Я знаю много, чтобы как-то выжить и слишком много, чтобы просто жить.
***
— Значит, вы Эрна Хильдегард Губер? Следователь внимательно посмотрел на журналистку. Та сидела перед ним бледная. Словно мел. Может быть, на внешность девушки как-то повлияли те часы ожидания в одиночной камере? Тонкие красивые черты лица нарушались, когда особа негодовала, морща нос и отстаивая своё мнение. Поверить бы ей и отпустить, но у профессионального служащего вроде него нет жалости, а значит, и пощады нарушителям не видать. Мужчина продолжил свою фразу: — Родились в двадцать первом году, сейчас работаете в сфере журналистики. В вашем досье сказано, что у вас уже были отношения со славянами, правда несерьёзные. Это так? — Всё верно. Но эта тема уже закрыта. — Однако стоит принять во внимание этот маленький, но немаловажный факт. — Я не понимаю, какое отношение это имеет к расследованию… — Прямое. Не стройте из себя идиотку! Вы работаете в редакции; и кто как не вы знает о том, что бывает за помощь врагу. Следователя разозлило спокойствие Эрны, но его голос быстро принял нужный тон, дабы показать всю серьёзность положения. Он прошёлся по периметру небольшой комнатушки, где стоял стол, за которым сидела обвиняемая, висела лампа, освещая всё тусклым белым светом, и больше ничего не было. — Вы ведь чётко понимаете, что сейчас ваша верность рейху под вопросом, верно? — Я в здравом уме, не беспокойтесь. Просто… ненавижу ложные обвинения. Почему вы считаете, что этот русский оказался у меня дома по моей воле? Он меня заставил молчать и указать ему место, где можно спрятаться, иначе моя жизнь бы оказалась под угрозой. Он был вооружён! — У нас есть по крайней мере один свидетель. Два, если считать соучастника. Продавец всё чётко о вас рассказал; там были даже такие детали, каких не значилось в досье. — Он тоже мог обмануть! Его знает вся улица, спросите у любого: если человек чем-то не понравится этому старику, тот всегда найдёт возможность отплатить тем же! Не знаю, что он про меня сказал, но я невиновна, — снова возразила журналистка. — Хорошо. Попробуем по-другому, — мужчина потёр переносицу. Он не ожидал такого сопротивления. Обычно обвиняемые быстро сдавались, признавали вину, раскалывались под его взглядом и давлением, словно орешки. А эта особа, похоже, смелее всех. — Сейчас я позвоню в Гестапо — и сюда приведут разведчика, которого вы скрывали. Даже если дело дойдёт до пыток, он всё равно обо всём расскажет. — Отлично! Громко хлопнула дверь; Хильдегард осталась одна в этой маленькой комнатке, что являлась одиночной камерой. Она села на лавку, прибитую к стене, которая считалась койкой, хотя даже не походила на подобие того. Здесь пахло сыростью, было влажно и холодно. Наверху под потолком даже было нацарапано четыре означающие часы полоски, оставленные прошлым бедолагой, попавшим сюда. Наедине со своими мыслями и впрямь можно было быстро сойти с ума, но профессия журналиста требовала стойкости. Постоянно приходилось улыбаться, даже если человек неприятен, ведь он даёт интервью. О карьерном росте можно было только мечтать; сколько обещаний в начале работы… и все они рухнули, столкнувшись с реальностью. Война сделала своё дело. Ни разговоров с фюрером, ни возможности побывать в рейхсканцелярии, лишь одни заметки, интервью со свидетелями и ничего серьёзного. А куда ещё идти? Только если на швейную фабрику или работать на почте, собирать посылки на фронт… Такая себе перспектива для карьеристки вроде неё. Хильдегард отличалась от других разве что большей целеустремлённостью, терпением, выдержкой и даже сама не подозревала, что в будущем ей это может очень пригодиться. «Главное — не участие, а победа», — её девиз на старшем курсе факультета журналистики. «Зачем сидеть в сторонке, когда можно победить и забрать всё?» Но со временем и опытом (большая часть которого была негативной) девушка начала понимать, что не всегда можно следовать этим убеждениям. Например, вот сейчас, когда буквально за несколько сотен километров бушует сражение, свистят пули, миллионами гибнут люди, а она сидит в безопасности, пускай, относительной. И всё же, порядком замёрзнув в подвальном помещении в чёртовой рубашке и юбке, Эрна дожидалась следователя. Пройдясь по пяти квадратным метрам тюрьмы в попытке согреться, снова вернулась на койку. Вспомнила, что давно не навещала родителей — опять принялась ходить туда-сюда до тех пор, пока дверь не открылась с ужасающим скрипом. В комнате появились двое солдат, тот самый русский и следователь. Разведчик выглядел плохо, его били: по щеке тянулась большая свежая царапина, на разбитой губе застыла почерневшая кровь. — Итак, можем продолжить допрос, — сказал следователь с улыбкой, не предвещающей ничего хорошего. — Герр Винтер, так ты себя называл, скрываясь под чужим именем? Рассказывай. Разведчик молчал. После повторения вопроса следователем нехотя заговорил: — Я убегал от правосудия. Меня поймали, но я смог вырваться. — И что было дальше? — Она предложила переждать у неё дома. — Да он врёт! — журналистка вскочила с койки и сжала кулаки в бессильной ярости. Следователь угрозами научил русского, как говорить, а сейчас стоял и улыбался, наслаждаясь ужасным положением жертвы. — У нас есть свидетель, показания, а ещё факт вашей прошлой связи со славянами. И скорее всего, вы вернулись к этому сейчас. Если один раз вас поймали с русским, то во второй уже будут последствия. Это помощь врагу, предательство родной страны. А также подача ложных показаний и клевета. Вы же сначала сказали, что не знаете его? А что у нас делают с предателями? Вы знаете. Эрне хотелось его ударить, но она знала: будет только хуже. Пойманный разведчик смотрел на неё, и этот взгляд будто говорил: «А что ты думала? Что я подыграю?». Да и продавец мог наговорить чего угодно, если девушка хоть раз ему нагрубила. Оставалось только одно — принять***
Здоровье журналистки заметно ухудшилось после нахождения в холодном подвале. Она тихо кашляла, изо всех сил зажимая рот рукавом рубашки, но этого всё равно никто не слышал из-за шума двигателя и сильной тряски — фургон с заключёнными выехал за город. В темноте ничего не было видно, но, как девушка думала, кроме неё тут находилось ещё десяток человек. Таких фургонов было несколько, а процессию контролировала охрана на мотоциклах. Не было слышно разговоров; безмолвное отчаяние угадывалось без слов. Все здесь — незнакомые люди, совершенно разные: кто-то недавно вернулся с фронта, получив ранение, а кто-то был журналистом, оказавшимся не в то время, не в том месте; лишь одно их объединяет: скоро всем будет назначен смертный приговор. Дорога была долгая. Машина подскочила на кочке в последний раз, подбросив на метр всех пассажиров, и остановилась. — Приехали. Эрна скрючилась, потому что кто-то ударил ей локтем в живот; в глазах потемнело и дыхание оборвалось, а тут уже всех выгоняют. Она видела лишь силуэты людей, исчезающих в сером пейзаже, сидя на полу фургона, а потом сжала зубы, пытаясь не закричать, когда крепкие руки больно схватили её за плечи и выволокли наружу. Пощёчина подействовала отрезвляюще, и через минуту Хильдегард уже стояла в строю вместе с женщинами, пытаясь подавить очередной приступ кашля. Кто-то упал от слабости и получил выстрел в спину. Солдаты едва удерживали злых собак, которые заливались лаем и рвались к заключённым. Происходящее казалось каким-то кошмарным сном. После того как в руках девушки оказалась чёрно-белая полосатая форма, а строй повели в женское отделение лагеря, одинокая слеза скатилась по щеке Эрны. Плакать уже не было сил, а от осознания того, в какие страшные неприятности она попала, неприятно защемило в груди. Всем сбрили волосы — и каждый утратил свою индивидуальность. Среди рядов взрослых были и подростки, достигшие четырнадцатилетнего возраста. Малыши прижимались к ногам матерей, но их разделяли; всё это сопровождалось ужасным шумом, давкой, плачем. После нескольких часов нахождения в лагере Хильдегард поняла, что понятия «трудовой» и «концентрационный» очень размыты. Ей никогда ещё не доводилось делать репортажи и статьи про лагеря, поэтому особого преимущества у журналистки не было; после нескольких убийств девушка начала понимать основы выживания здесь. Во-первых, не выделяться из толпы, не шуметь; во-вторых, работать или умереть. Остановка, чтобы перевести дух, грозила лишением жизни. Приходили врачи, на всех заводили медицинские карточки, выясняли состояние здоровья. После этого небольшую часть женщин куда-то увели. Эрна догадалась, куда: они не вернулись. Для физического труда нужны были здоровые люди, поэтому девушка очень старалась не кашлять. В первую ночь в этом лагере Хильдегард захлёбывалась кашлем, изо всех сил зажимая рот. В бараке было холодно, сильно пахло хлоркой. Все спали в одном помещении, не раздеваясь, в той же робе, в которой работали. От слабости многие сразу же засыпали, несмотря на нечеловеческие условия, а те, у кого хватало духу, обменивались адресами. Постоянно слышался тихий плач, отчего сердце обливалось кровью, но Эрна решила больше не плакать. Подъём был рано утром, о времени никто и не догадывался, ведь заключённые не имели часов, но если в августе восход солнца был около шести, то значит — начало каторги в половину седьмого. В предрассветных сумерках, подгоняемые криком надзирательниц, которые в своей жестокости превосходили мужчин, и лаем собак, заключённые шли в колонне на место работы. Хильдегард вздрогнула при очередном выстреле и ускорила шаг. Если бы у неё остались волосы, не было бы так холодно, а солнце будет греть ещё не скоро. Многие болели, но всеми силами скрывали это, чтобы продлить себе жизнь хоть на несколько дней; между тем, людей становилось всё меньше: многие умирали от ангины, от голода и холода, других расстреливали за незначительные ошибки. Или просто за то, что не понравился — церемониться с предателями никто не собирался. Ночь сменял день, в любую погоду, хоть в дождь, хоть под палящим солнцем, узники работали. После нескольких часов изнурительного труда был обед. Чаще всего давали суп, хотя… какой это был суп? Вода и травы. Если кому-то попадалась картошка, это считалось большой удачей. Дети ели хлеб из мякины и хвои, исподлобья глядя на то, как взрослые работают. Самые умные и те, что постарше, отбирали еду у младших, уже понимая, что по-другому никак не выжить. Остаток дня занимали работы; отбой поздно. И лёжа на импровизированной постели, торопливо хлебая пустой суп, вскапывая лопатой твёрдую землю, наблюдая, как с каждым днём ряды прибывших редеют, девушка проклинала всех: судьбу, что устроила ей такое; себя, что не вышла из дома пораньше; русского разведчика, что соврал на допросе, и войну. Войну, которая сломала миллионы судеб, и ещё одна не стала для неё исключением.