Смирения дорога нелегка В миру страстей и сладких искушений. Но так расплата иногда горька, Что очень жаль потерянных мгновений, Потраченных зазря в пустой борьбе С химерами, которых сам придумал. Все рухнуло и сгинуло во тьме, Лишь только ветер посильнее дунул…
***
Пройдя через все стадии неизбежного, Эрна всё никак не могла смириться со своей судьбой. Мысль о скором освобождении грела её и не давала потерять себя в это сложное время. Всё-таки мать учила Хильдегард всегда верить в справедливость и в то, что каждый получит по заслугам. Ей плохо спалось. Всё мучили кошмары. Недавно какой-то солдат начал приставать к журналистке. Она оттолкнула его, не желая терпеть издевательства; он в ответ ударил девушку прикладом автомата в живот. Дыхание остановилось, и Эрна, согнувшись пополам, увидела его лицо — молодое! Это был почти мальчик, который, только достигнув совершеннолетия, от безысходности пошёл работать в лагерь, найдя этот путь лучшим вариантом. Он процедил сквозь зубы: — Вот же сучка. Прострелить бы твою тупую башку… Как так можно? На глаза наворачивались слёзы. Её хотят убить за то, что не захотела выполнять то, что заставлял агрессивно настроенный молодой (совсем молодой!) человек. Прострелить голову за то, что сопротивлялась, не желала того, чего желал он. Тогда уж что угодно: задушить, утопить, застрелить, отравить, закопать живьём, сжечь, но не унижать. А солдат схватил девушку за отросшие волосы и отбросил от себя, словно лёгкую тряпичную куклу. Да, благодаря своему выгодному положению, он мог позволить себе многое и отлично пользовался этим. Но паренёк не учёл, что обращался со своей же соотечественницей, как с вещью. Они были по одну сторону баррикад, только Эрна оказалась жертвой обстоятельств и несправедливости, а он — нет. — Ну и страшная же ты, сучка! Поживи пока, даже всякая охота пропала от твоего вида, ей-богу. Журналистка всегда спала, накрывшись одеялом полностью с головой. Ей было жарко, но Эрна понимала, что к утру температура упадёт до отметки в десять градусов, поэтому не раскрывалась. Одеяла были не у многих, и не восполоваться такой привилегией — просто кощунство. На работу выходили рано. Каждый новый день начинался с переклички. Иногда приходилось стоять по два, а то и три часа, если у надзирателей не совпадало число заключённых. Для того, чтобы потом наверстать время, не потраченное на работу, узников запускали в бараки для сна намного позже. На перекличке многие падали от истощения. Эрна стояла во втором ряду, а когда девушка в первом рухнула на землю, сделала шаг вперёд, занимая её место в строю. И так каждый день, если подобное повторялось часто. Как-то раз Хильдегард начала тихо спрашивать у других, хотят ли они выбраться отсюда. Большинство отвечали положительно, другие же испуганно отмахивались, оборачиваясь на надзирателей. Рабочие трудились не покладая рук — копали траншею для расширения лагеря и только ускорялись при приближении кого-то из персонала. Вокруг грязь, влажность и низкие температуры. Такие, что изо рта шёл пар. Земля плохо поддаётся лопате, покрывшись сверху коркой. Мимо иногда кто-то проходил; вот пробежал солдат, отпуская собаку с поводка, чтобы та перегрызла горло нерадивому собирателю трупов, который опять сделал всё не так. — Как вы можете это терпеть? Неужели не хотите сбежать?.. — Да успокойся ты, — осадила журналистку одна старуха, — как бы из-за тебя, идиотки, нас не расстреляли всех. Вот услышат и подумают, что готовим заговор! И сколько крови будет, миленький мой! — А вот и нет, мамаша. Они хотят нас запугать. Хотят сломать веру, показать, что всё пропало. Мы не должны поддаваться на их уловки! — журналистка сказала это довольно громко, позабыв обо всём. Внутри неё бушевал ураган эмоций. — Я ещё пожить хочу. У меня дети, внуки в Польше. А коли умирать, так не здесь, а дома, в постели. Не хочу сгнить в карцере, в камере или вообще стать объектом издевательств. Чтобы в меня кидали ножи, протыкали раскалёнными спицами или заставляли убегать от злющих собак? Да ни за что! — Но мы ведь можем объединиться! — Чш-ш-ш, заткнись… Бабка смотрела куда-то ей за спину. Эрна обернулась — и тут же получила плетью по шее от надзирательницы. Хлыст рассёк кожу, оставляя довольно уродливую, но неглубокую отметину. Кровь хлынула из раны, не заставив себя ждать. У Хильдегард потемнело в глазах, она зажала рукой рассечённую шею и сквозь мутную пелену на глазах различила стоящую рядом надзирательницу. Симпатичная женщина: может, лет на пять её старше, кажется доброй, но в этой форме: в юбке ниже колен и сапогах — вся её красивая, но обманчивая внешность сходит на «нет». Надзирательница взяла журналистку за подбородок рукой в чёрной перчатке, вынуждая посмотреть в глаза. — Разговорчики, — сладко протянула она, — иди-ка ты к врачам, дорогая моя. Ничего не заподозрив, Эрна с трудом поднялась и, согнувшись, отошла от женщины. Боль от хлыста достигла своего предела; шея горела адским огнём в месте, откуда шла кровь. При всём этом журналистка сбилась, потеряла ориентир и не знала, в какую сторону идти к больничному блоку. Худшим решением с её стороны было повернуться к надзирательнице спиной. Та стянула с ухоженной ручки перчатку и достала пистолет из кобуры, прицеливаясь в спину идущей впереди девушки. Хильдегард услышала щелчок взводимого курка, и внутри неё что-то ёкнуло. Раздался выстрел совсем рядом. Пуля пролетела в осязаемой близи возле уха; кожу обожгло. Девушка слышала её свист, и в последний момент уклонилась в сторону. — Эх, не попала. У тебя ужасная реакция. — улыбнулась мучительница и прошептала одними губами: — Что стоишь? Беги! И Эрна побежала, слыша её смех. Так надзиратели забавлялись в этом лагере, хотя чему журналистка удивлялась?.. Кровь стучала в висках, а в ушах шумело. Девушка кружила вокруг бараков, сторонясь солдат, как огня, и в конце концов по счастливой случайности ввалилась в двери госпиталя. — Помогите мне, — залепетала она, дёргая врача за рукав. — Меня ударили плетью по шее! — В очередь, — сухо ответила та, как будто человек с рассечённой шеей и окровавленными руками — обычное дело. — Здесь много людей, которые пришли раньше, и им всем нужна помощь. Вон там лавка, садитесь, ждите, пока кто-то освободится. Наплевать, что ранение тяжёлой степени; наплевать, что может произойти заражение — врачи сами спасают свою жизнь, работают, лишь бы выжить. В барак вбежала женщина, таща за собой паренька на плечах. Тот всё норовил упасть на землю, его ноги заплетались, а сам он был весь в красных пятнах и волдырях. Баба совершенно выбилась из сил, поддерживая ребёнка. Её сын… или не сын… был в плачевном состоянии и практически умирал. — Боже, — хрипло закричала она ещё со входа, — помогите ему! У моего сына жар, ему очень плохо; он умрёт! — Мест нет, — отрезала врач. — Видите, сколько людей, нуждающихся в помощи, помимо вас? Они пришли первыми, а я вместо того, чтобы их лечить, говорю с вами! — Да помогите же, будьте людьми! Вы не видите, он умирает?! — Вот, эта девушка заняла последнее место. Просите её. — Доченька, — женщина развернулась к растерянной Хильдегард, — доченька… умоляю тебя, просто умоляю! Разреши моему сыну встать вперёд тебя. У него, похоже, признаки тифа, а если их вовремя не вылечить, то в газовую камеру отправят три барака, чтобы предотвратить заражение остальных! Три! Наш, да ещё соседние два. Прошу… Тиф — почти самая распространённая болезнь в концентрационных лагерях. С ней связано много историй. Бывало, что врачи укрывали больных детей, отдавая врачам лагеря свою кровь для анализа вместо крови больных, однако эта женщина-врач, что хозяйничала здесь, похоже, не страдала человеколюбием. Окажись на кону её жизнь — она сдаст всех, кого только можно, даже невиновных. Хильдегард совершенно растерялась, видя, в каком отчаянии пребывает несчастная мать, не зная, что и думать. Согласиться? — Но моя рана… может пойти заражение, — тихо объяснила девушка. — Я тоже хочу жить, хочу работать, а не отправляться в газовую камеру! — Ах, я понимаю… Я всё понимаю, но дай моему сыну хоть один шанс. Ты видишь, какой он молодой? Пожалуйста! Его же убьют! В этот миг раздался выстрел, и баба закричала. Многие пациенты в больничном бараке тоже перепугались. Лишь врачи оставались спокойными, привыкнув к местным законам. Позади упавшего на пол тела паренька стояла та самая надзирательница, держа в вытянутой руке пистолет. Хильдегард постаралась отвернуться, чтобы не встретиться с ней взглядом, однако женщину больше интересовало другое. Она прошла мимо голосящей старухи, кратко приказав кому-то: — Вот эта чтобы была на рабочем месте через два часа. Она уже может ходить. К слову, бедняжка, что сейчас сидела с перебинтованной ногой на столе, была совсем плоха и не могла даже наступить на пол без боли. Что-то случилось с её бедром — или глубокая рана, или сломано. Никого это, похоже, не интересовало. — Но, фрау, позвольте, — сделала шаг вперёд врач, — пусть она отдохнёт хотя бы до ночи. Я ручаюсь, что ситуация пока не очень хорошая… По взгляду сотрудницы лагеря журналистка и ближайшие пациенты поняли, что сейчас будет гроза, и кто-то точно умрёт. Довольно смелый шаг — выйти вперёд и осмелиться перечить ей. Обстановка накалилась; не замечала ничего только безутешная мать возле мёртвого паренька, под которым растекалась лужа тёмно-алой крови. Её плечи сотрясались от рыданий, она всё повторала: «Сынок… сынок…» — Я сказала, — надзирательница в одно мгновение оказалась возле женщины в белом халате, приставив пистолет к её голове, и отчеканила по слогам, — что она уже здорова и может выходить на работу, — а потом развернулась к причитающей старухе над телом сына и выпалила, будто передразнивая: — Сынок, сынок… Замолчи! Достала уже! Она выстрелила. Плач прекратился. Заслышав выстрел снаружи, собиратель тел с тележкой приблизился ко входу, чтобы забрать «груз». Надзирательница скривилась, сморщив хорошенький носик, и произнесла, будто не сама только что убила двоих человек: — Фу, уберите их… Мерзость… — а потом пошла к выходу, всё-таки одарив мимолётным взглядом Эрну. Журналистке даже показалось, что сотрудница лагеря ей подмигнула. — Садитесь на стол, — спустя долгие пять минут сказала врач, теперь не церемонясь с пострадавшими после слов надзирательницы. — Будет больно. На глаза набежала пелена слёз, когда женщина стала промывать и обрабатывать рану спиртом, словно не было никакого предупреждения, что будет больно. «Будет больно», — пожалуй, не те слова, что можно сказать, чтобы успокоить пациента. Разве только подготовить к худшему. Девушка даже не заметила, как её шею и предплечье плотно опутал бинт. Какой-то особо мерзко пахнущий обеззараживающий раствор сильно жёг рану. Температура кожи под повязкой по ощущениям, казалось, поднялась до сорока градусов, но Хильдегард лишь поморщилась, словно от зубной боли, и сжала кулаки, чтобы не закричать. — Тут зашивать не нужно, само заживёт. Повязку пока не трогать. Можете идти; возвращайтесь к работе. Ах, какими желанными были эти двадцать минут вдали от суматохи лагеря в больничном блоке, где сладко пахло лекарствами и отвратительной свернувшейся кровью. С новыми силами Эрна шагнула на выход, коротко поблагодарив врача, вдохнула полной грудью смог, рассеявшийся из-за постоянного горения печи и дыма. Это был смог из останков людей. Запах, к которому привыкаешь со временем и, уже не чувствуя отвращения, дышишь им, не ощущая примесей. В очередной раз лживо пообещав себе: «Я выберусь!», девушка зашагала на работу — выкапывать ямы для расширения лагеря.