Еще безмолвствую и крепну я в тиши. Созданий будущих заоблачные грани Еще скрываются во мгле моей души, Как выси горные в предутреннем Тумане. Приветствую тебя, мой неизбежный день. Все шире, шире даль, светлей, Разнообразней, И на звенящую на первую ступень Всхожу, исполненный блаженства и Боязни.
***
Всё было не так, как раньше. Перевозили заключённых уже не в фургонах, а в товарном поезде. Отсюда до Аушвица было ехать далеко. В вагоны загоняли по двадцать человек (здесь были ещё и новые обречённые на смерть люди, помимо тех, кого перевозили). Было тесно, все толкались, Эрна даже слышала, как кто-то молится на другом языке; непонятно, но молитву было ни с чем не спутать — всё время отрывисто и чётко повторялась одна фраза. Теперь всё не так, всё стало гораздо серьёзнее. Страх сковывал тело, хоть девушка и не первый раз ехала в лагерь, но теперь Эрна понимала, что пора прощаться с этим миром. Без лжи, преувеличений, расчётов на удачу смерть была неизбежна, даже если изначально получится её избежать. В товарном вагоне почти не нашлось немцев, в основном — люди с оккупированных территорий, русские. Они что-то шептали, но Хильдегард не понимала, что именно. Женщина рядом тихо плакала. Приходилось долго стоять, хотя непослушные ноги уже подкашивались, и многие садились на пол, отползая к стенке, чтобы не быть раздавленными. Кое-кто успел познакомиться с невидимыми собеседниками, ведь в вагоне было темно; окошка с решёткой не хватало, чтобы осветить всех, к тому же его закрыл спиной последний вошедший. Неизвестный голос в левом углу давал советы, как дольше сохранить себе жизнь. Эрна слушала его, ощущая браслет под повязкой на ноге. Выходили, сразу строясь в шеренгу. Надзиратели проверили, не осталось ли кого в поезде, а потом пошёл процесс распределения на группы; если кратко: кому жить, а кому умереть. В левую колонну сразу же отправились старики, дети, неподходящие по росту, больные на вид, беременные на поздних стадиях. Многих привезли с оккупированных территорий вместе с вещами. Люди тащили чемоданы и сумки, даже не подозревая, что скоро с ними расстанутся. Неподалёку журналистка заметила Йозефа Менгеле, которого сложно было не узнать — среди всех этих солдат и заключённых в одежде тёмных цветов доктор был пожалуй единственным, кто носил белый халат и был хоть немного весёлым. Но он, к счастью, не обращал внимания на тех, кто был выбран для умерщвления, а люди могли завершить свою жизнь при целом теле, не на опытах. С учащённым сердцебиением девушка оказалась перед врачом, то равнодушно посмотрел на неё и указал направо. Эрна оказалась в среди достойных жить и про себя отметила, что ей снова везёт. Надзирательница Ирма Грезе командовала женским блоком. Сегодня она была не в духе, застрелила девушку, которая от усталости медленно шла. Сейчас женщины должны были пройти через баню, после которой им выдадут одежду и остригут волосы. То, что называлось «баня» было просто постройкой с душем на потолке, откуда могла пойти неизвестно какая вода — кипяток или ледяная. Мыла на всех узников просто не хватило, поэтому Хильдегард зашла в помещение вместе с другими просто так. Когда выключился свет, она зажмурилась от собственного невольного крика, который подхватили и все остальные. Спустя несколько томительных секунд вместо ядовитого убивающего газа с потолка пошла холодная вода. Снова волосы не состригали — прошлые не успели ещё толком вырасти. Далее за столом в ряд сидели заключённые с машинками для татуировок. Игла с чёрными чернилами быстро-быстро, проникая под кожу, набила порядковый номер: «090488». Было больно, но журналистка стерпела, понадеявшись на то, что заражения не случится, и, переодевшись в полосатую робу лагеря, отправилась на построение, где распределяли по баракам, но неожиданно была схвачена за руку. Какой-то надзиратель осмотрел девушку с ног до головы, отчего ей стало очень некомфортно, а потом подозвал Ирму, что-то тихо ей сказав. Женщина бросила равнодушный взгляд на Эрну и повела её в неизвестном направлении. — Отныне ты живёшь здесь и подчиняешься приказам надзирателя, выбравшего тебя, — кратко сказала Грезе, доведя Хильдегард до барака. — Радуйся, пока можешь. Та так и не поняла, почему нужно радоваться. Надзирательница уже была на другом конце площади, разгоняла криком зазевавшихся заключённых. В спальном помещении обнаружилось ещё несколько девушек, выглядевших напуганными. Они встретили «счастливицу» взглядами полными сострадания. — Почему мы здесь? — решилась спросить Эрна у остальных. — Меня выбрали, привели сюда. Что это за место? — Отдельный барак для таких игрушек, как мы, — отозвалась с противоположного конца комнаты незнакомка, выглядевшая немного старше других. Она махнула рукой и тут же спрятала ладонь в рукав, потому что мизинец на ней был отрублен почти под начало кости. Вместо него был лишь мерзкий затянутый тонкой кожей обрубок. — Игрушек? — Ты не знаешь? — быстро заговорила та шёпотом, быстро пересев поближе и удивляясь вопросу новоприбывшей, — что ж, надзиратели выбирают себе девушек из самых симпатичных. В какой-то степени это даже лучше. Несмотря на частые домогательства мы сможем нормально питаться, принимать душ, ходить в больницу. И мы не будем работать! Разве только, что служанками. Это лучшее, что могло с нами всеми произойти. — Откуда… откуда вы это знаете? — также шёпотом спросила Хильдегард. — Меня перевезли из Равенсбрюка сюда, — печально ответила девушка. — Везде всё одинаково. В этот момент в бараке появился неизвестный врач в сопровождении надзирательницы. — А зачем они здесь? — еле слышно спросила Эрна у ближайшей «игрушки». — Будут брать кровь, анализ на сифилис и прочие венерические.***
Прошло почти десять дней, но Эрну никто не трогал. Складывалось такое ощущение, что всем стало резко на неё наплевать, но всё-таки каждую секунду казалось, что сейчас произойдет что-то страшное. Работа казалась просто отдыхом в сравнении с работой тех, кто находился в рудниках, где люди падали от истощения и умирали. Эта деятельность была похожа на работу служанки: подавать еду и тому подобное. И сейчас дело было к вечеру, а девушка сильно устала за день, поэтому надеялась отправиться спать сразу после того, как разрешат, но её желаниям не суждено было сбыться. Персонал лагеря устроил импровизированную вечеринку где все пили только за победу. Солдаты, оставшиеся снаружи на холоде вечером, охраняя бараки с заключенными, завистливо поглядывали на окна, где горел свет и пили старшие по званию. Сначала журналистка подносила выпивающим стаканы с неизвестно откуда добытым алкоголем, но потом до неё начал домогаться один из офицеров. Действовал он так, будто перед ним был и не живой человек вовсе, а какая-то вещь, которую можно бить, а она будет хранить молчание, ведь это неживой предмет. Когда девушка наливала для кого-то уже третий стакан виски, офицер схватил её за ягодицу. Даже через юбку было больно. Хильдегард мигом покраснела и поспешила отойти от стола. Кто-то уже уснул, положив голову на стол. Рядом толпились стаканы с большим количеством виски на дне, а в пепельнице на середине стола дымились окурки. «Игрушки» убирали всё это с великой опаской, как бы никто не стал опять приставать. Спать девушки ложились поздно, сначала даже нашлись силы на разговор. — Нам нужно держаться вместе, — рассудила немка, кутаясь в одеяло от холода. — Им нас не запугать! Остальные поддержали её: так и было решено.***
Уже с утра, на одиннадцатый день пребывания в Аушвице начались проблемы, сперва незначительные. Хильдегард подавала воду всем, кто вчера пил и выслушивала ругань и оскорбления в свой адрес, фразы вроде: «Пошевеливайся, сучка!» Завтракала отдельно ото всех. Журналистка думала, что будет соперницей для остальных «игрушек», но наоборот, стала для них сестрой по несчастью, получила поддержку, а вместе с ней и надежду на лучшее. Ещё ей вспомнился со вчерашнего ночного разговора чей-то вопрос: — Что будет потом? Когда мы надоедим им. — А ты не знаешь? До нас были такие же точно девочки, а как пришла новая партия покрасивее, их бросили. Кого в печь, кого на работу, кого на опыты. Эрна пряталась в кладовой в подвале дома. Здесь было тихо, стояли шкафы с небольшим запасом провизии, мешки с картошкой, имелся даже небольшой умывальник, скорее всего для мытья овощей. Выходить наружу отсюда днём можно было не всегда, только с позволения. Ночевали в бараке, а утром снова сюда. — Но я здесь по ошибке! В документах наверняка опечатка, а я плачу за это здоровьем и жизнью. Почему именно я?! — Дорогая, здесь все по ошибке. Думаешь, кто-то очутился в лагере по своей воле? Думаешь, я не убивалась о своей судьбе также, как ты? Тишину подвала и размышления журналистки нарушил звук шагов — кто-то спускается сюда по лестнице! Девушка вскочила с деревянной скамейки, на которой сидела, и замерла, увидев своего временного «хозяина» — довольно молодого на вид надзирателя, имени которого никто не назвал. — Вот ты где от меня прячешься… — тихо сказал он, приближаясь и окидывая взором подвал, а потом переводя взгляд на девушку. — Да… чего-то желаете? — задала неимоверно глупый вопрос Хильдегард, делая небольшой неуверенный шаг назад. — Конечно желаю, тебя, — последовал ответ, который, в общем-то, и следовало ожидать. Мужчина подошел ближе; журналистка отступала к стене, но он неотвратимо надвигался. И не успела Эрна опомниться, как надзиратель прижал её к стене. Юбка оказалась на полу. Девушка пыталась сопротивляться: оттолкнула офицера, но тот влепил ей звонкую пощёчину, отчего пришлось подчиниться и терпеть издевательства до конца.