Через время и пространство

      Бой сам по себе недолгий. Кровавый, со сломанными костями и повреждением органов, чужими смертями и бетонной пылью, но на самом деле не такой долгий. Может, часа три? Может, пять (для боя это смертельно долго). Но на самом деле долго выгребать людей из завалов, говорить родителям, что их ребёнок больше не может ходить/его не могут найти/он умер, как и большинство вокруг. Они плачут у тебя на глазах, и ты чувствуешь себя настолько никчёмным, что сам хочешь оказаться на месте того ребёнка.       Все мы чьи-то дети.       Они не спят две ночи подряд, и Деку, возвращаясь в офис только потому, что его отправляют туда медики, замечает, что волосы Бакуго теперь русые. Нет, стоять. Кроваво-пыльные.       — Каччан, — он говорит, и в голосе слышит точно такой же хруст, как когда зубы ломаются и связки рвутся, — тебе надо помыться.       Бакуго смотрит на него недовольно, почти зло, но эмоции выдыхаются на третьей секунде.       — Кто бы говорил, — он ворчит, зарываясь рукой в эти самые грязные волосы и размазывая ещё больше грязи по лицу от перчатки. — Ты себя в зеркало видел?       Мидория не видел. И видеть не хочет, потому что на самом деле не идиот и вполне представляет, что его там ждёт. Зачем лишний раз трепать себе нервы?       Именно когда он идёт к холодильнику, чтобы разделить остатки ужина трёхдневной давности, поступает срочный звонок. Изуку дрожащей рукой нажимает на кнопку на столе, и недовольное лицо в костюме тут же предстаёт перед ним.       Бакуго наблюдает, как они говорят между собой, совершенно не слыша звука, и через несколько минут лицо исчезает, выглядя ещё недовольнее, чем было до этого. Иногда Бакуго всей душой ненавидит правительство, и иногда оно отвечает ему взаимностью.       — Что это? — Кацуки спрашивает, пока сам добирается до обеда и разогревает в микроволновке. Боже, их кабинеты приспособлены на все случаи жизни. Это удручает.       — Им нужны срочные отчёты. В стране паника, и им нужна сводная статистика, особенно от меня, — Изуку трёт глаза, чувствуя, как грязь попадает внутрь. — В течение двух часов.       — Тогда ты можешь поесть, — Бакуго закрывает микроволновку с хлопком и ставит тарелку перед Мидорией. Тот выглядит совсем жалким.       — Каччан...       — Ешь, — Кацуки приказывает, и Мидория не может противиться, особенно думая о возможном бое и взрывах. Затем его запихивают в душ почти насильно.       Дальше Изуку мало что помнит. Помнит только что-то мягкое на голове (может, это пушистое полотенце, а может, чьи-то руки), прикосновения к голым плечам и тепло вокруг тела. Он просыпается только на следующий день, проспав больше двадцати часов, и не может чувствовать что-то больше, чем злость и усталость.       Бакуго сидит за его столом, его волосы нормального цвета, но все раны до сих пор не залечены и даже не обработаны. В кабинете воняет железом, нитроглицерином и усталостью. Кацуки просматривает бумаги в руках — потому что голограммы вредят зрению, тупой ботаник — и недовольно цокает.       — Каччан, — Мидория шипит, переворачиваясь на диване на живот, — ты тупой придурок.       — Пошёл ты, — автоматически отвечают ему.       К огромному сожалению Изуку, он действительно уходит в мир Морфея, так и не сумев ответить внятно. В следующий раз, когда он открывает глаза, на Бакуго снова его костюм, только вычищенный от пыли и крови, а мелкие раны заклеены медицинским клеем.       Мидория резко поднимается и с удивлением понимает, что ни руки, ни рёбра больше не болят, и ему даже больше не хочется рвать, выворачивая желудок наизнанку.       — Тебя подлечили, — Бакуго поясняет, собирая разбросанные бумаги по столу в одну стопку.       — Каччан, — Изуку вздыхает, — ты не должен делать мою работу за меня.       — Это моё обязательство, — Бакуго говорит почти безэмоционально, и Деку впервые смеётся за, кажется, вечность.       — Что? Мои отчёты?       — Нет, — Кацуки смотрит на него почти с нежностью, и это пугает. — Заботиться о тебе.