Гори, но не сжигай

Чеснок заваривает дешёвый чай в кружке с небольшим треугольным сколом на краю. Глэм наблюдает за этим — завороженно и как-то пусто. Пакетик прыгает в воде, пока Чес тянет его за верёвочку — прыгает уже в седьмой раз. Вода постепенно окрашивается в коричневый. Пакетик рвётся, и в жидкости начинают плавать чаинки. На столе — засохшие кофейные пятна. Сахарница открыта. Глэм берёт в руки кружку. Греет об неё ладони. Делает глоток и слегка морщится от горечи. Он продрог, но внутри как-то необъяснимо тепло — на его плечах плед, и пижама Чеснока махровая и уютная. Следы на руках затянуты сухой белой тканью — бинтов в доме не нашлось. А потом Глэм рассказывает, и его перебивать — кощунство. Будто предать Бога, которого не существовало для них обоих никогда, но он теплился в сердцах, как пресловутый эффект плацебо, или заставить молчать умирающего, который притворялся всю жизнь глыбой льда, а теперь плачет и кается в прегрешениях. Глэм рассказывает — и его слушать физически больно. Отец, говорит он, всегда был человеком жёстким. Воспитывал его в традициях, которые преступать — самоубийство. Мать целовала в лоб и украдкой гладила по слегка растрепавшимся волосам, когда муж не видел. Сестра держала за руку на его первом концерте, пока объявляли победителей, чтобы унять общую дрожь. Их родство, говорит он, ошибка. Ему бы родиться в семье, где правила можно нарушать. Плести цветочные венки и в снегу валяться, ангела изображать. Чес думает: ему бы пошло. Раскрасневшийся и светловолосый, с огнём в ледяных глазах и скульптурно вылепленным лицом. Его приютил, как заблудшего путника, а душа его где? Таится, не смеет и носа высовывать. Он боится, ему не верится, и хочется взять за острые плечи и встряхнуть. Мальчик, ты в безопасности, я тебя в обиду не дам. Но вместо этого он продолжает слушать. Глэм замолкает спустя час. Тяжело дышит и смотрит в пол. Кусает губы и не может перевести дыхание. Чес — этот плебей и неотёсанный грубиян — приносит ещё чашку чая. Улыбается участливо. — Хочешь, я включу тебе ту пластинку Баха? На ней действительно Бах, зуб даю, — пытается он неумело разрядить обстановку. — Ещё один передний? — отзывается Глэм. Ему лучше. — Могу и его. Только перестань сидеть с таким лицом, будто ты молока прокисшего выпил. Чеснок смеется. Подходит к шкафу, достаёт с нижней полки пачку засохшего печенья. Виновато оправдывается, что вспомнил про него только сейчас. Глэм не реагирует. Смотрит в стену затуманенным взглядом. На лбу прорисовывается морщинка. — Ты, друг, старый уже стал, — отмечает Чес, пытаясь казаться веселым. Голос звучит обеспокоенно. Ко всему, думает он, надо привыкать. И к этому глупому Швагенвагенсу, который теперь живёт в его трейлере и напоминает душевнобольного, тоже. Время близится ко сну. Глэм приходит в себя — берет печенье из пачки, механически жует. Сводит брови к переносице. Кончик носа дёргается. Чес совершенно неожиданно для себя отмечает, что ему нравится его мимика. — Тебе, может, майку какую дать? Спать удобнее будет, — снова прерывает ставшую неловкой тишину он. Глэм без лишних слов кивает — как он так резко превращается из пылко вещающего оратора в какую-то растекающуюся грустную жижу, думает Чес? Он переодевается. Стоит к другу спиной. Бледный, худощавый и хрупкий. У мамки, вспоминает Чеснок, была когда-то хрустальная кукла. Этот на неё похож. Старое одеяло оказывается тёплым и позволяет чувствовать себя уютно. — Я лягу рядом? — голос Чеса — внезапно — сонный и уставший. В доме холодно, и дощатый пол тоже промёрз до основания. Глэм впервые за долгое время засыпает спокойно.