***
Гарри как будто бы учится заново ходить. Не вздрагивать, не бледнеть, не дрожать, не дергаться от протянутых рук. Говорить с эмоциями, а не пустой отрешенностью. Проявлять осторожность. Свитера с рукавами, накидки, ветровки, толстовки, тканевые браслеты; пару пластырей в кармане, бинт, антисептик, перекись, мазь — теперь обо всем надо позаботится, теперь все опять как раньше и не стоит кому-либо лезть в то, что сучилось. Или просто Гарри этого не хочет. Все становится как раньше, но Поттер уже не тот, кем был. Наверное, поэтому это все так тяжело. Ему нужно выработать привыкание к этой жизни, но старая ее слишком сильно отравляет, и Поттер надеться, что никто не видит, как он по утрам задыхается. Пару раз он чуть не прокалывается — обрабатывая раны забывает закрыть дверь; собирается в пять утра на работу, а выйдя из здания до него доходит, что что-то не так; просыпается по среди ночи и кричит, а потом ударяет Рона, когда тот пытается его обнять; выходит из комнаты без черной, изношенной, дадлиевской накидки, с логотипом Deep Purple, в одной футболке, открывая всему миру уродливые отметины — шрамы, ожоги, синяки, галактикой проходящие через все руки и спину. Но раз за разом фортуна, конченная сука, из-за которой Гарри и ныкается по углам, как трущобная крыса, и шугается от каждого звука, прикосновения — теперь на его стороне. Все проколы он вовремя замечает, другие же можно спихнуть на смерть Седрика и Волан-де-Морта, и даже почти не соврать — «Мальчик, который лжет», кто бы мог подумать, что маги скатятся до такой подлости и беспечности. А им еще что-то не нравится в маглах, которые толком-то ничем от магов не отличаются. Гарри улыбается чуть ли не маниакально, расплываясь в удовлетворённой улыбке — у него в сумке пистолет. Дадли мог бы спокойно пристрелить какого-нибудь волшебника, и магия бы точно уже не спасла. Единственный раз, когда ему не повезло, был настолько нелепой случайностью, что от стыда до сих пор хочется упасть наземь без дыхания и больше не вставать. Одной из ночей, как раз дня за три до судебного слушания, Гарри проснулся среди ночи полностью дезориентированный, совершенно не понимающий где он находится. Единственное что, Гарри видел знакомый свет из соседней комнаты, что означало, что Дадли штудирует физику для поступления в колледж. Поттер слез с кровати, сонно потирая глаза, и придя в комнату брата, назвал его полудурком, который задрал сидеть в своих книгах до поздней ночи, и пока Дадли не ляжет, Гарри будет стоять тут. Северус Снейп, живущий в соседней комнате с Поттером, Грейнджер и Уизли, не оценил. Зато потом принес координаты и заклинание на бумаге, и сказал использовать это на Букле. Рыжую сову, породы североамериканская совка, отличающаяся тем, что ее воплем можно перебудить весь Хогвартс, теперь зовут Курт Кобейн, и она живет за этим адресом. Летает птица или к штабу Ордена, или к Школе Чародейства и Волшебства, других адресов не знает. Обладателем этого рыжего, полуметрового пернатого чуда, с глазами цвета золотого самородка оказался Дадли Дурсль, и Гарри от таких новостей обомлел и чуть не потерял сознание прямо в комнате профессора Снейпа. Но не успел парень его поблагодарить, как мужчина словно испарился из комнаты, будто его там никогда и не было, а этот разговор — выдумка больного разума. Фред и Джордж тоже особо не внушали доверия — они были слишком навязчивы и проницательны, их присутствия еще не привыкший Гарри пытался ненавязчиво избегать. Цвета этих двоих — цитрусы, неба, горной реки и морской пены. Фред по ощущениям как шторм в море, когда волны завораживают до дрожи в костях, когда их безумие приносит восхищение, и ты не можешь отойти от пирса, который вот-вот затопит, потому что уж лучше умереть любуясь бурей, чем уйти сейчас. Джордж — торнадо, то самое, что быстрыми порывами ветра сносит дома и вырывает деревья, а ты смотришь в небо, твои волосы треплют порывы ветра и ты наслаждаешься этой разрушительной силой, запрокинув голову и ощущая на языке горьковатый привкус страха. И Гарри боится, что когда-то этот ветер сшибет его с ног, затем накроет волной и он захлебнётся солью — браться привяжут его к стулу, откроют раны, попросят рассказать, и Гарри все расскажет, в мельчайших подробностях, по собственной воле. Боится утонуть в слишком пытливом, проницательном взгляде, что словно анализирует его как микроскоп. Кажется, в какой-то период они это заметили и перестали внезапно появляться со спины, пугая Поттера до дрожи во всем теле и замирающего сердца, и всегда начинали громче говорить с коридора, что бы Гарри решил: остаться ему или уйти. Поттеру правда было стыдно за это. Он боялся, что его не так поймут, но ничего не мог поделать. Ему казалось, что четыре глаза, цвета ореха, утягивают его на дно, смотря слишком понимающе и слишком выпытывающее, врезаясь в душу ядовитым жалом, которое каждое утро отравляло и так находящееся на самом пределе сердце. И от этого пуще прежнего хотелось раздражённо мотнуть головой, сгоняя неприятное наваждение, потому, бог ты мой, браться Уизли никогда бы не смогли понять то, что происходит. Да никто из них бы не смог, не единая душа. Но с каждым днем становилось проще. В штабе Ордена он все же начал справляться. Однако дальше суд и Хогвартс и дыхание опять спирает от ощущения удушения. *** «Маглы — чертово ничтожество, которое надо искоренять» В комнате тихо, прибрано и утонченно, как и принято в знатной семье, с чистой кровью и родословной. Парень становиться перед зеркалом глядя на прямую спину, бледное лицо, платиновые, растрёпанные волосы, впалые щеки и мраморную кожу. Хмуриться, сощурив ясный взор. «Чистота крови — превыше всего. Любовь — это просто выброс эндорфина, ничего больше — она угаснет, и ты поймешь, что женился на такой же пустышке, как и все» Он берет расчёску и начинает укладывать непослушные волосы. Все должно быть идеально, иначе отец опять начнет рассказывать свои занимательные сказки. Раз за разом, вдалбливать в голову, свою мораль, свои правила, свои законы. Как делал его отец, отец его отца, и так далее. Головы детей мягкие и податливые, с их сознанием можно делать что угодно, лепить любое мышление, в частности то, которое надо. Но отцу сложно объяснить, что Малфой младший уже не ребенок, и что из него не лепи, выйдет одно и то же — непонятная субстанция, которая годится только на помойку. «Ты не имеешь право опозорить род, потому что он твоя гордость, а ты должен быть его» Драко не раз думал, что он бракованный, что его мысли, зачастую, никогда не соответствовали тому, что от него требовали. Да, вот он, стоит перед зеркалом, такой идеальный, в белой рубашке, застегнутой на последнюю пуговицу, брошкой дома у воротника, кольцом с изображением змеи, украшенное нефритом, с белоснежными, идеально причесанными волосами и холодным взглядом. Такой красивый и такой пустой внутри. Утонченная, дееспособная кукла, которая годится только, чтобы как декорацию поставить рядом и любоваться ею. Как хочет делать его отец, как делал его отец, отец его отца, и так далее. Но Драко смеётся, прикрывая рот ладонью, не давая эмоциям вырываться наружу, чтобы стены у которых есть уши, чтобы мать, чтобы домовые, что бы никто не услышал, что Малфоя еще чуть-чуть и встретит бездна своими холодными объятиями. Потому что Драко с самого рождения с браком, и из его мягкой головы не получилось слепить, то что надо. Получилось черт знает что — да, кукла красивая, но совершенно ни на что негодная. «Колдомедик? Ты свихнулся? Драко, я спрашиваю, ты окончательно свихнулся и потерял остатки разума?» У него есть, казалось бы, все: богатство, семья, друзья, хорошая родословная и будущее. Многие о таком мечтают. Вот только все насквозь пропитано ядом, притворством: друзья всего лишь фальшивка, скрашивающая будние; родословная важна для очень узкого круга магов, и только отравляет его жизнь, как и слишком педантичные и зацикленные на этом родители; и остается богатство. Малфоя тянет блевать. Драко просыпается по среди ночи и прикладывает холодные пальцы к шее, ища там золотой ошейник, которым скованные руки и шея с самого рождения. У него есть все, кроме самого главного — свободы. Цвет Драко — листвы, заснеженных гор и северного сияния. Его кожа пахнет как земля после дождя и кора дуба. Он ощущается как домик в горах, далеко от людей; как прогулки по прозрачному льду, когда над головой серверное сияние освещает тебе путь; как лес, наполненный тишиной, и запах листвы дурманит голову — ты смотришь как лучи яркого солнца пробиваются сквозь зеленую гладь и вдыхаешь свежесть полной грудью. Отец купил ему одеколон и следит, что бы тот им пользовался. Свежесть перебивает мускат и тяжелый аромат гвоздики с корицей, и никто уже не в силах разглядеть одинокий домик в заснежённом лесу, освещённый бликами серверного сияния. Его глаза напоминают хвою, листву и мох. Отец называет их изумрудными, нефритовыми, цвета опала — всем, что лишено жизни. Драко задыхается. «Ты хочешь опозорить себя? Семью? Наш род? Меня?» У «идеального» образа на манжете кровь, изрезанное запястье и предплечье. Это не он конечно, ему слишком хочется жить, даже такой никчемной жизнью как у него. Простенькое заклинание, чтобы выбить из ребенка послушание — больно, обидно, но не смертельно. Но Драко порой хотелось, чтобы он потерял столько крови, упасть наземь, без дыхания перед отцом, ему в ноги, как побитый щенок, что бы он наконец-то понял, что творит со своей семьей. Со своей жизнью. Но они аристократы. У них так принято. «Руку, Драко» Это как будто тебе на день рождение подсунули место долгожданной собаки мелкого и ненужного хомяка; это как обнаружить, что девчонка, которая клялась тебе в любви, целуется с каким-то парнем, а он, через ее плечо, стреляет тебя взглядом, пронизывая насквозь; это когда тебе подсовывают не совместимую с тобой палочку, и она отказывается подчинятся, обжигает тебе руки и тебе самому хочется ее сломать об колено и выбросить в ближайший овраг. Это то, что Драко Малфой чувствует к своему отцу. Отторжение. Парень падает на кровать лицом вниз, и чувствует, как кровь с манжета рубашки пачкает его щеку. Мокро, липко и неприятно, но Драко привык. Неизвестно, сколько он так пролежал — в его комнате вечная звенящая тишина, а по особняку все его обитатели зачастую передвигаются тенью. Ему нужно встать и сходить за бинтами, перевязать поврежденную руку. Малфой переворачивается с живота на спину, потонув в мягкой перине и его отрешенный взгляд утыкается в отвратительный, тяжелый, зелено-черный балдахин. Как же он устал. Драко чувствует, как ноет каждая клеточка тела, как сердце замедляет ход и веки закрывается. Притворство, въевшееся под кожу, отравляющее организм с самого рождение, фальшь в каждом слове и движении парализует, и Малфой устал. Ему бы сон, та дом далеко от людей, чтобы наконец-то сделать передышку. Ему только-только семнадцать, а он чувствует себя как старик, проживший всю жизнь. Хотя, он же аристократ — ничего и не изменится. Он выгодно женится, пойдет служить Министерству и продолжит отравляться притворством, пока золотой ошейник его окончательно не задушит. Кровь пачкает пододеяльник и Драко вздыхает. Вот это уже не хорошо. Домовые будут жаловаться слугам, слуги матери, а мать — отцу. И все опять даст круг. Надо идти за бинтом. Как только Драко выходит из комнаты, он понимает что-то изменилось: воздух стал как будто гуще, слуги взволнованно ходили по замку, цокая каблуками по полу и о чем-то перешептывались. Такой оживленности не было уже давно, и Драко начинает прислушиваться. — Гребанного Поттера оправдали в суде! Слава Богу. Наконец-то, хоть что-то мало мальски неплохое за сегодняшний день. Малфой набирается уверенности подслушать в чем дело и ему смешно: брат Гарри был маглом, который с самого рождения знал о волшебстве, в его крови есть часть Магии, он видел дементоров, и написал оправдание Поттеру, которое предъявили как улику в суде. Люди Дамболдора еще взяли у парня анализы, полностью подтверждающее нападение дементора, и что Дадли, так кажется его зовут, полумагл. Нашелся еще один свидетель, какая-то миссис Фик, которую отец называл старой каргой и мразью, и у Гарри было полное алиби. Люциус что-то кричал про предателей, что всех найдет, но уже совсем не интересно. Малфой аккуратно, чтобы не создать шума, скатывается по стенке, что неприятно холодит спину, чуть слышно хохоча, закрывая рот рукой, давя смех и улыбку, что бы отец не заметил его. Драко смакует имя Гарри, растягивая гласные, и рыча под нос букву «р», пробует на вкус как мед и понимает — он не столько рад оправданию Поттера, это конечно хорошо, в Хогвартсе опять будет чем заняться, но главный триумф его сердце испытывает по другому поводу. У его отца что-то не получилось. У того человека с которым он чувствует самую настоящую и искреннюю эмоцию в его жизни — горько-приторное отторжение.***
Господи, наконец-то этот треклятый поезд остановился. От Малфоя тянет мускатом, корицей и гвоздикой, он совершенно не грациозно вываливается из поезда, потому что чертовы Крэбб и Гойл всю дорогу его доставали, да так, что Драко уже хотел использовать запрещенное заклинание. Его до глубины души поражает то, как родители вообще сумели запихнуть в их головы светские темы аристократов, что бы они умели «держать лицо», и как же парню им хотелось врезать. Он провел все три месяца в Малфой-мэноре выслушивая те же темы, те же разговоры, и право, его уже тошнит от этой всей богемщины, совершенно не оправданного бахвальства. И, конечно же, разговоры о Поттере, куда же без них Драко подходит к ближайшим кустам, и прикрыв рот рукой, пытается остановить рвотные позывы. Интересно, как другие не захлёбываются от такого количества яда? Такое ощущение, что Поттер лично каждому под дверь нагадил. Малфой пытается унять дрожь в руках. Он знает подробности заседания, он знает, что оно подставное и что во время нападения дементоров у Гарри чуть не умер брат. Драко пробивает дрожь, ему кажется, что земля уходит из-под ног, и он летит в бездну; ему совершенно не за что ухватится своими худыми, холодными, дрожащими руками: он вспоминает ледяной изумруд отцовских глаз, который ухмылялся той мерзкой улыбкой, об которую можно порезаться, и как-то наигранно обиженно заявлял, что жаль брат Поттера не умер, не было бы свидетелей, не было бы и алиби, а он магл, его и не жалко. Малфой закрывает рукой рот, чувствуя резко восстановившиеся рвотные позывы и горечь желчи на языке. По его коже поднимается липкое отвращение, смешанное с льдом в крови адским коктейлем и хочется упасть на колени и блевать, пока желудок не будет полностью пуст, а в душе больше не останется той грязи и чужой, изощрённой ненависти. — Драко, — на секунду парню кажется, что Гойл беспокоится о нем и сейчас последует вопрос, который согреет изнутри и растопит ледяные осколки, плывущие по жилах, царапающие вены и приносящие дрожь, но не тут-то было. — Смотри там Поттер идет, сраный выродок, покажи ему. Малфою хочется кричать, кричать до того момента, пока гортань не сломается на мелкие кусочки и не вопьётся в шею, порезав голосовые связки, чтобы он, хрипя и захлёбываясь кровью истек прямо тут и ему не пришлось говорить ничего. Потому что он устал, на его веках мудрость и мысли что проносятся через поколения, и он устал нести это бремя. Его душит этот золотой ошейник, он хочет покоя и тишины, тепла костра и уюта, далеко от людей, далеко от чужих ожиданий, что он мог быть собой. — Драко? Но он не может. Он улыбается своей мерзкой улыбочкой Гойлу, напоминая кто тут богатенькая мразь, идет, словно проглотив палку, его спина становится идеально ровной, как и выправка, он надевает на себя очередную маску, чертов притворщик и змея, и направляется к Поттеру готовясь вонзить в него свои клыки. — Странно, что министерство позволило тебе разгуливать на свободе, Поттер. Радуйся пока можешь, наверняка для тебя в Азкабане уже камеру готовят. И ожидаемо, Гарри кидается на него, как собака без цепи, в желании вгрызться в горло, растерзать плоть и оставить гнить на земле, кормить червей. И Драко готов. Давай Поттер еще чуть-чуть, и он свободен. Одно заклинание, или пальцы на шее и все: никаких издевок и мерзкого голоса, никакого раздражающего запаха корицы, гвоздики и муската, и блеска нефритовых, мертвых глаз. А Драко ждет свобода, такая ожидаемая, та, о которой он так мечтал с самого детства, но его все время держат на привязи как непослушного щенка, отравляя его мечты и разум рубиновыми полосами по рукам. Совсем чуть-чуть и ты больше ничего не услышишь в свою сторону, а Малфою наконец-то не придется ничего говорить, скрывая дрожь, скрывая отвращение и изрезанные руки. Но в последнюю секунду Рон хватает Гарри под локти и Драко не может сдержать разочарованного цоканья и нервно одергивает манжет, всего на секунду оголяя бинты на руках. — Что я говорил… — у Гарри совершенно стеклянные глаза, которые отражают пустую отрешенность, а не гнев и Малфой теряется — так быть не должно. Что угодно, только не эта пустота души, только не она, нет. Кто угодно, только не Поттер, он ведь тот человек из немногих, к которому Драко испытывал искрении эмоции — что-то среднее между завистью, ненавистью и немым восхищением. Он выискивает, что же в этой картине не так, что же с ним случилось и натыкается на повязку на руке, случайно открывшуюся из-за задравшейся ветровки — …чокнутый псих… Время между ними замирает. Секунды длятся вязкой патокой, остающееся липой субстанцией на пальцах и сердце, и они разглядывают друг друга во все глаза, пытаясь понять, как же сильно их покалечила жизнь, что вот они, стоят, с льдом в жилах, дрожью в теле, недосыпом и грузом на душе, что не дает вдохнуть и быть счастливыми. Гарри замечает повязку на руке Драко и их глаза встречаются. Цвет листвы, хвои и мха, смешивается с цветом чистой воды, инея и стекла, и им кажется, что они не так сильно отличаются. Их как будто прошибает током, они видят друг друга как на ладони — испуганные, потерянные. Одни. Не знающие, как жить, не знающие как сбежать из этого замкнутого круга, глаза которых застилает боль и отчаяние, а по ночам они просыпаются, потому что чувствуют — задыхаются, что воздух сперт, и не поступает в легкие. От обоих чего-то ждут, но им всего лишь хочется бежать. Вперед, смеясь, размазывая кровь по лицу, что бы ветер обдувал их; бежать, не жалея ног, вдыхая ночную прохладу полной грудью и наслаждаясь порывами ветра, что щекочут лицо; бежать как можно дальше, что бы никто не нашел, там, где пахнет полынью и дождем. Гарри приходит в чувство первым, потому что это не адекватно видеть в Малфое, что помимо ледяного изумруда в глазах; это не адекватно, смотреть на Малфоя и думать, что он ему тоже больно; смотреть на Малфоя и думать, что им двоим пора бежать. — Не подходи ко мне! Драко приходит в чувство следом и чуть ли не срывается на бег, проходит пару метров, скрывается за поворотом, и его выворачивает наизнанку, прям как он хотел: долго, надрывно с хлюпающим кашлем и до боли в горле, только легче не становится и с завтраком не выходит вся гниль. Крэбб и Гойл мерзко хихикают и шутят, что Драко вырвало от Поттера и его ущербности. На деле все проще. Драко рвет от себя самого.