В поход, беспечный пешеход, Уйду, избыв печаль, — Спешит дорога от ворот В заманчивую даль, Свивая тысячу путей В один, бурливый, как река. Хотя, куда мне плыть по ней, Не знаю я пока!
***
В этот день ничего не предвещало беды, если не считать того, как косо поглядывали на Эрну надзиратели. Или девушке просто так казалось? Сегодня должен был приехать какой-то офицер с проверкой, но это было не так опасно. Журналистка думала, что проверяющий побудет здесь полчаса, обойдёт бараки, посмотрит, как работают заключённые, и уедет обратно в Берлин, чтобы в отчёте рассказать, что никаких нарушений он не обнаружил. Однако при упоминании в своих мыслях родного города Хильдегард поняла, что очень соскучилась по дому, по родителям, по своей кровати с мягкой подушкой, по книгам, кофе и вечерам, когда можно было спокойно лечь спать, как было ещё до бомбардировок; как ни странно, по работе журналиста, которая не требовала таких усилий и вообще не грозила истощением. И она лишилась всего этого из-за какого-то разведчика, к которому не имела никакого отношения! Слёзы горечи и обиды в очередной раз навернулись на глаза, но девушка запрокинула голову назад, заставляя их вкатиться обратно, а потом, заметив рядом надзирательницу, быстро продолжила работать. И хорошо молиться за какую-нибудь грешную душу темной осенней ночью! Если ты сам, конечно, не та самая душа. А молились почти все, даже те, кто не верил, или верил в другие сверхъестественные силы. Молились долго, в основном — по вечерам. Все вместе, сплотившись, будто единое целое. Молились кто как умел. На десятиминутном перерыве было тихо. Все ели, а Хильдегард стало тошно принимать еду из рук своих же соотечественников. Она ничего не взяла, а решила помочь раненым и пострадавшим от рук надзирателей. Эрна вытирала кровь с разбитого лица девушки, которая сделала что-то неугодное персоналу лагеря. Бедняжка лежала на койке и тихо постанывала от боли — плакать уже не было сил. Капилляры в её глазах полопались, и белки приняли красноватый оттенок. На лбу запёкшаяся кровь почернела из-за грязи, в которую девушка упала при ударе прикладом автомата. Алая дорожка залегла от носа и тянулась до самого уха. Губа была разбита. Несчастная тихо плакала из-за большой несправедливости и горя, а Эрна сама еле сдерживалась, чтобы тоже не зарыдать, но понимала, что должна подавать пример, и поэтому всё, что могла делать — успокаивать девчушку, шептать ободряющие слова и слушать, как снаружи в очередной раз солдаты избивают кого-то. — Тише, милая, тише.***
Ровно в полдень он приехал. Многие при упоминании слова «офицер» представляют высокого светловолосого мужчину в форме со множеством наград, но все стереотипы «идеального солдата» разрушились, когда этот человек получил звание. Тот, кто сейчас стоял у ворот лагеря, был совершенно невысокого роста с засаленными длинными волосами. Железный крест на груди придавал офицеру ещё большей комичности. Если толком разглядеть представителя «чистейшей расы», то из всех прочих деталей выделялись именно уродливо длинный нос и сильно загнутый вверх, как вешалка, подбородок, которые образовывали когда-то некую декоративную деталь вроде ручки у пивной кружки. На мужчине была форма с погонами, которых немного коснулась пыль. Он быстро зашагал к встречающему его коменданту, небрежно вскинув правую руку вверх в качестве приветствия. — Я с приказом, — кратко сказал он. — Что за приказ? — поинтересовался встречающий. — Не здесь. Пройдёмте в дом. После открытия папки выяснилось, что это был документ на перевозку заключённых. — Зачем их переводить? Это предатели, сотрудничавшие с врагом; они ожидают суда здесь! — воскликнул после прочтения ордера комендант. Он был возмущён тем, что его не предупредили об этом заранее. Прибывший же офицер был спокоен. — Приказ сверху. Странно только, что именно в Аушвиц. Как будто больше других лагерей нет. Но документ есть? Есть. Вот и выполняйте, — отрезал он. — И вообще… согласно последним распоряжениям рейхсфюрера большая часть новоприбывших в Аушвиц будет сразу же умерщвлена, так что волноваться не о чем — они не займут много места. Критерии неподходящих для работы изменились. Теперь непригодными для тяжёлого физического труда считаются дети, старики, больные, уставшие; беременные на поздних стадиях, только если не арийки. — Каков срок исполнения? — Уложиться нужно в один день. Не стоит медлить, если хотите «премию». Вам предлагается дополнительный гонорар. Справитесь быстро — получите. Новые партии заключённых всё прибывают, их же надо куда-то девать. — Было бы, куда ещё деньги эти тратить… — управляющий лагерем даже не мог представить, что мог себе позволить, будь у него дополнительные сбережения. — Ну, вы можете заказать алкоголя, сигарет, можете купить хорошую одежду — итальянскую рубашку, брюки, парфюм. Можете отправить семью в безопасную зону, отдав половину накоплений, чтобы они ни в чём не нуждались. Можете, в конце концов, бросить всё, уехать, купить ресторанчик и начать бизнес, нанять слуг, чтобы они подносили вам бокалы с хорошим виски, а сами знайте себе — лежите и распоряжайтесь только. Да мало ли что! Куда потратить — всегда найдётся! Для начала нужно сделать. Мы же с вами договорились? — Хорошо, — сдался комендант. Жажда денег и перспективы, куда можно будет их потратить, взяли верх, и он раскололся, добавив уже тише: — Тогда нужно предупредить надзирателей прямо сейчас.***
Пот струился по телу, хотя сегодня не было жарко — наоборот, пасмурно, даже намечался дождь. Заключённые работали. Теперь журналистка поняла, чем отличается умственный труд от физического — усталостью. Она думала о своём доме, чтобы не чувствовать усталость. Девушка сильно похудела из-за скудного питания (каждый день почти два месяца подряд еды почти не было) и ждала, когда упадёт в обморок, а упасть значило умереть, ведь в тебя тут же выстрелят. Браслет, подаренный Кристель, Эрна всегда носила с собой. Прятать его в бараке было бессмысленно, поэтому она придумала сделать повязку на левой ноге для вида, будто поранилась, а на самом деле под полоской ткани, оторванной от левой штанины, было спрятано украшение. Оно придавало немного уверенности, напоминая, какой живой и радостной была Ласточка, и помогало не потерять веру в лучшее. Обман не был под угрозой раскрытия, ведь всем было наплевать на то, как ты ходишь, в чём, главное — чтобы работали. Да, журналистка продолжала верить в то, что сможет вырваться на свободу, пускай даже устроив побег. Произошла чудовищная несправедливость, а она должна страдать! При каждом воспоминании о событиях, произошедших приблизительно пару месяцев назад, невольно сжимались кулаки, а в груди появлялось неприятное ощущение. И тогда хотелось убить того, из-за кого всё это началось. Убить, будучи опьяненным ненавистью и желанием отомстить! Но и на этот раз кровожадные мысли были прерваны криком надзирателей с приказом построиться. Люди начинали роптать, но всё же становились в ряд, недоумевая. — Номер один-пять-семь-четыре-ноль-восемь, один-девять-семь-ноль-семь-один, один-шесть-пять-четыре-один-ноль… Выйти из строя! Шаг вперёд! Свой «смертный приговор» журналистка почти не слушала, она всё думала, опять прогоняя в памяти те же мысли: дом, работа, кофе, книги, спокойствие, лагерь, следователь, предатель, смерть…