Близкий незнакомец

      Прошло всего несколько дней, а в моей жизни случились настолько серьёзные перемены, каких отродясь не бывало. Никаких больше кличек со стороны одноклассников, никаких двусмысленных ухмылочек. Те, кто ещё совсем недавно приклеивал ко мне глупые прозвища, видя во мне потенциальный объект для травли, теперь смотрели на меня по-иному. Вот так одномоментно, по воле какого-то невообразимого случая, из чудилы и ботаника я стал своим в доску парнем. Хорошее, доброжелательное отношение со стороны товарищей по учебной скамье было непривычно и ново. Тем не менее оно мне откровенно нравилось, а где-то даже и льстило. Выбиваться в школьные звёзды я не хотел, поэтому просто наслаждался наконец-то выстроившимся между мной и другими ребятами взаимопониманием.       Я много переживал по поводу того, что же всё-таки случилось там, на захламлённой площадке перед старым складским помещением. Я ведь, можно сказать, выпал из жизни на целых шесть часов! Что я делал всё это время? Как умудрился сначала отбиться, а потом поколотить троих мальчишек, которые физически были куда сильнее и тем паче превосходили меня числом? А уж как я исхитрился пройти несколько кварталов — так это вообще абсолютная загадка! Без очков я не видел дальше собственного носа! Так что было непонятно, каким образом мне удалось разглядеть дорогу. Может, я шёл на ощупь или вовсе метался во все стороны наугад? И как только я не попал под машину… Всё это, определённо, было очень странно, ведь со мной в жизни никогда не случалось необыкновенных ситуаций. Самой большой неприятностью для меня могла стать случайно оброненная и разбитая чашка, например. Но ничего серьёзнее.       Я упорно изводил самого себя домыслами о том, что же в тот злополучный день произошло на самом деле. Я перебрал и выписал в отдельно отведённую для этого дела тетрадку все возможные теории, даже самые бредовые и несуразные, вроде инопланетного вмешательства и пришедшего мне на помощь ангела-хранителя. К каждой такой теории я составлял целый список «за» и «против». Анализировал, дотошно сравнивал. И всё равно, как ни крути, не мог получить ни подтверждений, ни опровержений. В конце концов, поняв, что истину мне уже никогда не доведётся узнать, я прекратил бесплодные попытки самокопания. Единственным по-настоящему логичным и здраво звучащим объяснением было то, что сказал моей маме доктор про состояние аффекта. То, что Бобби делал с Кубышкой, вполне могло стать отправной точкой для активации внутренних ресурсов, до того момента в полудрёме таившихся на самом краю моего сознания. Тетрадь с теориями и предположениями была в итоге отложена в верхний ящик моего письменного стола и благополучно позабыта.       На уровне школы вопрос относительно всего произошедшего решался тихо и без постороннего вмешательства. Меня лишь единожды вызвали к директору, где я без утайки рассказал всё в точности так, как произошло. По крайней мере, ту часть случившегося, которую я помнил. Директор школы, мужчина преклонных лет с седой редкой бородкой и лысоватой головой, внимательно выслушав рассказ про злоключения несчастной Кубышки, про разбитые очки и про то, как Бобби и его компания меня побили, отпустил меня восвояси. На этом моё непосредственное участие в разборе полётов закончилось. Со мной не проводили воспитательных бесед, не вызывали на педагогические собрания. В мою сторону вообще не последовало каких бы то ни было санкций! Когда я спрашивал у мамы, знает ли она об этом что-нибудь, она только отмахивалась и советовала мне не забивать голову понапрасну. Возможно, она приложила к этому руку, найдя общий язык и договорившись с родителями школьных хулиганов, а быть может, сказалось моё ученическое досье. Характеристики у меня всегда были если не самые лучшие, то одни из самых лучших в классе. Наверное, администрация школы сжалилась надо мной. Ведь если бы они внесли информацию о том, что я вытворил, в мои документы, то такому прилежному и хорошему ученику как я был бы однозначно заказан путь в престижный колледж.       В конце апреля, спустя почти что полмесяца, Бобби и его придурковатым дружкам дали допуск на занятия. Я, признаться, здорово струхнул, впервые за долгое время увидев эту троицу в коридоре перед классом. Ни на одном из них уже не было следов нашего побоища, о которых говорила Лиза. Все трое выглядели как обычно. Вот только у Бобби правая рука всё ещё болталась в гипсе и на перевязи. Скрученный в жгут и перекинутый через шею ярко-красный платок, словно флаг, красноречивый символ кровопролитной войны и неприятия поражения, поддерживал его травмированную конечность.       Сначала я было подумал, что лучшим решением будет тихонько улизнуть, пока никто из моих врагов меня не заметил. Ну и что, что урок прогуляю. Тут ведь такое!.. Однако один из приятелей Доусона заприметил меня раньше, нежели я успел хоть что-нибудь предпринять. Бобби и его друзья начали перешёптываться между собой, а я застыл на месте, прижимая к груди учебник и тетрадки. Я не боялся этой троицы, но как минимум опасался. Бобби наверняка здорово обозлился на меня после всего произошедшего! Я выставил его слабаком в глазах одноклассников, ведь такого удалого и разухабистого парня, как он, не мог отделать тщедушный жердяй [1] в очках. Он бы точно не стал забывать об этом и прощать мне такое унижение.       Спустя несколько мгновений Бобби, громко цыкнув, здоровой рукой грубо пихнул Джека в бок. И кивнул в мою сторону. Пока Джек крайне неохотно ковылял ко мне, то и дело оборачиваясь и переглядываясь со своими друзьями, я успел попрощаться с только-только наладившейся жизнью. Джек остановился напротив меня, сунул руки в карманы, широко расставив локти в стороны.       — Ну, ты… Слушай сюда, в общем, — путаясь в словах и запинаясь, начал Джек. Он старался говорить уверенно и придать своему голосу суровые нотки, но его поза и то, как он себя вёл, выдавали в нём неуверенность. Он смотрел в сторону, переминался с ноги на ногу, да и стоял как-то криво, перекошенно. Было похоже, будто он боится этого разговора даже больше, чем я. — Если ещё будешь лезть к Бобби, то есть к нам всем, то, э-э-э… В общем, если выкинешь что-нибудь дурацкое снова, опять вздумаешь задирать нас, то капец тебе, Лонеган! Понял, да? КАПЕЦ тебе! Точно!       — Ладно. Хорошо. Мне капец, я это понял. Но, если честно, я не собирался ни к кому из вас троих лезть. И вы трое — тоже ко мне не лезьте. Пожалуйста, — ответил я ему. Джек помедлил пару секунд, а потом активно затряс головой. Он отвёл одну руку за спину и, судя по прояснившимся лицам товарищей, просигнализировал им, показав что-то вроде жеста «ОК» или большой палец вверх. Дескать, наш разговор прошёл удачно, всё в порядке. Наверное, по моему озадаченному взгляду он понял, что я об этом догадываюсь, поэтому быстро опустил руку на место, сконфуженно одёрнув рукав форменной куртки со школьной эмблемой. — Ты всё сказал? Я могу идти?       — Иди, иди!.. — ответил мне повеселевший Джек, но тут же, опомнившись, насупился и добавил в свойственной ему пренебрежительной манере: — В смысле чеши отсюда, да поживее! Придурок тронутый…       Всё ещё недоумевая от того, насколько странный диалог между нами двумя только что случился, я обошёл преграждавшего мне дорогу Джека и направился в учебный класс, борясь с желанием оглянуться назад и понаблюдать, как троица моих заклятых друзей будет вести себя дальше. Уж слишком это было необычно: отпетые школьные хулиганы снизошли до мировой и открыто предложили мне установить между нами нейтралитет. Легко было подумать, что это подготовительный этап изощрённой издёвки или же какого-то жестокого розыгрыша, задуманного ради мести. Однако стоило вспомнить, по чьей вине была сломана рука Бобби Доусона, — и эта мысль запросто скатывалась на уровень несостоятельной чепухи. Время с неумолимой точностью подтвердило мои догадки. Ни Бобби, ни его приятели больше не донимали меня. Да, они как были, так и остались отвратительными хулиганами, которым доставляло удовольствие портить жизнь тем, кто был слабее, отбирать деньги у младшеклассников и вообще делать то, к чему у любого нормального человека возникнет неприязнь. Как бы то ни было, меня эта свора агрессивных дуралеев сторонилась, чего мне было более чем достаточно. Один раз я по чистой случайности разыграл из себя отважного рыцаря, но повторять такие сногсшибательные подвиги больше не горел желанием.       В середине мая — когда, как мне казалось, все мои проблемы были однозначно решены, а новых не предвиделось — случилось несчастье. Я, как обычно после уроков, пришёл на старый склад, но Кубышки там не было. Её коробка пустовала. Я облазил все углы, все труднодоступные места, зовя её по имени. Тщетно. Моя любимица исчезла! Когда я наконец понял это, то нешуточно всполошился. Я бросился искать её по всей территории, прилегающей к школе, по соседним улицам, свалкам между домами и скверам. Мне было плевать, что прохожие смотрят на меня, как на умалишённого, когда я, отчаянно выкрикивая имя Кубышки и подзывая её, протискивался между мусорных баков или садился на корточки и заглядывал в водосточные трубы, куда она могла забраться. Я жутко устал. Проводить столь обширные поиски одному оказалось сложно и хлопотно, а помощи мне просить было не у кого. После того неприятного инцидента все забыли про Кубышку, ведь она перестала приходить к школе. Только Марси да ещё пара девочек иногда спрашивали меня, как там поживает та забавная кошка, которая любит сосиски с сыром.       Когда небо стало постепенно окрашиваться лиловыми чернилами, я понял, что лучше будет вернуться домой, а поиски продолжить завтра. Ходить по ночным улицам города было небезопасно, а я к тому же боялся темноты.       Я медленно брёл по тротуару, пиная носком кроссовка пустую жестянку из-под консервированного тунца. Банка катилась, стукалась проржавевшими боками об асфальт и гремела на всю улицу. Настроение у меня было хуже некуда, и теперь, когда я немного остыл и успокоился, в голове стали крутиться недобрые мысли. Кошки просто так не уходят из тех мест, где обитают. Они делают это, когда чувствуют костлявую руку Смерти, треплющую их за загривок. Чем больше я думал об этом, тем больше понимал, что, кажется, прав. Всё говорило именно о таком исходе. После того, как Бобби побил Кубышку, она в основном лежала в коробке, мало вставала. Даже ела не так много, как обычно, и без прежнего аппетита. Обиднее всего было то, что я очень хотел отнести её к ветеринару, но карманных денег для этого мне не хватало. После долгих уговоров мама согласилась помочь, но только в конце месяца. На ней висел немалый кредит за дом, и наши средства были расписаны едва ли не до последнего цента. И вот теперь, судя по всему, я опоздал.       Я со всей силы пнул жестянку в последний раз, и она, стукнувшись об угол телефонной будки, отскочила в сторону и выкатилась с тротуара на проезжую часть. Небо сгустило краски, нахмурилось, и на улице окончательно потемнело. Один за другим начали загораться фонари, а я ещё даже близко не подошёл к тому кварталу, где находился мой дом. Идти дальше пешком мне было боязно, поэтому я доковылял до ближайшей автобусной остановки и обессиленно плюхнулся на потёртую лавку под металлическим навесом. Мне было плохо. Жгучее чувство вины гадюкой заползало под сердце, а под натиском едкой обиды на собственное невезение хотелось съёжиться. В голове так и вертелась тысяча разных «если бы», которые, будь они реальностью, сделали бы эту ситуацию куда лучше и проще. Если бы не идиот Бобби Доусон, всё было бы сейчас в порядке. Если бы не нехватка денег, я бы смог помочь Кубышке. Если бы не мамина дурацкая аллергия, я бы вообще забрал Кубышку домой! Да и остальных кошек тоже забрал и заботился бы о них обо всех!.. Но это были лишь мои домыслы и догадки, не более. А что же на самом деле? Я не смог вовремя помочь животному, которое мне доверяло. И вот, теперь сижу, жду автобус и ною, как размазня. Вдобавок ко всему, пока я жалел себя и проклинал собственную неудачливость, с неба начала накрапывать морось, быстро разросшаяся до масштабов прохладного летнего дождя. Это был словно последний кусочек паззла в картине, похоже, самого отвратительного дня в моей жизни.        «‎М-да. Прав был Джек, — с тоской пронеслось у меня в голове. — Я действительно — тот ещё придурок тронутый».       Я сжал руки в кулаки, впиваясь ногтями в кожу ладоней, и с усилием зажмурился, чувствуя себя совершенно никчёмным. Я был разбит, моя голова гудела и болезненно пульсировала. Чтобы успокоиться, я заставил себя ровно, глубоко дышать и начал отсчитывать от одного до десяти. Я делал это очень медленно, не торопился, проговаривал про себя каждую цифру. На шестёрке я совершенно по-дурацки запнулся. Следовавшая за ней семёрка будто ускользнула от меня, спряталась, а мой разум забыл, что она вообще существует. Я несколько мгновений пытался сообразить, что происходит и почему у меня не выходит посчитать дальше. Но потом плюнул на это дело и решил начать заново. На этот раз все цифры были на месте. Я наконец-то добрался до десяти и открыл глаза.       Больше я не сидел на автобусной остановке. Я стоял посреди кухни в нашем доме. Кажется. Я не мог сказать с уверенностью, где именно нахожусь, потому что на мне не были надеты очки. Зато я однозначно успел понять, что держу в обеих руках какие-то предметы. Что-то большое и тяжёлое. Я так перепугался, что сразу же разжал пальцы. Раздался звон бьющегося стекла. Я инстинктивно отшатнулся назад, но упёрся поясницей в тумбу с посудой и, едва не перевернув её, грохнулся на пол, выпачканный в чём-то липком и влажном. Тарелки над моей головой трещали, стукаясь друг об друга. Мои ноги, на которых почему-то не было обуви, моментально промокли.       — Эйден, ты что?! — закричала мама. Она, вероятно, была всё это время у меня за спиной, поэтому я не мог её увидеть.       Я услышал скрип ножек отодвигаемого стула, суетливый топот. Спустя пару секунд мама уже была рядом со мной.       — Ты не поранился? — взволнованно спросила она, помогая мне сесть. Я отрицательно покачал головой, хотя в тот момент соображал заторможенно и с трудом. Моё дыхание было тяжёлым, будто после изнурительного спортивного кросса. Меня всего, от пяток и до макушки, трясло от пережитого испуга. В голове стучало, словно там был спрятан большущий барабан, по которому осточертело лупили чьи-то руки. — Господи, сколько тут стекла!.. Я ведь говорила, ну говорила же я тебе, не снимай очки! А ты что же? «‎Мама, я и без них хорошо вижу!» Ну и вот оно, твоё хорошо, — снисходительно фыркнула мама. — Не дури и сейчас же надень обратно.       — А где они? — сглотнув и прочистив горло, спросил я.       — Ну что с тобой такое, в самом деле! Ты точно не простыл после дождя? — обеспокоенно произнесла она. Мама приложила к моему лбу свою прохладную мягкую ладонь, но я вывернулся из-под её руки. Со мной только что произошло что-то необъяснимое, мне было чертовски страшно, а я сидел слепой как крот. Мамина опека в такой момент только претила и раздражала.       — Где. Мои. Очки? — с нажимом повторил я.       — Да на воротнике они! Господи, Эйден! Ты же их сам повесил туда…       Очки действительно оказались там, где и говорила мама. Зацепленные дужкой за вырез, они одиноко и невостребованно болтались на моей кофте. Вот только в школу я сегодня уходил, одетый в рубашку. Я ощупал собственную грудь и убедился, что ткань моей одежды другая, да и пуговиц нет. По спине покатился холодный пот.       Нацепив очки на нос, я огляделся по сторонам. На кафельном полу в бело-голубую клетку валялись осколки разбитого стакана и открытая бутылка Маунтин Дью. Я сидел в луже газировки, которую собственноручно разлил по всей кухне.       — Ты точно в порядке? Весь вечер как будто не в своей тарелке, — мама подала мне руку, помогая подняться с пола. Я так разнервничался, что ноги у меня сделались ватные, и я с трудом мог стоять.       — Я… Знаешь, похоже, я не совсем в порядке, — осторожно сказал я. Мой голос дрожал и звенел. — Кажется, у меня опять было это состояние аффекта.       — Ты разыгрываешь меня, что ли? — недоверчиво уточнила она.       — Да ничуть! Мама, ну какие шутки! Я не помню, как домой попал! Вот только что на остановке сидел — и тут вдруг глаза открываю… И обнаруживаю себя у нас дома, на кухне! Да ещё и одетый вот в ЭТО! — Я схватился за край кофты и оттянул, указывая на него пальцем. — Я же в школу уходил в рубашке! Откуда это на мне?!       — Ты вымок под дождём. Как пришёл, переоделся сразу. Не помнишь разве, милый? — Мама беспомощно всплеснула руками, делая последнюю попытку перевести происходящее в русло спокойствия и нормальности. Она всё-таки надеялась, что я попросту неудачно и глупо пошутил над ней.       — …Нет. Я не помню этого, мам. Я вообще НИЧЕГО не помню, — с трудом просипел я. Ощущение потерянности и страх всё-таки взяли надо мной верх. Я шумно втянул воздух ртом, чувствуя, как по щекам вопреки моему желанию катятся первые слёзы, крупные и горячие. Мама явно стушевалась от такого. Её лицо вытянулось, плечи приподнялись. Она в нерешительности теребила подол серого кухонного передника с большим клетчатым карманом посередине, а потом притянула меня к себе и по-матерински крепко, чувственно обняла.       — Эй, ну ты чего, я же рядом с тобой! Тише, тише. Мы во всём разберёмся, всё будет хорошо... — Она медленно гладила меня по голове, стараясь успокоить. По её тону я понимал — она тоже испугана. Моя мама точно так же не понимала, что происходит и что со всем этим делать.

***

      Моя жизнь превратилась в сущий кошмар. После того случая стало окончательно ясно, что со мной творится что-то странное. Игнорировать это, списывая на некий аффект, могло оказаться потенциально опасно. Мама взяла деньги из сбережений на чёрный день, и началась череда посещений врачей самых разных профилей и уровней квалификации. Я вынужден был пройти через несколько дотошных медицинских осмотров. Давалось мне это очень тяжело; параллельно с обследованиями я денно и нощно готовился к экзаменам, которые должны были начаться в конце июня. Мама как могла поддерживала меня, всегда была рядом и терпеливо относилась к моим нервным срывам и истерическим состояниям, которые на почве волнений начали возникать достаточно часто. Но даже со всей маминой заботой мне было не под силу совладать с такой нагрузкой. Я бесперебойно переживал, иной раз мог не есть целые сутки. Для меня стало привычным просыпаться по несколько раз за ночь, в панике проверяя, какой сейчас день. Страх выпадания из реальности начал преследовать меня и мешать жить. Я боялся, что в любой момент могу отключиться, а придя в себя, оказаться в крайне неподходящем, опасном месте. Либо вообще больше никогда не вернуться в собственный разум, исчезнуть, как ещё совсем недавно ускользнула от меня пронырливая семёрка. От всего этого стресса я начал мучиться головными болями, будто изнутри меня что-то долбилось и скреблось, вымешивая мои мозги в склизкую розовую кашу. Иногда это доходило до такого, что я не мог сосредоточиться на тексте в учебнике при подготовке домашних заданий, — голова сильно гудела, буквы начинали прыгать и раздваиваться. Тогда я падал на кровать, утыкался лицом в подушку и лежал так до тех пор, пока не отключусь. Я определённо был нездоров. Но куда больше собственного состояния здоровья меня убивало моё же обречённое к нему отношение. Жизнь в постоянном страхе пагубно сказывалась на мне: я вынужден был перейти на домашнее обучение, потому что походы в школу стали для меня невыносимым испытанием.       Все сданные мною анализы и пройденные обследования не выявили никаких отклонений. Ничего такого, что могло бы объяснить уже двукратную потерю памяти. Тем не менее доктор, у которого я лечился, посчитал корнем моей проблемы нарушения со стороны метаболической и нервной системы. Дескать, юноша я впечатлительный, с неустойчивым эмоциональным фоном, и от этого-то все мои беды. Мне были прописаны таблетки, и я послушно начал их принимать. Я пил лекарства больше месяца — можно сказать, глотал горстями на завтрак, обед и ужин. Первое моё впечатление от них было неоднозначным. Я стал ощущать себя спокойнее, головная боль поутихла, да и спать я начал лучше и крепче. Моя нервозность снизилась. Но вместе с тем в мыслях и моторике возникли лёгкая заторможенность и нескладность. Не то чтобы заниматься мне стало сложнее — просто теперь я корпел над заданиями и конспектами дольше, чем обычно. Мама с волнением отмечала перемены в моём поведении. То, что я стал иной раз «подтормаживать», нешуточно её встревожило, но на плановом приёме врач заверил маму, что моё состояние полностью вписывается в картину побочных симптомов при назначенной схеме лечения. Более того — за короткий промежуток времени мне стало лучше. А значит, я шёл на поправку.       К моменту начала экзаменов я находился в состоянии хоть и вялом, но стабильном и не таком издёрганном, как раньше. Итоговые тесты не должны были стать для меня слишком сложными. Несмотря на свою болезненность и нервное истощение, я не бросал подготовку и садился за учебники по будням. К тому же, когда я вернулся в школу за несколько дней до первого экзамена, мои одноклассники отнеслись ко мне очень тепло и с пониманием. Не знаю, давали ли им какие-то наставления учителя, но никто не заваливал меня вопросами о том, что со мной случилось, не докучал мне и не навязывался. Уверенный в том, что мои проблемы вот-вот окончательно испарятся в воздухе, а прежнее наваждение растает утренним прохладным туманом, я получил допуск на сдачу тестирований.       Первые два экзамена, по литературе и родному языку, я сдал хорошо, а вот на третьем, по математике, безнадёжно провалился, сдав его только на D [2]. Я снова выпал из реальности на несколько часов. Всё произошло в точности как в прошлый раз. Сгорбившись, я сидел за партой, пытаясь решить одно из заданий, которое упорно не хотело мне поддаваться. Я не мог вспомнить необходимую формулу, которая при подстановке помогла бы мне разобраться с ответом. Время, отведённое на тест, неумолимо бежало вперёд. Настенные часы, висящие над доской, громко и назойливо отсчитывали минуты. Решение задачи всё ещё не было очевидным, и незнание мало-помалу начало раздражать и выводить из себя. Я чувствовал, как неудовольствие от собственного уровня подготовки накаляло меня изнутри, однако я больше не мог нормально разозлиться. Мои эмоции были ощутимыми, но приглушёнными. Как если бы я истерично орал, но на полтона потише. Дело, вероятно, было в таблетках, которые подавляли любые чувственные импульсы, принуждая меня быть спокойным и тихим последний месяц. Вот только теперь ту плотину, которая день за днём складывалась из пилюль, начинало прорывать изнутри. Хоть стены её были крепки, но я физически улавливал то, как они трещат, сдерживая накопленный за последнее время пышный букет моего страха, отчаяния и одинокой неуверенности в собственном будущем. Моя несчастная голова разрывалась от такого напора. Я закрыл глаза на мгновение, чтобы привести себя в чувство. А когда открыл — понял, что сижу на заднем дворе дома и ем бутерброд с арахисовым маслом. Со мной случился нервный срыв, и мама вынуждена была вызывать врача по телефону. Оставшиеся экзамены пришлось временно отложить. В школе мне дали отсрочку до конца лета.       Доктор назначил мне новое обследование, которое, как и все предыдущие, ничего не выявило. Однако он всё же поменял схему моего лечения, выписал другие лекарства. Ситуация лишь усугубилась. Мои провалы в памяти не только не прекратились — они участились и теперь стали случаться со мной вне зависимости от того, был я взволнован и испытывал стресс, или же нет. Происходящее напоминало не иначе как приступы; за несколько недель я провалился в небытие собственного сознания девять раз. Иногда я пропадал всего на пару часов, а иной раз мог очнуться только спустя полдня.       Бессистемность и непредсказуемость приступов и отсутствие какого-либо прогресса в моём лечении вернули меня к тому изнурительно-истеричному состоянию, в которое я впал ещё весной. Мама как могла пыталась меня растормошить, увлечь чем-нибудь. Она буквально силком выволакивала меня из комнаты, как моллюска из раковины, усаживала рядом с собой перед телевизором. Или же начинала разгадывать кроссворды и с абсолютно растерянным видом, как бы невзначай, задавала мне те вопросы, на которые точно знали ответ мы оба. Мама даже предлагала отвезти меня на машине к школе, чтобы я покормил своих любимых котов, но упоминания о них меня только расстраивали. Кубышка ведь так и не вернулась. Она, скорее всего, погибла. Я давно уже перестал приходить к заброшенному складу, для меня это было сложно и неприятно, потому что я искренне считал себя виноватым в том, что случилось. Сейчас даже если бы я и захотел пойти туда, то просто не смог бы себя заставить. Слепая, всеобъемлющая апатия овладела мною, сминая своими худосочными пальцами моё стремление делать хоть что-нибудь, как комкают ненужный кассовый чек после покупки в магазине. Все мамины попытки растолкать меня оказались тщетны. На улице бурлила жизнь, играло пёстрыми красками лето, веселилась ребятня, а я безвылазно сидел или лежал на постели в своей комнате, боясь, что, если приступ случится со мной вне стен дома, я вляпаюсь во что-то сомнительное или, того хуже, наврежу сам себе.       В первых числах августа мама затеяла в доме уборку. За несколько месяцев нервотрёпки и почти что ежедневного посещения больниц её свободное сократилось до минимума. Я ведь был нездоров, а мама всё своё время посвящала уходу за мной. В какой-то момент она, кажется, и сама зациклилась на том, во что погрязла наша маленькая семья, но в конце концов приняла решение не опускать руки и жить дальше так, как мы жили обычно.       Она повязала на голову косынку, вооружилась тряпками и чистящими средствами, готовая дать отпор грязи и пыли, покрывшей наш дом. Мама жалела меня и не требовала невозможного. Она попросила помочь ей и, если мне это будет по силам, в первую очередь прибрать собственную комнату. Обычно у меня не было с уборкой никаких проблем, я любил чистоту и порядок в вещах. Но в сложившейся ситуации даже такое простецкое дело выглядело в моих глазах как тяжеленный булыжник, который против воли взваливают мне на плечи. Отказываться и упорствовать я, впрочем, не стал. Я и так целыми днями только и делал, что ныл и бесцельно валялся в постели. Я знал, что стал самой настоящей обузой. Что это неправильно, даже несмотря на все те изменения, которые со мной происходят. Мне не хотелось обижать маму, поэтому я согласился сделать то малое, о чём она меня просила.       Погода стояла по-августовски знойная. В комнате у меня было так душно, что даже распахнутое настежь окно не спасало. Полный штиль, ни дуновения ветерка. То и дело обмахиваясь тетрадью с конспектами по химии, я прибирался на своём письменном столе, раскладывая бумаги и учебники. Не сказать, что моя комната пребывала в плачевном запустении, но заняться уборкой определённо было нужно уже давно. Множество вещей находилось не на своих местах, платяной шкаф и вовсе был перевёрнут вверх дном. А ведь я просто терпеть не мог, если моя одежда лежала в беспорядке! Я догадывался, что натворил всё это исключительно сам, хотя впечатление складывалось совершенно противоположное. Как будто кто-то посторонний шарился по моим вещам, выискивал что-то, разнюхивал. Вот только кому всё это делать? Никого к себе в гости я не водил, уж в последнее-то время тем паче. Про маму нечего и говорить.       Среди учебных пособий и книг я нашёл ту самую тетрадь, в которую записывал свои нелепые домыслы о том, что со мной происходило. Несколько раз она уже попадалась мне на глаза. То я обнаруживал её лежащей на тумбочке у кровати, то валяющейся на полу у шкафа. Всякий раз я убирал её на место, в выдвижной ящик стола. И вот теперь она снова оказалась не там, где я её оставил.       Забравшись на подоконник, я облокотился спиной о горчично-жёлтую крашеную оконную раму и бегло просмотрел несколько страниц. Какие же глупости я там описывал, Боже мой! Читать это было одновременно и забавно, и тоскливо. Мог ли я каких-то пару месяцев назад хотя бы приблизительно представить, как далеко зайдёт моя проблема? Я наивно полагал, что вся эта история с амнезией закончится безобидно и без существенных последствий. Листая страницу за страницей, я думал о том, как бы поступил, если бы мог сказать самому себе ещё тогда, во что выльется моё «состояние аффекта». Быть может, так бы я смог подготовить самого себя к тому, что мне предстояло пережить? Было бы мне легче, если б я заранее знал, с чем столкнусь?.. Я перевернул страницу, после которой, как мне помнилось, должны были идти только чистые разлинованные листы. Однако дальше я увидел несколько записей, которых явно не оставлял. Почерк был не мой — крючковатый, острый, нестройный, тогда как я выводил буквы ровные и закруглённые.       Я прочёл всего несколько строк, и у меня волосы встали дыбом.       «12 июля, 11:34 дп [3]. Эйден! Это Дейв. Кто же ещё ну конечно ха-ха. Пажалуста не веди себя так по-идиотски, это только всё портит. Твои идеи тупое дерьмо» [4].       «14 июля, 4:15 пп. Мать очень странная в последнее время. Эйден в чём дело?»       «14 июля, 5:22 пп. Я видел таблетки. Эйден ты идиот. Ты такой идиот! Ты хоть соображаешь что делаешь. Ты так и не нашёл Кубышку?»       Кто-то оставлял в тетради записи, предназначенные для меня. Всё это на первый взгляд являлось не более чем розыгрышем. Но провернуть такую шутку было некому. Ко мне не приходили приятели и одноклассники, да к тому же я не знал ни одного Дейва, у меня просто не было знакомых с таким именем!       С замиранием сердца я продолжил читать. Капли пота, причиной появления которых была отнюдь не летняя жара, стекали по моему лбу и вискам, оставляя за собой на коже прозрачные дорожки.       «17 июля, 1:48 пп. Почему ты до сих пор не ответил мне? Ты обидился из-за теста? У меня с матиматикой всегда плохо было. Перестань дуться и ответь. ОТВЕТЬ».       «18 июля, 9:17 дп. Эйден. Эйденэйденэйден. Э Й Д Е Н Б Л Я Д Ь».       «22 июля, 3:20 дп. Ты забыл меня да? Ты забыл. Точно. Теперь я понял. Какой же это отстой господи. Я Дейв. Я у тебя давно. Просто поверь на слово, парень тебе надо быть нормальным. Я контролирую ситуацею со своей стороны».       «23 июля, 8:52 пп. Я боюсь аставлять тебе записки или что-то такое. Мать точно роется в твоих вещах. Похоже она думает, что ты колешься или нюхаешь. Посмотри на чёртову титрадь, олух. Это важно!»       «25 июля, 2:09 пп. Ты погубишь нас обоих, если не прекратишь. Я делаю всё что могу, но я не вывезу это адин. Если так пойдёт и дальше, то мы попадём к мозгоправу. Мать устроит нам это, вот поверь».       «31 июля, 10:04 дп. Знаешь меня это просто до ужаса злит. Ты трусливый балбес. Я сделал всё чтобы ты заметил мои попытки связаться с тобой. Хочешь проблем — валяй. Пашёл ты».       Последняя запись была оставлена четыре дня назад. Ровно тогда, когда у меня случился приступ. Все прочие записи были сделаны при аналогичных обстоятельствах. Время и даты давали хорошую подсказку на этот счёт.       Я перечитал заметки ещё несколько раз, от начала и до конца. Всё говорило о том, что мне пора к врачу, который займётся не физическими, а моими душевными проблемами. Что-то во мне сломалось, выкрутилось и теперь отказывалось встать на место без посторонней помощи. Я точно свихнулся, раз начал строчить самому себе письма от чужого имени. Да ещё и с такими по-детски глупыми ошибками.