Через время и пространство

      Мидория вздыхает, глядя на абсолютно пустой лист перед собой. Он любит писать, любит анализировать, и связанный информативный текст — его фишка, но не художественный. Сочинение — это отстой.       Детство — штука странная, и он не уверен, про что вообще можно, а про что нужно писать. Наверное, про то, как они захотели стать героями, да? Это же логично. Только детство с геройством не вяжется.       Детство пахнет солнечными лучами, нитроглицерином и пылью. Свежим молоком, скошенной травой и кровью с коленок. Изуку катает ручку по столу, вспоминая, что действительно хорошего было там. Каччан?       Мидория склоняет голову вбок, размышляя. Каччан не был хорош или плох, он просто был. К тому же, если мерить детство Каччаном, где оно заканчивается? Когда его первый раз толкнули? Когда они пошли в школу? Когда Каччан стал его игнорировать?       Но там были особенные моменты, даже после того, когда Каччан получил свою причуду. Они жили рядом, и Каччан не всегда тащил всю компанию куда-то далеко в лес.       Рядом с их домами, на пересечении улиц, возле дома, где в саду росла старая сакура, через чьи ветви еле пробивался солнечный свет золотыми пятнами, была небольшая стайка кошек. Они были очень маленькими, не как котята, а как те кошки, которые по своей природе не росли в откормленных хвостатых.       Иногда их там не было. Они бродили по всей округе, шатаясь вслед за солнцем и засыпая на нагретых крышах и участках асфальта. Они не были пугливыми, но они были своенравными и слишком гордыми, чтобы поддаваться на любую человеческую ласку.       Каччан любил приманивать уличных кошек.       Изуку помнит, как у них была разработана целая стратегия, как их привести к себе, и целый пакет кошачьего корма и консервы с разными вкусами, на которые они копили карманные деньги в течение нескольких месяцев, потому что кошкам надоело молоко.       Сначала они ходили каждое утро и вечер, чтобы налить в миску молока, поставить рядом с укрытием и тут же отойти, чтобы не спугнуть их. Только смотреть, как их шерсть переливалась на солнце, а глаза щурились в удовольствии, было уже хорошо.       Но потом, когда они стали выманивать их от места всё дальше и дальше с помощью корма… у них ушло три месяца, чтобы они сами подбегали к ним, когда они с Каччаном подходили к месту.       Изуку стал первым, у кого кошка ела с руки. Он трясся, боясь, что ничего не получится, и корм пах немного противно, но Каччан только сильно нажал на его плечи, чтобы он наконец сел на асфальт и ждал.       Эта кошка была рыжая, с лоснящейся шерстью и разными глазами. Она первая подбежала к Деку, и тот выставил руку как можно дальше. Кошка понюхала несколько раз, и её усы щекотали руку, когда она решила, что можно было есть. Изуку смотрел на неё, как на чудо света.       — Каччан, — тихо позвал он, боясь повернуться, — у неё язык шершавый.       Бакуго ничего не ответил.       Им было пять лет, возможно, шесть, но их ладони уже были больше кошачьих мордочек. Внезапно в груди взорвалось понимание, какие они на самом деле хрупкие и как прекрасно их доверие. Изуку не знал, почему, но ему хотелось до дрожи, чтобы эта кошка доверяла ему до последнего вздоха, потому что он не подведёт её. Какая-то первобытная надобность защитить и обогреть пульсировала меж рёбер.       Когда корм на руке закончился, а Деку наконец смог вздохнуть, он обернулся к Каччану, который не сказал ни слова.       Изуку не знает, что Каччан тогда увидел, но там было что-то такое правильное, не прикрытое лишними эмоциями или домыслами, как вспышка сверхновой — обжигало важностью момента.       Кошки мягкие. Иногда гладкие, и шерсть на шортах потом колется, а иногда очень пушистые, настолько, что волоски могут залететь даже в глаза, а комки остаются на пальцах после почёсывания головы между ушами. Кошки пахнут пылью, противным кошачьим кормом и солнцем, а иногда — молоком, если им принести молока. Они независимые, но иногда очень одинокие, настолько, что готовы облизывать твою руку, и доверчивые, но доверие зарабатывается временем и усилием.       Кошки — они как люди. Может быть, именно тогда Изуку понял впервые, что значит быть героем.       Мидория улыбается, когда приступает к первому слову на пустом листе. Сочинение пишется на удивление легко, за полчаса, и в какой-то момент пролетает мысль: «А про что написал Каччан?» — но исчезает точно так же.       На следующей неделе Цементос просит остаться Бакуго и Мидорию после урока. Они переглядываются между собой, не совсем понимая, что можно ожидать.       — Вы одни из лучших учеников, — начинает учитель, и его голос полон разочарования, — и я понимаю, что взаимопомощь необходима, однако, пусть ваши эссе и не одинаковы по лексике, у них почти идентичное содержание. Я закрою на это глаза, если вы переделаете это до выходных. Свободны.       Они оба выходят из кабинета в оцепенении, и Мидория исподтишка смотрит на Бакуго, который тут же ловит взгляд.       — Заткнись, — огрызается он в раздражении, и, если бы Бакуго умел краснеть, Мидория клянётся, что мог бы увидеть румянец.       — Я ничего не сказал! — Изуку пытается давить улыбку на лице, но всё равно чувствует, как щёки болят.       Позже, совсем немного позже, они скажут их учителю литературы, что на самом деле не списывали. Но сейчас?       Может быть, они сходят к месту, где солнце просвечивает золотом через старую сакуру.