Не верю в судьбы я ни кару ни милость — пусть память углами врезается в сон: жалей лишь о том, что, увы, не случилось, молись, чтобы это случилось потом. Не хвастайся, друг, что не знаешь печали — мне эти слова говорят об одном: та жизнь, что осталась у вас за плечами — немая картина с пустым полотном.
***
Серые дни тянулись один за другим, и не было в них ничего радостного и примечательного. Из прошлого состава узников лагеря не осталось почти никого; часть расстреляна, часть отравлена в газовой камере, а остальные умирали от болезней или из-за ужасных условий. Одна женщина наступила на ржавый гвоздь, но некому было ей помочь, ведь врач существовал только для офицеров и персонала лагеря. Антисанитария и отсутствие медицины сделали своё дело. Её нога постепенно начала опухать, а от стопы вверх поползли красные полосы. Кто-то предположил, что это заражение крови. Пострадавшая ходила так ещё два дня, наскоро перевязав ногу тряпкой и сильно хромая, пока кто-то из надзирателей не застрелил её. Поэтому Эрна считала себя чуть ли не последней выжившей из той партии узников. В лагерь постепенно привозили новых заключённых. Соседи по койке постоянно менялись — сначала возле журналистки спала пожилая женщина, а потом там оказалась совсем молодая девчушка лет восемнадцати. В первую ночь она ничего не сказала, но Хильдегард видела, что та не спит: ясные открытые голубые глаза соседки поблёскивали в темноте. Днём шёл дождь, осень уже окончательно вступила в свои права. Люди потерялись во времени; когда ночью кто-то спрашивал шёпотом, какой сегодня день, всегда находилось несколько вариантов. Из-за сильной непогоды пришлось прекратить работу, надзирателям надоело стоять под дождём, поэтому обед вышел немного раньше. Эрна украдкой наблюдала, как та самая бойкая незнакомка украдкой отдаёт свой кусок хлеба малышу, измученно улыбаясь всем назло. В течение дня журналистка видела её несколько раз. Девчушка выходила под дождь, улыбалась и приплясывала, протягивая руки к небу. Она была первой, кто осмелился это сделать. Надзиратели, похоже, не возражали, поэтому вслед за ней наружу из бараков стали выходить ещё люди. Узники просто стояли под дождём, смывая с себя грязь. Кто-то даже хрипло засмеялся, а стихия всё бушевала и бушевала. Вечером, когда всех загнали в спальное помещение, Эрна не сомкнула глаз. Её соседка тоже не спала. И всё-таки именно этой ночью журналистке было суждено поговорить с ней. — Здорово сегодня было, из-за дождя работы меньше, — заговорила девчушка, ни к кому не обращаясь. Голос незнакомки был высоким, почти детским. Она лежала на спине, положив руки под голову, устремив взор в потолок, и казалось, говорила сама с собой, но Хильдегард ответила. — Осенью часто так. Может, эта неделя станет праздничной для нас. — Ещё одна причина, чтобы любить осень. Это, наверное, последнее время года, которое я живу. Мама говорит, что всё будет хорошо, и я хочу этому верить, но… — Но? — У меня пока не очень получается. — Скажешь тоже, — Эрна приподнялась на локте на койке, — ты очень красиво танцуешь, ты первая вышла под дождь и не побоялась. И улыбаешься вопреки всему! Разве это плохо? Помолчали. Собеседница обдумывала сказанное журналисткой, потом спросила: — Как тебя зовут? — Эрна. А твоё имя? — Меня зовут Кристель, но мама называет меня Ласточкой. Это прозвище я слышу даже чаще, чем своё настоящее имя. — Почему Ласточка? — Не знаю; наверное, из-за того, что я люблю танцевать. А когда танцую, есть сходства с полётом ласточки. И родилась я весной, когда эти птицы прилетают и вьют гнёзда. Мне нравится это прозвище; оно хотя бы не обидное. И тогда Хильдегард очень захотелось узнать, за что Ласточка сюда попала, но девчушка вскоре перевернулась на другой бок, по дыханию стало понятно, что она уснула. Эрна видела её на следующий день среди рабочих помогающей кому-то переносить инструменты, и на обеде — тихо разговаривающей с какой-то женщиной… наверное, с матерью? Задать интересующий вопрос журналистка так и не успела: днём не было возможности, а ночью она всегда забывала, разговор заходил совсем о другом. За четыре ночи Хильдегард лучше узнала Кристель. Оказалось, что та достаточно образованна и начитанна, любит поэзию, искусство, хорошую музыку и даже собиралась поступать в академию, только вот война разрушила все планы. — Ничего, — говорила Ласточка, рисуя в воздухе невидимые узоры, — когда-нибудь это всё закончится. Мама снова работу получит, я доучусь. Главное — верить! И, слушая её, журналистка сама начинала верить в лучшее. Присутствие в лагере такого человека положительно сказалось на Хильдегард. Да и не только на ней. Многие приободрились после общения с Кристель, по крайней мере такой страшной атмосферы отчаяния стало чуть меньше. Но надзиратели не исчезли. И узники продолжали умирать. И в один необычно солнечный для позднего сентября день случилась ещё одна беда.***
На обеде всегда было тихо. Каждый понимал, что из-за любой мелочи весь барак могут лишить еды, а шестнадцатичасовой рабочий день без приёма пищи равен если не смерти, то голодному обмороку от истощения точно. К работе приступали тоже в тишине. Небольшую группу освободили от работы, чтобы те привели в порядок двор — приезжал какой-то высокопоставленный офицер. Эрна оказалась среди счастливчиков и теперь усердно сметала листья. Вся охрана ушла вместе с теми, кого отправили в рудники; за «уборщиками» остались приглядывать только солдаты с автоматами на смотровых постах. И вдруг тишину нарушил крик надзирателя и лай собаки. Откуда-то из-за барака выбежала Кристель. Хильдегард не успела ничего понять, но остальные тут же расступились и закрыли собой девочку. Появившийся на месте капитан подал знак автоматчикам не стрелять. — Кристель! Что ты сделала?! — набросилась на девчушку Эрна. — Нет времени! — как-то раздражённо объяснила та и вдруг разжала грязный кулак. — Возьми! На ладони сверкнул серебряный браслет, состоящий из множества нитей и бусин. — Откуда? Как ты его пронесла? — изумилась журналистка, взяв украшение. Она поняла, что лучше не спорить. — Отец подарил на память. Пронесла сначала во рту, а потом в ботинке носила, а то отобрали бы. Забери и сохрани его, прошу… Надзиратели уже строили всех, чтобы найти виновника. Ласточка торопливо зашептала оправдание: — Я хотела для всех взять еды, пробралась на склад. Многие с голоду умирают, а у них, тварей, еда просто пропадает. Не получилось — заметили. Всех заставили построиться. Эрна и Кристель встали в последний ряд, не переговариваясь. Хильдегард просто улыбалась, стараясь подбодрить подругу, и сжимала в руке браслет. — У вас есть ровно десять секунд, чтобы вор сам вышел и признался в содеянном, а затем понёс заслуженную кару. А если нет — начнём расстреливать всех подряд. Пострадают и те, кто не виноват, — громко заявил гауптштурмфюрер, расхаживая вдоль рядов, и начал отсчёт, — десять… — Не надо, — вдруг услышали все негромкий голос. — Стойте. — Из последнего ряда вперёд вышла девочка лет восемнадцати. Её мать, стоящая во втором ряду, дёрнулась, чтобы подбежать к дочери, но кто-то её остановил. — А, вот ты какая, наглая воровка. Ты же знаешь, что брать чужое без разрешения нехорошо? — расплылся в улыбке надзиратель. — Придётся преподать тебе и всем остальным урок. Выйди вперёд. Все уже поняли, что сейчас будет. — Завязать глаза? А то вдруг страшно станет, — ехидно спросил гауптштурмфюрер. — Нет; не надо завязывать. На девочку нацелили автоматы, а с губ Эрны сорвалось тихое: «Ласточка!» Ласточка стояла, высоко подняв голову, и улыбалась. Она посмотрела на мать в открытую и лишь мельком взглянула на журналистку, как будто бы взгляд ее упал на камень под ногами. На секунду всё будто замерло, все взгляды были устремлены на эту бойкую девчушку. — Стреляйте же! — не выдержал надзиратель, только тогда солдаты выстрелили, отправляя в Кристель несколько пуль. Она упала в пыль, а в широко раскрытых глазах застыло недоумение. — И так будет с каждым, кто ещё будет вести себя неподобающе! Всё, расходимся! Тут не на что смотреть. А жара стояла невыносимая. Редкая трава, проросшая в окаменелой почве, и та завяла. Заключённые валились с ног от усталости и жажды. Этот день словно хотел напомнить о смерти Ласточки, оставив в памяти людей след о самом жарком дне сентября. А к вечеру погода резко испортилась, началась гроза. Гром гремел так, что стены барака, казалось, вот-вот разлетятся. Дети плакали и кричали от страха, все обсуждали переменчивую погоду и шептались о своём.Не очень-то они и думали о Кристель.