Близкий незнакомец

      После очередного приступа, приключившегося со мной вечером того же дня, я с тревожным любопытством заглянул в свою тетрадку. Что я ожидал там увидеть? Что-нибудь гневное и грубое, вперемешку с настойчивыми просьбами выйти на контакт и очередными обвинениями в глупости и недальновидности. Что я там увидел? Ничего. Ни-че-го. Под записью, датированной утром тридцать первого июля, была только череда пустых клеток. К тому же тетрадь находилась там, куда я её переложил. Скорее всего, я к ней в тот раз даже не притронулся.       Несколько последующих приступов также остались не отмеченными никакими записями. Что бы ни происходило с моей многострадальной головой, больше в тетради новые заметки не появлялись. Я с безвольным унынием отметил, что воображение прекратило устраивать жестокие розыгрыши для меня. Беспокоиться о том, почему именно это случилось, а потом столь внезапно прервалось, я попросту не мог. У меня не осталось сил бояться и нервничать. Как будто собственное сознание показало мне средний палец, вконец измучившись депрессивными настроениями и долговременным безразличием, отравившим моё тело. Я был точно яблоко, изъеденное паразитами изнутри, изборождённое по всей своей крахмалистой желтовато-белой плоти дорожками червивой ржавчины.       Врач, лечивший меня, в скором времени сдался. На очередном приёме он бегло просмотрел результаты последних анализов, а затем неутешительно развёл руками. Случилось то, о чём я сам себе писал предостережения. Доктор сказал, что мои проблемы, очевидно, лежат вне поля его деятельности; все пройденные обследования и два курса препаратов, принятых по большому счёту впустую, говорили только об одном. То, что одолевший меня недуг таится в заболевании телесного характера, было полностью исключено. Дорога теперь мне была только одна — к психиатру.       Если я ещё держался и изо всех сил старался не подавать виду, что мне дурно от этих слов (ведь одно дело читать собственные бредни в тетрадке, а другое — слышать от доктора!), то мама даже не пыталась скрыть своих отчаяния и смятения. Она взволнованно заламывала руки и елозила носками туфель по полу.       — Я сделал то, что мог, — спокойно констатировал врач, внося последние пометки в мою медицинскую карту. Его рука размашисто и бегло летала по странице. — Вы поймите, миссис Лонеган, не все проблемы можно решить одними только таблетками и уколами. Всё, что связано с душевной организацией человека, является спецификой крайне тонкого характера. Найдите для сына квалифицированного специалиста, и всё у вас будет замечательно.       — Но консультация и лечение у психиатра стоят очень дорого, — тихо произнесла мама, опуская взгляд в пол. — А мы все деньги потратили на вас…       Мужчина в белом халате безучастно пожал плечами.       — Ну, тогда попробуйте в церковь сначала обратиться, — сказал он. — Медицина, конечно, сейчас прогрессивная, но всё же. Знаете Кафедральный собор Грейс? Очень хорошее место!       Мама сидела белая как мел. Бордовая обивка новенького дерматинового кресла резко контрастировала с цветом её лица.

***

      Денег на моё дальнейшее лечение у нас действительно не было. Мама истратила на лекарства и обследования все финансовые запасы, которые хранились для экстренного случая. Взять дополнительные средства не представлялось возможным, ведь бо́льшая часть маминой зарплаты уходила на выплачивание кредита за дом, а остальные деньги — на рутинные, но необходимые траты вроде еды и оплаты ежемесячных счетов. Вариант занять хоть небольшую сумму тоже не рассматривался. У нас не осталось родственников, которые могли бы одолжить денег. Мама была единственным ребёнком в семье, её родители — мои бабушка и дедушка — давно уже умерли, когда я был ещё совсем маленьким. А мой отец с нами не жил и мною никак не интересовался. С ним вообще всё было непросто.       Мама отчего-то очень не любила вспоминать о моём отце. Если я изредка и пытался задавать ей какие-нибудь вопросы, она удивлялась и делала вид, как будто его вовсе не было, никогда не существовало на свете, и я у неё появился просто так, сам собой. Она вымарывала его не только из своей, но и из моей жизни. Я папу едва ли помнил. Лишь очень отдалённо, в виде смутных очертаний и призрачных образов, успевших размыться и поблекнуть от времени. Как он поздними вечерами приходил ко мне в комнату, как сажал к себе на колени и рассказывал что-то увлекательное и весёлое. Только это. Ни его лица, ни голоса. Я также не знал, по какой именно причине папа ушёл. Однажды мама случайно обмолвилась, что он бросил нас, когда мне было семь. Это стало единственным, что мне удалось у неё выведать. Я не имел понятия, чем папа занимался, каким он был человеком. Глубоко в душе я был на него в обиде, ведь за все эти годы он не предпринял никаких попыток связаться со мной, хотя бы на мой день рождения, всего-то раз в год! Но вместе с тем мысленно я оправдывал его и по большому счёту не думал о своём папе плохо. Мне он представлялся порядочным человеком, просто несколько странным, своеобразным. А как же иначе! Разве стала бы моя мама встречаться с кем-то плохим? У папы, наверное, были свои причины, чтобы уйти.       Как бы там ни было, а со свалившейся на нас бедой мы остались один на один. Мама, собравшись с силами, в срочном порядке начала искать вторую работу. По вечерам, возвращаясь домой со стопкой свежих газет, она садилась на кухне, долго просматривала колонки востребованных вакансий, много разговаривала по телефону, после каждого звонка обводя или вычёркивая жирным красным маркером объявления. Мне ничего не оставалось, кроме как продолжать киснуть, прозябая в собственной комнате. Я начал свыкаться с мыслью, что у меня не всё в порядке с головой, что в школе меня точно начнут за глаза называть «шизиком». Если я вообще смогу продолжить учёбу и вернуться к обычной жизни, которая была у меня до того, как я заболел. Уж теперь-то моё будущее однозначно стояло под вопросом. Сейчас даже сложно было сказать, что именно со мной происходит, ведь все предшествующие попытки поставить меня на ноги не увенчались успехом. А что, если и психотерапевт не сможет ничего сделать? Что со мной будет тогда?..       Поход к новому врачу откладывался на неопределённый срок. Мама отовсюду получала отказы, ей просто повально не везло. Очень скоро стало понятно, что разобраться с моей проблемой быстро не получится, как ни крути. Денег на дальнейшее лечение у нас не было, и в ближайшем будущем не предвиделось тоже. Постепенно моё нездоровье прочно вплелось в наш семейный быт и посеревшие будни. Мама видела, что не справляется с этой ситуацией, но с поразительным упорством изображала, будто бы всё в порядке. Мы больше не могли продолжать жить как на иголках. Моё страдание было сродни топкому болоту, в которое я утягивал маму вслед за собой. Она каким-то немыслимым образом не поддавалась, стойко терпела мои выходки и тащила меня из трясины печального самобичевания на сушу.       Мало-помалу мы начали обсуждать то, что со мной происходило раньше, что происходит сейчас. Разговоры такого характера были очень осторожными, неторопливыми. Они случались исключительно с маминой подачи и проходили успешно, только если я пребывал в относительно бодром состоянии и не слишком скверном расположении духа. Мама говорила о вещах, которые пусть не проясняли ситуацию, но всё-таки немного обнадёживали. По её словам, когда со мной случались приступы, я не делал ничего настораживающего. Напротив! Вёл себя подчёркнуто обыденно и спокойно, даже приветливо. Если мама в такие моменты спрашивала меня, всё ли со мной в порядке, я принимался убеждать её, что всё хорошо. При этом она отчётливо понимала, когда я в очередной раз «проваливался». Мама слышала мой голос, но подмечала чуждую мне манеру речи; видела моё лицо, но те выражения, которые оно принимало, не были мне свойственны. Я даже ходил не так, как всегда! Я стеснялся своего высокого роста, поэтому обычно сутулил плечи, стараясь казаться меньше, чем есть на самом деле. Во время приступов я выпрямлялся, держал голову ровно. Видеть меня таким маме было непривычно. Но больше всего её удивляли мои фокусы с очками. Каждый раз, когда у меня происходил приступ, я снимал их. Поначалу мама боялась, что я впишусь в дверной косяк, ударюсь обо что-нибудь или упаду, как тогда, на кухне. Но в какой-то момент она поняла, что я вижу и без очков. По её мнению, это было самым странным и не поддающимся никаким объяснениям фактом. Когда я ещё посещал врача и надежда на выздоровление не истлела окончательно, доктор все мои отклонения списывал на принимаемые лекарства, которые я в тот период поглощал в немереном количестве. Если насчёт моих поведенческих заскоков мама была согласна, то относительно зрения сомневалась.       — Ты в такие моменты становишься другим, определённо, — говорила мне она. — Как будто старательно пытаешься изобразить самого себя обычного, но только чересчур. Знаешь, как в этих научно-фантастических фильмах, когда пришелец с другой планеты маскируется под землянина. Это… Своеобразно, конечно. Но, в конце концов, ты не делаешь ничего опасного и дурного! Да и вообще. Что бы там ни было, ты — мой сын. Это самое главное.       Судя по тому, что рассказывала мне мать, я круглосуточно был нормальным в самом прозаичном смысле этого слова. Ничто во мне не напоминало полоумного, неуравновешенного человека с психическими отклонениями. После нескольких таких бесед с матерью в мою голову незваной гостьей проскочила мысль: «А так ли всё это серьёзно?» Я фактически ежедневно терял память, что вышибало из душевного равновесия и нарушало миропорядок. Но при этом я никому не вредил, не занимался странностями. Осознание этого сильно меня озадачивало. Может быть, не такой я уж и двинутый, как казалось изначально…       Консультация у психиатра могла состояться ещё очень нескоро, поэтому я решил попробовать разобраться во всём самостоятельно. Да, я был истощён и очень устал от всего того, что со мной происходило. Но что мне ещё оставалось? Либо это, либо бесконечное ожидание, которое могло закончиться неизвестно чем.       Первое, что я сделал, — достал свою тетрадку и, немного подумав над формулировками, написал запоздалый ответ. Ведь если кто и мог сейчас помочь мне разгрести всю эту кашу, то только я сам.       «15 августа. Привет. Я долго не оставлял здесь никаких заметок, потому что был напуган. Теперь мне стало немного легче. Это очень странно, писать самому себе, но я хочу выяснить, что со мной творится. Я что, действительно схожу с ума и скоро превращусь в пускающего слюни идиота? Кто такой Дейв? Расскажи мне больше, пожалуйста».       Я положил тетрадь на видное место, чтобы во время приступа однозначно заметить её. Ответ не заставил себя ждать — я получил его на следующий же день.       «16 августа, 4:34 дп. Наконец-то! Я уж думал ты совсем конченый осталоп! Я жутко зол на тебя, ты знаешь? Ах да, я писал об этом. Ну и ладно. Короче мистер я-люблю-паниковать, слушай читай внимательно. Ты ни в кого не привратишься. Уясни уже наконец, ты в полном порядке. А Дейв это я. Мы встричались раньше, просто очень давно ты был ещё маленький. Ты не помнишь я знаю. Просто верь мне. Я памагаю и не делаю ничего плохого. И ты тоже не дури. Мать говорила про мозгоправа, я слышал. Нас пока что не отвели к нему?»       «16 августа, 4:42 дп. Вот ещё что. Указэвай время обязательно. Это важно».       Таким образом я положил начало нашей переписке. Теперь всякий раз, когда со мной происходили приступы, очнувшись, первым делом я искал тетрадь, читал оставленные там послания и давал на них ответы.       Вначале я думал, что Дейв — это не что иное, как игры моего воспалённого сознания. Ведь как тут угадаешь, в чём именно проявится зародившееся в разуме больное уродство? Однако чем больше мы переписывались, тем прочнее укоренялось во мне ощущение того, что я общаюсь не с самим собой, а с абсолютно другим человеком. Как будто всякий раз, пока я пребывал в отключке, в наш с мамой дом свободно приходил посторонний и делал тут что душа пожелает. Такое было просто невозможно. Получалось, что Дейв существовал на самом деле, взаправду, но при этом физически его не было. Он находился в моей голове, транслируя оттуда свои собственные мысли и желания.       Большую часть времени Дейв «спал», в произвольные моменты внезапно меняясь со мной местами. Звучало дико и до дрожи пугающе. Но, когда я понял и смог проглотить этот факт, мне, наоборот, стало на порядок легче. Сказались и таблетки, и измученность, и длительное отсутствие какой бы то ни было информации. Знать хоть что-то было куда лучше, чем не знать вообще ничего. Теперь я был уверен, что действительно «с придурью», но лишь слегка; Дейв не писал ничего ужасного, не призывал меня ни к каким настораживающим поступкам. Напротив, он советовал мне не беспокоиться и продолжать жить так, как я жил всегда. Он производил впечатление того, кто искренне волнуется за меня, хочет помочь и по возможности уберечь от ошибок. Дейв не был добрым самаритянином, но и на роль злодея не тянул абсолютно. Мы с ним были как Джекилл и Джекилл, без мистера Хайда [1].       Дейв никогда не писал много, но на мои расспросы отвечал неизменно. Правда, он частенько бранился и иной раз оставлял заметки совсем не по делу. Такой уж у него был характер.       Если Дейв и являлся всего лишь плодом моего воображения, то оно у меня оказалось ну очень богатое! Нафантазировать себе другого человека настолько хорошо — в моих глазах это являлось задачей, посильной разве что для режиссёра кинофильмов или писателя. Дейв был самостоятельной личностью со своими взглядами и вкусами. Он отличался от меня в самых разных аспектах. Дейв был безграмотный, ни черта не смыслил в каких бы то ни было науках, да и вообще не любил учиться и узнавать новое. Зато питал страсть к спорту и разным соревнованиям, что, в свою очередь, не интересовало меня. Ему нравилось привлекать внимание, он не боялся общаться с другими людьми. Дейв был физически хорошо развит. Судя по тому, как он здорово отделал Бобби и его приятелей, сомнений в этом не возникало. К тому же он действительно не нуждался в очках. Вообще. У Дейва было прекрасное зрение. Это стало ещё одним подтверждением того, что происходящее в моей голове — не вымысел, а действительность. Внутри меня существовал далёкий и вместе с тем крайне близкий, прочно связанный со мной человек.       Дейв утверждал, что он старше меня на целых пять лет. Он не мог с точностью определить, как именно появился и откуда взялся вообще. Он не имел представления, есть ли у него родители, когда его день рождения — Дейв не считал такие вещи для себя важными и игнорировал, как нечто лишнее и обременительное. Он впервые осознал самого себя, когда мне было шесть, а ему — одиннадцать. Папа тогда как раз ушёл, бросив нашу семью, и для нас с мамой началась вереница переездов из одного города в другой. Полгода мы жили в крайне стеснённых условиях, нигде не могли пустить корни и задержаться надолго. Я переходил из школы в школу, но прижиться у меня не получалось. В те дни Дейв много «бодрствовал», а вот я, напротив, трусливо забивался на задворки собственного разума.       Едва ли память сохранила крупицы эпизодов о таком далёком периоде моей жизни. Дейв говорил мне, что в детстве я был очень нервным и дёрганым ребёнком, сильно переживал из-за отца, много плакал. Тогда-то я и начал впервые терять память от чрезмерного волнения. Дейв по характеру был пронырливым и напористым, поэтому быстро сориентировался и стал кем-то вроде моей персональной палочки-выручалочки. Он с самого начала знал, что неотделим от меня. Это была константа, постоянная переменная, в которую Дейв нерушимо верил. Поэтому решал те проблемы, с которыми я, сопливый и слабый шестилетка, справиться не мог.       На мой вопрос о том, знала ли о происходившем мама, Дейв ответил, что в тот раз нам удалось скрыть свою особенность от неё. Мы точно так же общались посредством записей. Но что с ними стало впоследствии, Дейв не знал. Моя жизнь начала налаживаться, и он попросту исчез на долгие годы, став ненужным. Когда он поведал мне об этом, я почувствовал себя ужасно неловко перед ним. Ведь получалось, что я буквально запер Дейва в самом себе, как в клетке. Хотя он убеждал меня в обратном. Дескать, однажды он просто почувствовал, что более в нём нет необходимости, и это его усыпило, как дротик с транквилизатором. Он не ощущал, что что-то потерял или пропустил. Спустя целых семь лет он вышел из состояния забытья, когда мне вновь потребовалась помощь. Как скоро он должен был вернуться назад? Ни Дейву, ни уж тем более мне это не было известно. Механизм того, что с нами двумя происходило, являл собой шаткую и непонятную конструкцию. Приступы всегда разнились по длительности, происходили как при сильнейших душевных волнениях, так и при любых бытовых ситуациях. В общем… Дейв просто был. Он существовал со мной, во мне, одновременно как часть — и как самостоятельная единица. Несмотря на всю нашу различность, было у нас и кое-что общее. Нам обоим нравилось читать комиксы про супергероев, смотреть приключенческие фильмы. Дейв, как и я, любил животных. Он был серьёзно расстроен, когда я написал ему о Кубышке.       К началу учебного года я смог привести своё эмоциональное состояние в относительный порядок, собраться с духом и сдать оставшиеся тестирования. На этот раз всё прошло гладко, без эксцессов. Меня наконец-то перевели в следующий класс, и в середине сентября я вышел на учёбу, как и все остальные ребята. Мама к тому моменту смогла устроиться на подработку и потихоньку начала собирать деньги на приём у психиатра. Дейв считал поход к врачу подобного профиля потенциально опасным для нас двоих. Теперь, когда моё сознание не было затуманено каждодневным отчаянием, я полностью поддерживал эту его точку зрения. Я не хотел, чтобы в моей голове копался посторонний. Кто знает, какой диагноз по итогу врач впишет в мою медицинскую карту. Такого как я легко могли отправить в жёлтый дом [2], а там облепить электродами от пяток до макушки и раскрошить мозги ножом для колки льда [3]. Мы с Дейвом пришли к выводу, что нам необходимо убедить мою маму, будто всё в порядке, я снова стал нормальным и вменяемым собой. Задача перед нами стояла не из простых. Но мысль о том, что куда сложнее впоследствии будет обмануть квалифицированного специалиста, придавала дополнительный заряд бодрости.       Основная проблема была даже не во мне, а в Дейве. Он помнил меня слезливым мальчуганом и знал обо мне хоть и многое, но далеко не всё. В девять лет у меня начало садиться зрение, а до того момента я очками не пользовался. Дейв не имел понятия об этом, потому не считал их настолько важной деталью и постоянно снимал. Теперь же он вынужден был заново учиться быть мной. И треклятые очки ему надлежало носить в обязательном порядке. А ещё сутулиться, быть тихим и спокойным… Да и вообще всё делать в точности как я. Дейв, казалось, был от такого не в восторге. Но он дал слово, что выполнит всё от него зависящее. Я составил список правил жизни Эйдена Лонегана, чтобы ему легче и проще было вписаться в мой образ.       Поначалу мама настороженно относилась к моим заверениям в улучшении самочувствия, однако они надёжно подкреплялись внешними признаками. Моё поведение было спокойным и уравновешенным. Дейв, в свою очередь, за несколько раз наловчился прикидываться мною так хорошо, что мама перестала понимать, когда приступы начинались, когда заканчивались. С её стороны это выглядело таким образом, будто они окончательно пропали. Мамина недоверчивость касалась не моего психического состояния, а осмысления того, что у нас всё стало по-прежнему. После той нервотрёпки, которую мы пережили, она перестала видеть в будущем светлые нотки. Наша семейная бытность преобразилась в имитацию прежней размеренной жизни, её тенеобразное подобие. Теперь же, когда шаг за шагом мы приближались к тому, что было привычно и понятно, мама с трудом верила в это. Ей очень хотелось, чтоб всё происходящее оказалось правдой, но она боялась ошибиться, обмануться в собственных ожиданиях.       Потребовалось некоторое время, чтобы вывернуть ситуацию нужным образом и заставить маму принять нашу с Дейвом уловку за чистую монету. Я совсем не был привычен к вранью. У нас с мамой всю жизнь были доверительные и тёплые взаимоотношения. Сейчас я оказался вынужден действовать исключительно в своих интересах, но колющее чувство вины всё равно преследовало меня. От того, что это была ложь во благо, ложью она быть не переставала.       От идеи отвести меня к врачу и продолжать лечение мама по итогу отказалась. Правда, настояла на том, чтоб я хотя бы некоторое время посещал школьного психолога. Подобное нужно было для успокоения её материнских чувств, а не для меня самого. Это в любом случае было куда менее опасно и особых последствий не предполагало, в отличие от задушевных бесед с психиатром, поэтому я без колебаний согласился. Мы с Дейвом сработали просто отлично, что не могло не радовать. Постепенно возвращался вкус к жизни, да и вообще желание жить. Теперь я всегда был не один, но ни это, ни приступы более меня не пугало.       Через несколько месяцев я впервые услышал голос Дейва в своей голове.