочет дать понять, насколько сильное отвращение у него вызывает Бэкхенова затея с Чжиеном, — только утвердила меня в моем мнении. И насчет тебя тоже. — Будто раньше вы не были уверены, что у вас ни на что не годный внук, — хмыкает Хань. Ему это давали понять с младенчества по несколько раз на дню. Часто — качая головой: «Гены». Дескать, что могло от того китайского пустоголового и самовлюбленного мальчишки народиться? — Ты никогда не был хорошим сыном и внуком, — кивает дед. — Но и совсем уж негодным не был. Ни вождения в нетрезвом виде, ни наркотиком, ни уж тем более… крайних случаев, — усмехается, наверняка вспоминая, как недавно всплыло в СМИ, что компания богатеньких бездельников подпаивала омег какой-то дрянью и насиловала, все свои «забавы» на камеру снимая. — Но трудности ты доставлял всегда. Знаешь, сколько раз твой отец улаживал проблемы с директором, когда тебя в школе с сигаретами и пивом ловили? Знает. Хань специально курил чуть в стороне от боковой тропы, где его увидеть проще простого. Нарывался: чтобы заметили, донесли, вызвали к директору сначала его, а потом и папочку. Или лучше сразу «отца», оторвав его от, конечно же, суперважных дел — других у него не бывало, всегда «встреча с ТАКИМИ людьми», «обсуждение ТАКОЙ сделкой», «ТАКОЕ совещание, если б ты знал! хотя ты все равно не поймешь, при твоих-то оценках»… Будто каждый день планету спасал, вот честно. Ханю нравилось его бесить. Как, впрочем, и всех остальных: папочку, дедушек, дядечек, учителей. И директора — он стоял вторым номером в Ханевом списке «прикольно орет». Первым был, конечно же, «отец». — Об этом я и говорю, — кивает дед, словно мысли Ханя прочитал. — Ты всегда был очень проблемным ребенком. Строить с тобой отношения было невозможно. — Невозможно?! — вскидывается Хань. Вот уж нет, в ответ на это он молчать не станет. — А вы их строили, когда все мне говорили «вряд ли, конечно, из тебя что-то получится»? Или когда удивленно-снисходительно кивали «надо же, можешь, оказывается», когда я вам сплошные сотки и грамоты из школы носил? Может, просто не надо было мне каждый день давать понять, что дерьмо, потому что у меня отец не тот? Дед молчит. Причем очень нехорошо молчит: лицо у него вмиг стало каменным, а взгляд — застывшим. Вспышка гнева, который дед очень не хочет показывать. — Ты с самого рождения демонстрировал задатки, которые никак хорошими не назовешь, — говорит он очень ровно и безэмоционально через минуту, может, две. — Их не стоило поощрять. — И вы боролись с ними, смешивая меня с дерьмом? Какой хороший способ! — Твои наклонности не следовало поощрять, — повторяет дед ледяным тоном. — И если тебя так не устраивало отношение к тебе, его легко можно было изменить примерным поведением и учебой на отлично. — То есть вы ко мне как дерьму по рождению, а я — виляй хвостом, как хорошая собачка, команды выполняй и оценки носи? — Ханю понадобилась вся его выдержка чтобы сказать это спокойно, а не вскочить, перевернув стол от злости. Пришлось даже кулаки до боли сжать, чтобы не сорваться. — А не пошли бы вы с такими установками, дорогие родственнички? — Хань встает, показывая: да, идите вы все… — Сядь! — командует дед. Отрывисто, резко и громко, как на плацу. И у Ханя все внутри сжимается: он всегда боялся, когда дед так говорил. И потому Хань садится, инстинктивно подчиняясь — но тут же встает обратно. Это раньше он был испуганным мальчишкой, а теперь, после позавчерашней истерики звездули из лет пять назад популярной группы, его таким не напугаешь. — Хань, сядь, пожалуйста, — говорит дед уже мягче, видимо, поняв, что командным тоном ничего не добьется. — Я не хочу с тобой ругаться. — Да ну? — усмехается Хань, но все-таки садится. Как ни крути, а с дедом все же лучше не ссориться. Да, сдерживаться и прогибаться он за последние три месяца хорошо научился. — Я не знаю, что ты себе напридумывал, но мы никогда не хотели тебе плохого. Мы хотели, чтобы ты вырос достойным человеком, а не как твой биологический отец. Возможно, мы где-то перегнули палку, я этого отрицать не стану. Но, может, мы с тобой обсудим текущую ситуацию? Или ты так хочешь высказать мне все свои детские обиды? Второй раз за этот разговор Ханю приходится сжимать кулаки до боли. И зубы тоже. Потому что в ответ на такие слова хочется только одного: вскочить и запустить в деда стулом. После всего сказанного, что Ханя действительно считали ничтожеством по крови и не жалеют обо всем, что ему говорили — «детские обиды»! Будто все те унижения, которые он получал в ответ на свое желание любви, так, какая-то мелочь, глупость, о которой даже вспоминать не стоит. — Я не враг тебе, Хань, — говорит дед еще мягче, уже почти ласково. — И никто из семьи тоже. Ты по-прежнему нам внук, сын и племянник, и мы хотим позаботиться о твоем благополучии. — Неужели выборы в Национальное собрание будут такими страшными? — не может удержаться от подколки Хань. — Они будут очень сложными, — не стал отрицать дед. — Но, слава богу, ты — не тот фактор, который мне может в этом помешать. Разорвать финансовые отношения со взрослым, закончившим обучение, дееспособным и здоровым внуком — не такой уж и страшный поступок. Вернее, не страшный вообще. И тут он, к сожалению, прав. Их страна — патриархальный строй под маской прогрессивной демократии, и выгнать из дома взрослого, совершеннолетнего и с дипломом бакалавра, сына-внука, который тебя разочаровал, здесь абсолютно нормально, политическим противникам деда тут не за что зацепиться. — И в чем же тогда причина? — интересуется Хань, даже не пытаясь скрыть насмешку. — Ты все еще наша семья. И мы должны заботиться о тебе. — Развести и выдать замуж за Ким Джунмена? — опять не может удержаться Хань, слишком уж его бесит этот разговор. — В свете последних обстоятельств это вряд ли возможно, — спокойно отвечает дед. — Да и, честно говоря, не был он идеальным кандидатом для тебя. Там совсем не тот характер, вы оба могли глупостей наделать. Одна была надежда — что Ким Енгун и Ким Менсу за вами присмотрят. — А, то есть важно было, что за мной присмотрят, а не что там KJ Group? — Это был бы крайне выгодный союз, не буду спорить. Но и излишнего оптимизма твоего отца я никогда не разделял. Ким Енгун умеет считать деньги, и от него можно добиться тех же контрактов выгодными предложениями, а в ущерб себе он бы в принципе ничего подписывать не стал, даже если его родной сын об этом попросит. Меня куда больше устраивало, что Ким Джунмен тебя действительно любил. Я думал, это поможет тебе стать спокойней. Хань усмехается. Ну конечно, рядом с Джунменом — и спокойнее! Или дед его настолько маленьким ребенком считал, что думал: Хань ради любви что угодно сделает, даже вести себя хорошо начнет? Хотя глупый вопрос — конечно же, считал. Что не помешало ему продолжить смешивать Ханя с дерьмом, а не попытаться дать ему ту самую любовь, хотя бы в целях воспитания, вернее, дрессировки, как морковку лошади. — В любом случае, это уже неважно, — говорит дед. — Я собирался поговорить с тобой о твоем нынешнем браке. Дед опять делает паузу, и Хань поджимает, чуть прикусывая, губы, чтобы смолчать. Этот разговор уже вышел из-под контроля и явно зашел куда не следует, причем совершенно зря. Что бы Хань ни сказал, дед не поймет. Он себя чувствует правым во всем и жалеть ни о чем не собирается. А Хань… Может, ему станет легче, если он наорет на деда — но, скорее всего, нет. Потому что уже понял: до деда ему не достучаться. Какой тогда смысл? Лучше пойти утром в гору и там прокричаться, выплескивая боль, обиду и злость. А деда все-таки лучше выслушать. Он все еще тот человек, который может устроить Ханю с Минсоком большие проблемы. — Твой муж мне уже не кажется таким уж плохим вариантом, — продолжает дед, не дождавшись ответа. — Я все еще не понимаю его профессию, но готов это списать на возраст. Мне сказали, что цифровая живопись — перспективное направление, и твой муж в этом очень хорош. Компания, в которую он устроился, крупная и стабильная, и он выдержал конкурс в почти три сотни человек на место. Это довольно… прилично смотрится. К тому же он продемонстрировал похвальную целеустремленность и правильный подход: для того, чтобы лучше соответствовать потенциальной должности, он прошел курс дополнительного обучения. Должен признать, я насчет него ошибался. И Хань снова усилием воли заставляет себя молчать. Высокомерие в голосе и словах деда задевает, даже возмущает — да как он смеет так говорить о Минсоке, самом лучшем из людей! — но смысл сказанного… Хань понимает: это важно. И для него, и для Минсока. Потому что, как ни крути, они оба — люди, у которых нет ни влияния, ни больших денег, ни особых связей (ну не считать же Джунмена, вечного мажора, полезным знакомством? не тянет он). А раз так, то не стоит ссориться с сильными мира сего. Особенного если они вроде твоя семья. — Так что он меня устраивает, — усмехается дед. — И если продолжит в том же духе, то будет устраивать и дальше. А вот ты… — Дед вздыхает. — Мне не нравится, кем и где ты работаешь. Мой внук не должен быть обслуживающим персоналом. А вот и она, главная неприятность. Зря Хань уже начал надеяться, что в этот раз отделается легко. — Хочешь, чтобы я все-таки пошел учиться на юриста? — спрашивает он. — Нет, у тебя вряд ли это получится. Не тот склад характера, да и мозгов. Работать руками у тебя выходит хорошо, так что я не буду настаивать на смене профессии. Я требую, лишь чтобы ты сменил… форму деятельности. Тебе ведь уже предлагали стать ассистентом профессора, верно? Хань кивает: да, верно. Хотя можно было и не подтверждать, дед явно хорошо подготовился к разговору. — Тебе нужно согласиться. И продолжить обучение. Если будет нужен практический навык, то я тебя устрою в помощники к лучшим мастерам. Думаю, это будет несложно — Чо Юнгем ведь тебя уже в помощники звал, так? — Хань снова кивает. — В общем, ты идешь в преподаватели. А я тебе обеспечу всю необходимую помощь и возобновляю финансирование. И пока вы оба, ты и твой муж, меня не разочаровываете, я продолжаю вас содержать. Надеюсь, все понятно. Хань кивает еще раз. Что ж тут непонятного-то? Унизительно и неприятно всего лишь. — В таком случае в следующие выходные мы ждем тебя с мужем здесь. Только, — дед с демонстративной усмешкой оглядывает его, — выгляди, пожалуйста, прилично. Надеюсь, это не будет сложно для тебя? — Нет, дедушка, — говорит Хань как можно послушнее. Поздно уже характер демонстрировать, да и не стоит. — Тогда до встречи. За вами заедут в субботу в пять тридцать. С твоей работой я договорюсь. Хань благодарит и кланяется. Потому что это действительно надо сделать: его дед — не тот человек, чьим снисхождением стоит пренебрегать. А еще примирение с семьей может сильно облегчить жизнь Ханю, да и Минсоку тоже, поэтому нужно говорить с дедом предельно уважительно. Вот только что ж так мерзко-то на душе? — Привет, — улыбается Минсок. — У тебя с телефоном что-то? Я тебе дозвониться пытался. Ну да, второй час ночи, а Хань обычно к этому времени уже возвращается, даже если приходится оставаться до конца спектакля, чтобы поправить грим в случае чего. Телефон разрядился… — Я у деда был. А попросить зарядник что-то не догадался. — У деда? — Ну да. У Хван Хиджуна. Минсок настораживается: — С тобой все в порядке? — Да, — кивает Хань. — Нас в следующие выходные ждут в гости. Как сына, внука и его мужа. — Но это же хорошо? — все так же настороженно спрашивает Минсок. — Ну да. Нас решили признать. Мне восстанавливают содержание, если я бросаю работу в мюзик-холле и иду в преподаватели. Это их устроит. Хань старался говорить бодро и беззаботно, но, видимо, у него не получилось — взгляд у него по-прежнему напряженный. — Это все? — Да, все! — продолжает старательно улыбаться Хань. — Хань. — Да правда все! Нас принимают, прощают и все такое прочее! — У тебя лицо такое, как будто ты что-то недоговариваешь. — Да, нет, это правда все, — вздыхает Хань, сдаваясь. — Просто… в общем, мне опять дали понять, какой я урод в семье, но меня, так уж и быть, готовы принять обратно. — Ты можешь отказаться. — А ты хочешь, чтобы я отказывался? — Хань с подозрением смотрит на Минсока. Тот ведь не легкомысленный мальчишка и кое-что в жизни понимает — а тут такое предложение, как раз для юнца максималиста. — Я хочу, чтобы тебе было хорошо, — улыбается Минсок. — А это вряд ли получится, если ты будешь каждый день себя дерьмом чувствовать. — Ты думаешь, мне стоит их послать? — Думаю, тебе стоит рассматривать это как вариант. Просто пока к ним приглядеться и прицениться, сможешь ты это терпеть или нет. Потому что если ты сразу сейчас пошлешь их, ты потом пожалеешь, будешь думать, «а не зря ли я?», «стоило ли но того?». А когда поймешь, сможешь или нет, то будешь уверен. А когда уверен, всегда решать легче. И принимать последствия тоже. — Ты правда так считаешь? — спрашивает Хань. Просто потому, что хотел услышать подтверждение. Уверенность в голосе Минсока и его слова, взвешенные и разумные, отгоняли ощущение липкой мерзости, которая осталась после разговора с дедом. — Правда, — улыбается Минсок. И обнимает его, крепко и скорее по-дружески, просто чтобы показать поддержку. В его объятьях хорошо и тепло. И спокойно — кажется, что теперь-то все точно будет правильно. И все-таки Хань отстраняется и спрашивает: — А ты… что ты хочешь, чтобы я сделал? — Я приму любое твое решение. Что бы ты ни выбрал. Даже если ты решишь их всех поубивать, я буду с тобой. Даже в тюрьме. Последнее наверняка сказано просто так, для красоты и убедительности. Минсок прекрасно знает, что Хань этого не сделает — но именно такие слова он хотел сейчас услышать. Что его любят, несмотря ни на что, и готовы принять любым, даже преступником и монстром. Так, как никогда не любили и не принимали в его семье… — Спасибо. — Хань снова прижимается к нему и благодарно целует. — Спасибо за то, что ты есть.